Закаты

Глава двадцатая ЗАРАВСТВУЙ, ОРУЖИЕ!

Чижов готов был скорее поверить, что Лада совершит этот глупейший поступок, но что такое выкинет эта неизвестно откуда взявшаяся дама, явно из богатеньких, оказалось полной неожиданностью. Когда она бухнулась на колени, схватив Белокурова за руку, и воскликнула: «Повенчайте нас!» — Василий Васильевич невольно стал искать взглядом Ладу, но если когда он выходил читать перед всем клиром «Верую», она стояла среди всех старушек, то теперь её нигде не наблюдалось, и Чижов огорчился, что она не видит эту нелепую и даже стыдную сцену, в которой Белокуров выглядел более чем неловко. Особенно когда стал оправдываться, что он тут совсем ни при чём Теперь он был особенно ему противен, и мысль о предстоящей дуэли воскресла в памяти Чижова вместе со всеми вчерашними переговорами с этим негодяем, соблазнившим его жену.

Во время вчерашнего разговора всё кипело и боролось в сердце Василия Васильевича. С одной стороны, он по-прежнему любил свою жену и не представлял, как станет жить без неё, и по-прежнему почитал Белокурова как одного из самых лучших русских публицистов. С другой стороны, они оба, и жена и Белокуров, совершили предательство по отношению к нему, предательство чудовищное и непростительное. Они надругались над его любовью к ним обоим, и просто так этого нельзя оставить. Конечно, то, что рассказал Белокуров про жену, американца, про спасение сына и про общество Ч, не могло не взволновать Чижова, и Чижов нисколько не хотел никакой расправы над уже изрядно наказанным газетчиком. Но... А эспадроны? Случайно, что ли, она приехала сюда? И Чижов, который с оружием в руках некогда защищал честь чужой жены, неужели не станет отстаивать свою честь, честь своей семьи? Он так и сказал вчера Белокурову:

— Я ничего не имею против вас, и можете считать, что я уже простил — и вас, и Ладу. Но честь... Она должна быть защищена.

Так было решено, что поединок неминуемо должен состояться. Вечером, помогая отцу Николаю приуготавливать храм к предстоящей встрече Воскресшего, Чижов думал о том, что теперь всё решит главное — венчаны ли батюшка с матушкой, оклеветал ли их Вячеслав или они впрямь живут во грехе. От этого теперь зависело всё в этом мире. Конечно, можно было прямо сейчас и спросить отца Николая, но что-то мешало Чижову сделать это. Он рассуждал так: если спрошу сейчас, то наверняка окажется, что не венчаны, и, наоборот, если спрошу утром, то Воскресший поможет, сделает так, что Вячеслав оклеветал любимого батюшку. Надо только усиленно молиться ему во время всенощной.

И — дальше: если окажется, что отец Николай живёт во грехе, тем самым ужесточится характер дуэли, в таком случае Чижов будет стрелять на поражение, если даже Белокуров выстрелит нарочито мимо. А если всё сказанное Вячеславом клевета, поединок будет мирным — пара выстрелов «в молоко» для порядка.

— Так, — сказал отец Николай, когда храм был полностью убран и приуготован, — пойдём-ка, стихарь примеришь. И надо показать тебе возглас из Апостола, прочтёшь по моему знаку. Встанешь против Царских Врат возле самой солеи и прочтёшь. Там у меня заложено и отмечено всё.

Стихарь! Впервые отец Николай дозволил ему участвовать в службе в церковном облачении. Но ведь он, можно сказать, уже заслуженный псаломщик. В том смысле, что заслужил ношение стихаря. Василий Васильевич несказанно обрадовался, что сегодня в таком виде предстанет перед всеми, в особенности перед своими обидчиками — женой и Белокуровым. Красный, расшитый золотыми узорами стихарь подошёл ему как нельзя лучше. На голову Чижову батюшка дал новую скуфейку из чёрного бархата. Хорошо!

Примерив, он хотел было снять, но отец Николай сказал:

— А что снимать-то? Скоро уж начинаем. Пойдём, я тебе теперь всё покажу, что от тебя требуется.

