Закаты

Глава двенадцатая БЛАГОРАСТВОРЕНИЕ

Судя по всему, Полупятов испускал последние издыхания. Тело его подёргивалось, но всё более и более вяло. Изо рта уже не гремело, а лишь булькало судорожное: «И всё-так... мммо-о-о-оррре... останетссс море-е-ем.. и нам ни-ккк... бех мрррей...» Чижов лежал на своей кровати в другом углу гостевой избушки и терпеливо слушал. Ревение Полупятова длилось уже два часа, долгое время оно было сильным, смелым, восторженным, репертуар менялся скачкообразно, переходя от оперных арий к тундре и железной дороге, от «Варяга» к Чебурашке. Худшее беспокойство вызывало даже не это пение, а ядовитейшие пары, наполнившие небольшое пространство избушки. Василий Васильевич давно уже раскаялся, что отказался спать в батюшкиной избе, но теперь было поздно — не хотелось будить отца Николая после всего, что ему пришлось пережить.

— А я иду, шага... — гортанно проклокотал Полупятов, дёрнулся в последний раз и затих.

— Слава тебе, Господи! — вздохнул Чижов и перекрестился.

Вот бы ещё испарения зловонные устранить как-нибудь. Но как? Приходилось терпеть, в особенности если учесть великую роль Полупятова, которую он сегодня исполнил. Быть может, он совершил в эту ночь свой самый главный в жизни поступок. Может быть, он вообще родился на свет только ради сегодняшней ночи. Сам-то он хоть понимает это? Куда там! Вот бы узнать, что творится в душе этого человека. Должно быть, полный кавардак, этакий набор к пиву.

— Ужас! — прокряхтел Чижов, в который раз переворачиваясь с боку на бок и стараясь хоть как-то привыкнуть к полупятовскому перегару. Это же надо! Выпить семьсот граммов благороднейшей перцовки, а вонять так, будто выжрал ведро первача или сивухи. Нет, невозможно! Надо выйти на воздух. Как не хочется вылезать из тёплой постели!

Всё-таки выбравшись, Василий Васильевич торопливо оделся и вышел из дому. Над ним распахнулось великое звёздное небо, озарённое полной луною. Было прохладно, но так томительно пахло весной, что Чижов застонал, столь сильно ему захотелось сейчас обняться с женой, прижаться лицом к её волосам и уху, губами — к шее. И вновь, откуда ни возьмись, явилась ревность. Ещё никогда он не ревновал так сильно, как сейчас, вспоминая восторженные взгляды, которыми Элла награждала Белокурова.

— Вот скотина! — выругал он самого себя за эти гадкие мысли о жене и издателе любимой газеты.

Возвращаться в полупятовское зловоние ему не хотелось, и он пошёл в сторону батюшкиного дома и храма. Замер, испугавшись, что залают собаки и разбудят отца Николая, но тотчас с горечью вспомнил о несчастной судьбе Остапа Бендера и Ночки. Их всё-таки потравили какой-то сильной и быстродействующей дрянью. Правда, отец Николай запретил их сразу закапывать в жалкой надежде, что это не яд, а мощное снотворное и к утру собаченции проснутся.

Они спали мёртвым сном, и вокруг стояла непробиваемая и непродуваемая тишина. И несмотря ни на что, до чего же хорошо было на сердце! Особенно при воспоминании о чудесном спасении, явившемся нежданно-негаданно в облике злого и трезвого Полупятова. Да, Ангел Хранитель иногда является именно в таком виде — злой, трезвый, жаждущий выпивки.

Поход Полупятова по окрестным сёлам оказался убийственно безуспешным. Ему нигде не удалось раздобыть желаемого. Ни граммулечки! Свирепый, а не просто злой, возвратился убийца президента Кеннеди в Закаты в намерении поставить перед отцом Николаем ультиматум: либо двести грамм водки, либо... Он даже и сам не знал что. Это он рассказывал после того, как спас от грабителей отца Николая, Наталью Константиновну и Чижова.