Чижов чуть не плакал от радости. Вдруг особенно горячая мысль пронзила его. Если окажется, что отец Николай и Наталья Константиновна всё же повенчаны, то он попросит повенчать его с Ладой, рабой Божьей Елизаветой, в самый ближний день, когда можно будет совершать Таинство бракосочетания. Аж голова закружилась от этой мысли. Он скажет ей: «Я прощу тебя с одним лишь условием — ты согласишься в ближайшие дни венчаться со мной, здесь, у отца Николая. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты была моей законной женой, не только пред людьми, но и пред Господом Богом». Она не откажет. Ведь, несмотря на измену, она любит его, и он в этом уверен. И всё происшедшее — лишь следствие их невенчанности.

— Батя! — подошёл к отцу Николаю Полупятов. — А в колокол-то звонить будут?

— Колокол же у меня тут, в алтаре, — отвечал батюшка.

— Бать, а давай я залезу на колокольню и по-настоящему позвоню.

— Залезешь? Не шваркнешься? — с сомнением посмотрел на Полупятова отец Николай. — Колокол-то хоть и небольшой, а всё ж тяжёлый.

— Обижаешь, бать! — стукнул себя ладонью по груди бывший зэк. — Дозволь у тебя звонарём побыть. На всю жизнь счастье.

Ну как от таких слов было не прослезиться! Две едкие слёзы высочились из глаз Чижова.

— Во-во, и я от дыма плачу, — сказал отец Николай, заметив, как он утирает глаза. — Кто напустил?! Эй, звонарь! — окликнул он Полупятова, уже направляющегося с колоколом в руках на колокольню. — Ты что, сырых дров в печку заправил?

— Не-е-ет, — заморгал Полупятов, боясь, что ему запретят сегодня быть звонарём.

— Ну как же нет?! Дыму-то сколько в храме!

— Отец Николай, это не он, — вдруг вступилась за Полупятова одна из старушек, Прасковья. — Это матушка зачем-то приволокла охапку сырых поленьев и сама в печь всупонила.

— Матушка! — Отец Николай оглянулся в поисках своей супруги. — Наталья Константиновна! Ты что же это, свет мой ясный?

— Прости, отец Николай, бес попутал, — взмолилась матушка. — Сейчас унесу.

— Ладно уж, Вячеслав отнесёт. А ты, Алексей, можешь идти на колокольню. Да смотри, звони размеренно, но не медленно. Вот так: бом-раз-два, бом-раз-два, бом-раз-два! Понял?

— Сделаем! — обрадованно поспешил выполнять своё ценное поручение Полупятов.

Вячеслав отправился утаскивать сырые дрова, хотя бес, попутавший матушку, уже сделал своё дело — едкий голубой дым, слоями распространившись по храму, долго ещё будет щипать глаза, вдобавок если ещё и трогательные мысли в голове щекочут.

Храм заполнялся народом, прошёл слух, что целый автобус из окрестных сел и деревень привезли. Особенное оживление вызвал приезд местночтимой знаменитости — Анны Афанасьевны, восьмидесятилетней старушки, которая в молодости пела в этом храме, помнила отца Александра и матушку Алевтину и славилась на всю округу своим дивным голосом. Она с достоинством заняла своё место на «крылосе» и принялась умело разбирать разложенные на поставце книги для пения. Чижов, матушка Наталья Константиновна, Прасковья и Мария пристроились к ней, ожидая особенных указаний. Потом появился из алтаря отец Николай и стал распределять, кому что нести. Чижову досталась хоругвь, матушке — икона Воскресения, Анне Афанасьевне дали фонарь, Вячеславу — большую свечу, Ладе — свечу поменьше.

— А где же Бедокуров? — спросил батюшка. — А, вот вы. Возьмите вторую хоругвь, она очень тяжёлая, а вы — здоровяк.

Чижова резануло, что батюшка подчеркнул крепость белокуровского телосложения в противовес не очень крепкому телосложению Чижова, но и порадовало то, как отец Николай ошибся в произнесении фамилии главного редактора «Бестии». Точно, что он Бедокуров! Даже этот едкий дым стал казаться набедокуренным Белокуровым, а не матушкой.

Выстроились, отец Николай снова поспешил в алтарь. Стали ждать колокольного звона. Наступила торжественная тишина. И вот — бом, бом, бом — зазвенел Полупятов. Распахнулись Царские Врата, из алтаря вышел дорогой батюшка с крестом и фимиамом, громко запел:

— Воскресение Твоё, Христе Спасе, Ангели поют на небесах, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити!

Крестный ход тронулся за Анной Афанасьевной, несущей фонарь с горящей внутри него свечою, за ней — матушка с иконой, Чижов и Белокуров с хоругвями, отец Николай, за ними — все остальные. Выходя из храма с пением тропаря, Чижов глянул на второго хоругвеносца, и Белокуров тоже посмотрел на него. И невольно оба улыбнулись друг другу. Потом шли вокруг храма, продолжая петь взволнованными голосами, и Чижов уже мысленно молился обо всём хорошем, что было задумано, — о том, чтобы отец Николай и матушка Наталья оказались венчанными, чтобы поединок с Белокуровым прошёл бескровно, чтобы в следующее воскресенье отец Николай повенчал Чижова и рабу Божью Елизавету...

Обойдя вокруг церкви, остановились у затворенных врат, словно в преддверии Гроба Господня. Ветер с реки раскачивал хоругви, трепал пламя свечей. Отец Николай встал спиной к вратам храма, помолчал немного и радостно запел:

— Христос воскресе из мёртвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!

И все подхватили эту песнь, возвещающую о том, что воскрес Спаситель наш, Он снова с нами — встречайте! встречайте Его!

Чижов и Белокуров снова переглянулись и снова улыбнулись друг другу. На жену-изменщицу у Василия Васильевича пока ещё не хватало силы и радости смотреть.

Отец Николай стал читать «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его...», а все люди на каждый стих отвечали пением: «Христос воскресе из мёртвых...». Наконец батюшка движением креста начертал крестное знамение на вратах храма, отворил их и повёл крестный ход за собой внутрь. Подойдя к правому клиросу, Чижов вставил древко хоругви в ячейку, а сам отправился на клирос вместе с Анной Афанасьевной, матушкой, Прасковьей и Марьей. Начался канон Иоанна Дамаскина. Сейчас всё существо Василия Васильевича было охвачено пасхальной радостью, по сравнению с которой и измена жены, и завтрашняя дуэль, и даже невенчанность отца Николая и Натальи Константиновны — всё казалось мелким пустяком На каждое приветствие отца Николая «Христос воскресе!» Чижов громко и счастливо отвечал: «Воистину воскресе!» Потом было пропето «Друг друга объимем, рцем братие! и ненавидящим нас простим вся воскресением!» — и все стали целоваться. Расцеловавшись с батюшкой, матушкой, Анной Афанасьевной, Прасковьей и Марьей, Чижов почувствовал такое сильное умиление, что сошёл с клироса, шагнул прямо к Белокурову и сказал ему:

— Христос воскресе, Борис!

— Воистину воскресе... — растерянно и растроганно пробормотал в ответ Белокуров и троекратно облобызался со своим завтрашним соперником, и Чижов только теперь почему-то обратил внимание на то, что он сбрил свои роскошные усы.

— Христос воскресе, Ладушка, — подошёл Василий Васильевич к жене-изменнице, обнимая её и целуя. Сейчас он чувствовал себя не её мужем и даже не Василием Чижовым, а служителем Солнца правды, облачённым в красный пасхальный стихарь.

Жена так взволновалась, что даже не могла чётко вымолвить своё «Воистину воскресе». Её волнение тронуло его душу, и, возвращаясь на клирос, он шептал себе: «Мы повенчаемся!»

Отец Николай принялся читать слово Иоанна Златоуста, Чижов вслушивался в него как никогда. Богатые и нищие днесь становятся друг против друга и с целованием вместе радуются Воскресшему Христу, постившиеся и непостившиеся, усердные и ленивые, твёрдые и шаткие, верные и неверные, обманутые мужья и коварные любовники.

— Где, смерть, твоё жало? Где твоя, аде, победа? — возглашал батюшка. — Воскресе Христос, и ты низвергся еси! Воскресе Христос, и падоша демони! Воскресе Христос, и радуются Ангели! Воскресе Христос, и жизнь жительствует!..

За окончанием утрени последовало совершение Часов и Литургии, и время летело незаметно, как всегда бывало в пасхальную ночь. Чижов читал и пел на клиросе вместе с женщинами, зная, что голос его красиво распространяется по храму и что Белокуров и жена слышат его. Что же они сейчас чувствуют оба? И почему он сбрил усы?..