— Иду, — говорил он, — всего так и корёжит. Ну, думаю, либо ты мене, батя, нальёшь, либо — не знаю что. Подхожу к дому, и тут меня оторопь взяла — собаки валяются дохлые. Глядь — а в окнах пожар мелькает. Ну, думаю, допился до белогорячки.

Когда Полупятов ворвался в дом, все трое, увидев его, закричали:

— Туши! Туши скорее!

Занавески вовсю полыхали. Полупятов выскочил обратно в сени, схватил два ведра с водой, вернулся и загасил пламя. Потом он с видом воина-освободителя вызволил пострадавших из пут и за своё геройство был вознаграждён сполна, получив большую бутылку кристалловской перцовки. Батюшка берёг её к празднику, но ради такого случая расщедрился. Первый стакан бывший зэк осушил на глазах у спасённых им людей, затем отправился с чистой совестью пьянствовать в гостевую избу. Когда он ушёл, матушка сделала совсем уж сенсационное открытие:

— Сдаётся мне, он всё нарочно подстроил, чтобы только заслужить себе водку.

Василий и отец Николай на это заявление отозвались с непростительным благодушием — от всего сердца расхохотались, чем обидели матушку, и она отправилась спать хмурая.

Вспоминая сейчас об этом, Чижов снова от души рассмеялся. Если только вообразить, что Полупятов и впрямь подговорил кого-то устроить нападение, привязать всех троих к кроватям и стулу, а потом вдобавок внушил свечке упасть — то тогда можно с уверенностью утверждать, что он и впрямь гений и именно он убил президента Кеннеди. Такого никогда не сыщут. Сидел под домом и ждал, покуда начнёт пылать занавеска, явился, спас и заслужил бутылку.

Можно было бы такой рассказ написать, думал Чижов. Сейчас ноздри его не страдали от гнусного перегара, и Василий Васильевич думал о Полупятове с огромной нежностью.

Пройдя мимо батюшкиного дома, он пошёл через кладбище к храму; побрёл медленно, вдыхая полной грудью всю эту ночь, всю эту луну, всю эту весну.

— Благорастворение! — шептали его губы.

Таких чудес, как в этот раз, ещё не случалось с ним тут. Они были на волосок от гибели! Если бы Полупятов хотя бы на десять минут задержался, да даже на пять, — огонь бойко разгорался, ему бы и пяти минут хватило, чтобы занялась вся внутренность избы, в которой бы поджарились беспомощные, связанные жертвы вооружённого грабежа.

— Храм, миленький! — шептал Чижов счастливо. — Я мог бы сейчас уже не видеть тебя. Лежал бы обугленный. Руки надо перецеловать всем тем, кто не налил Полупятову ни грамма!

Он прошёл мимо южной стены храма, добрел до утла, свернул и — дрогнул. У дверей церкви стоял на коленях отец Николай. Руки его были сложены на животе, глаза закрыты. Казалось, он спит, но едва под ногой у Чижова щёлкнула щепка, как батюшка встрепенулся:

— О! Вася! Ты чего?

— А вы, батюшка?

— Не могу уснуть. Наталья моя такую храпизну сегодня развела на радостях о спасении, что невозможно спать. Да и, честно говоря, я ведь, когда стало гореть, обет дал — если спасёмся, целую ночь простоять на коленях при дверях храма. И вот, грешный и недостойный иерей! — когда пришло спасение, я в суете и в радости забыл о своём обете. Лёг спать себе, а тут Наталья как взялась охрапывать окрестности! И спасибо ей — кабы не её храп, я б и не вспомнил о своём обещании Господу. Или вспомнил бы завтра-послезавтра. А ты чего не спишь? Угомонился там спасатель наш?

— Уснул, но запахи такие развёл, что я б их с удовольствием поменял на матушкин храп.

— Так иди в нашу избу да спи там. На вот тебе ключи.

— Нет, я лучше с вами постою и возблагодарю Бога.

— Ну, становись рядом. Только недолго. А то мы завтра оба будем сонные.

Чижов встал на колени бок о бок со своим духовником, сложил руки, как тот, и взгляд его стал медленно скользить снизу вверх, поднимаясь всё выше и выше к куполам храма.