С этих сбритых белокуровских усов стало зарождаться в Чижове новое нехорошее чувство. Мелкое, оно елозило где-то далеко за спиной, будто хлебная крошка в постели, которую всё никак не можешь стряхнуть, потому что для этого надобно проснуться, встать и перестелить простыню. Что-то уж очень подозрительное отдалённо мерещилось Василию Васильевичу в белокуровском акте сбривания усов. Зачем? Почему? Может быть, целуя его на грешном ложе, она спрашивала: «А ты можешь ради меня сбрить свои шикарные усищи?»... Он гнал от себя видения, страдая от того, что они посещают его именно в такие минуты праздника и чистоты, света и радости, но они снова возвращались к нему, словно неотвязчивые мошки.

Он вспомнил про клевету Вячеслава, и, когда выпадало отдыхать от чтения и пения, когда должны были петь только женщины, Василий Васильевич горячо молился: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий! Ради светлого Воскресения Твоего соделай так, чтобы батюшка и матушка были повенчаны. И тогда гармония мира восстановится! Сделай так, милостивый Боже, молю Тя!»

Он знал, что Бог слышит его молитву, но не знал, заслужил ли он, чтобы Бог её исполнил.

Потом он выходил читать, стоя перед всеми, Символ веры. Это ему удавалось с успехом и в предыдущие Пасхи, но сегодня был особенный случай — он впервые был облачен в стихарь, а лицом к лицу перед ним стояли жена и её любовник, и он не имел права сбиться, не имел права плохо пропеть утверждение Истины. Во время пения он заметил, что Белокуров и Лада стояли поодаль друг от друга, заметил также и то, что сбоку от Белокурова стоит какая-то красивая женщина, явно из богатеньких, и то и дело с нескрываемым любованьем поглядывает на издателя «Бестии». Многие из тех, кто стоял в храме, подпевали, как и положено в таких случаях, но ни Белокуров, ни стоящая рядом с ним красотка явно не знали слов Символа веры, и когда, закончив, Василий Васильевич возвратился на клирос, первое, что подумалось, было: «В том-то и дело, что ты издатель «Бестии», а не «Мессии»!

Потом он ещё раз выходил читать перед всеми — «Отче наш». И на сей раз Белокуров подпевал. Хоть эту-то молитву знал газетчик! И то — слава Богу! Снова вернувшись на клирос, Чижов стал вспоминать всё доброе и хорошее, что было связано в его жизни с именем Белокурова до того, как случилось несчастье. Каждый свежий номер «Бестии», прочитывавшийся от корки до корки, разнообразие чувств, вспыхивающих в душе после каждой статьи, хотя, конечно, много попадалось и слабых материалов... Боже, насколько было бы легче, если бы она изменила ему с каким-нибудь гнусным московским комсомолишкой. Или даже независькой! С Лимоновым, с Дугиным! Только не с Белокуровым!

Ни к исповеди, ни к причастию они не подходили — ни Лада, ни Белокуров, ни его товарищ, который с ним вместе сегодня приехал, ни та красотка, которая постоянно поглядывала на безусого газетчика. Василий Васильевич исповедовался кратко, потому что всё уже было сказано батюшке в беседах. Только добавил:

— Об одном из ближних своих, батюшка, худое помышляю и ловлю себя на мысли, что готов иногда убить его. Каюсь!

— Ну, ты-то не убьёшь никого, — благодушно, в честь праздничка, утешил отец Николай. — Я бы тоже Наталью свою за сегодняшние сырые дрова убил бы, — добавил он шутливо и шёпотом, чтоб, не дай Бог, никто не услышал.

Хотел было Чижов прямо тут и спросить, венчаны ли они, да не решился, оставив на потом Приняв отпущение грехов, помогал батюшке причащать, утирал рты, снова, как и в прежние разы, отмечая, кто брезгует утираться общим платком, кто не брезгует, и с огорчением подводя итог, что многие брезгуют, каждый третий. Сам причастился в последнюю очередь, на краткий миг Причастия перестав существовать в мире в качестве Василия Васильевича Чижова, историка и обманутого мужа:

— Причащается раб Божий Василий во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

Затем во время крестоцелования произошла безобразная сцена с красоткой, воспылавшей немедленным желанием венчаться всё с тем же пресловутым Белокуровым, будь он неладен! Преодолев воцарившееся в храме недоумение, батюшка деловито совершил освящение пасок, яиц и куличей для пасхальной трапезы. И вновь Чижов ловил себя на грустной мысли о том, как быстро пролетела эта блаженная ночь Светлого Христова Воскресения. Не верилось, что уже все расходятся, разбирая свои куличи и крашенки, крестясь и радуясь: «Ой, до чего же в этот раз хорошо было!», а кое-кто и втихаря позёвывая.

Отправившись следом за отцом Николаем в алтарь, Чижов с грустью снял с себя облачение и вновь оказался Чижовым, обманутым мужем, коему ещё только предстоит отстоять свою честь.

— Надо же! Повенчай их! — произнёс он, напоминая батюшке про нелепый случай с белокуровской брюнеткой. Он теперь с ужасом осознавал, как нелепо будет сразу вслед за этим обращаться к отцу Николаю с просьбой повенчать их с Ладой на Антипасху. К тому же — а если Белокуров и брюнетка всё же вознамерятся?..

— Смешная! — засмеялся отец Николай. — Видать, впервые посетила храм Божий и вдохновилась. Если не передумают, я, конечно, могу их на Красную Горку обвенчать, в следующее воскресенье.

— И не думайте, батюшка, — возразил Чижов, помогая отцу Николаю складываться. — Ведь Белокуров женатый, он же с сыном приехал.

— А я думал, она его жена и есть.

— Погодите-ка, — обомлел Чижов. — А может быть, она и впрямь жена Белокурова?

— Так он Белокуров? А я-то его Белокуровым называл! Ох, беда!

— Ничего, ему не следует обижаться на это. Бедокуров и есть. Не слишком-то праведной жизни человек. Ни исповедоваться, ни причаститься не подошёл.

— А что-то твоя раба Божия Елизавета тоже не исповедовалась и не причащалась?

— Сам не знаю, — пожал плечами Чижов и тотчас спохватился, что слукавил перед собственным духовником. Ведь он-то знал, почему раба Божия Елизавета уклонилась.

— А ты склони её, — сказал батюшка. — И давайте-ка на Красную Горку утром устроим у нас тут всеобщее венчанье. Ты с Елизаветой и Бедокуров со своей выскочкой. Мне всё-таки кажется, они хорошие. Так, бери вот эти книги и вот эту суму, неси, а я погашу свет. Вячеслав! Вон те и те лампадки загаси, а остальные пусть горят.

В храме уже никого не было, кроме Вячеслава и Полупятова. Неся под мышкой стопку книг, а в левой руке сумку, Чижов шёл следом за отцом Николаем. Выйдя из храма, Полупятов сразу ушёл, Вячеслав принялся рьяно креститься и кланяться, а батюшка — закрывать замок на дверях. В небе сияла полная луна, но на востоке уже вовсю загоралось, скоро рассвет.

— Хорошо-то как! — вырвалось из глубины сердца Чижова.

— Премного зело хорошо, — весело добавил батюшка. — А повенчаться всем вместе ещё лучше будет. И ты, Вячеслав, давай съезди в Москву за своею и привози её на Красную Горку. Всех повенчаем Мы с моей Натальей тоже на Красную Горку венчались.

— Венчались? — радостно выпалил Василий Васильевич.

— Ну а как же! — хмыкнул батюшка. — Что ж мы, невенчанные, что ли, как вы все? Сто лет назад венчались мы с Натальюшкой. Фотография даже имеется. Сейчас в избе покажу.

— А ведь Красная Горка — языческий праздник, — заметил неугомонный Вячеслав. Это он-то, посрамлённый клеветник!

— Сам ты языческий праздник, — сердито отвечал священник. — Первый день после Великого поста, когда можно совершать бракосочетания в церкви. Старинный обычай венчаться на Красную Горку, как в народе именуют Антипасху. Старинный, но не языческий. Хотя многие языческие праздники христианство благоразумно растворило в своих праздниках.

Чижов, ни жив ни мёртв от счастья, с ликованием слушал голос отца Николая. Венчаны! Услышана его молитва! Посрамлён клеветник! Да и разве ж могло быть иначе?

— Вячеслав! — окликнул Василий Васильевич строго.

— Что? — отозвался клеветник.

— А вот что! — рассмеялся Чижов. — Дед Пехто! Дурак же ты, братец!

— Ну, не ссорьтесь! Вы чего это? — одёрнул его батюшка.

Все вышли на дорогу, лежавшую между кладбищем и селом. Там ожидали .попрощаться с батюшкой приехавшие на автобусе, который уже фурычил. Он благословил их, попрощался ласково, и они, счастливые и сонные, побрели в автобус. На дороге остался Белокуров со своим товарищем. Вид у главного редактора «Бестии» был глуповатый. Видимо, он до сих пор переживал случившееся во время крестоцелования происшествие с брюнеткой. Той нигде не было видно, должно быть, вместе с остальными пошла в дом батюшки.

Белокуров махнул в сторону прорезавшегося за дальним лесом солнца и произнёс совсем уже глупое и неуместное:

— Daybreak, gentlemen![7]

Когда они подходили к дому батюшки, он сказал Чижову:

— Вы были неотразимы.

— Скажите это своей очередной поклоннице, — не утерпел и огрызнулся Чижов.

— Да ладно вам дуться! Ну, простите же меня, Вася! Хотя...

Он нахмурился и мрачно входил в дом То-то же!

В доме было светло и радостно, стол ломился от праздничных яств и напитков, матушка суетилась, распоряжаясь Ладой, которая раскладывала ножи и вилки. К разговению приглашались Чижов, Полупятов, Вячеслав, Белокуров, его спутник и Лада. Отец Николай прочитал молитву, затем он, матушка, Василий Васильевич и Вячеслав пропели трижды тропарь «Христос воскресе из мёртвых...», стали рассаживаться. При этом Лада посмотрела на Чижова как-то виновато-умоляюще, мол, забудем, забудем! Они сели рядом, а Белокуров — напротив них. Стали биться крашенками, отец Николай наколотил всем, а его яйцо не разбивалось.

— А в молодости, — говорил он, — я до того любил варёные крутые яйца, что просто смерть. Бывало, дождусь Пасхи и наемся. Поверите ли нет, но однажды в Пасху съел полсотни. Уж стыдно было, возьму яйцо, зайду за угол, счищу и — ам! Это уже после войны было. Когда зажили получше. Мы тогда много кур развели с братьями моими и сёстрами, которых отец Александр и матушка Алевтина усыновили и удочерили. Царствие им небесное! Матушка в лесу насмерть замёрзла. А отец Александр после войны долго в лагерях маялся. Обвинили его в сотрудничестве с немцами. А как он сотрудничал? В концлагерь вещи и корм собирал, нас, беспризорных сирот, в дом свой взял, спас. Еву еврейку и вовсе от погибели. Давайте помянем отца Александра и матушку Алевтину! Ну-ка, Вася, давай ещё по рюмочке! Вот скажи, почему называется «рюмка»?

— Не знаю, — улыбался Чижов.

— А я знаю, — встрял Белокуров. — «Рюма» по-старославянски «слеза», а «рюмка», стало быть, «слёзка».

— Правильно, — похвалил отец Николай. — Сразу видно знающего человека. Ну, за моих приёмных родителей! Да помянет их Господь Бог во Царствии Своём!

— И хватит! — стала брать своё матушка. — По три рюмочки, или, как вы говорите, по три слезинки, — и спать. Уже половина седьмого, а отец Николай собирается в полдень опять служить да крестный ход водить.

— Ну как будто в первый раз, ласточка моя! — приобнимая её, простонал отец Николай. — Часик посплю — и как огурчик!

— Оно, конечно, не в первый, а возраст-то, батюшка! Ну, всё, молчу, делай как хочешь, только потом не кряхти.

— И ты не кряхти, а принеси-ка лучше наш альбом с фотографиями, я похвалялся, что покажу.

— Ну, вот ещё! Сиди уж, похваляться!

— Принеси! — топнул ногой священник и, покуда матушка уходила, приказал налить ещё по рюмке и мгновенно выпил.

Появился альбом с фотографиями.

— Вот этот снимок, — комментировал отец Николай, — я клал под подушку, мечтая: «Да будет моею!» Вот, поглядите, какая тут моя Наталья красавица. Сколько тебе здесь?

— Семнадцать или восемнадцать, не полдню, да и не к чему теперь полднить.

— Коса, видите, какая у неё была. А вот, обратите внимание, у дверей храма после венчания.

— Отец Николай, — вдруг взмолился Вячеслав, — отпустите на покой. Я уже разговелся, а поскольку не приемлю ничего спиртного, то не могу и видеть сопутствующих пьянке сосудов. Благословите, отец Николай!

— Вот и молодец, — похвалила его Наталья Константиновна.

— Ступай с Богом, спасибо за помощь, — махнул на Вячеслава батюшка, затем благословил его и отпустил. Клеветник ушёл, видно испугавшись, что Василий не выдержит и, запьянев, начнёт его разоблачать. Но Чижов и не собирался уличать подлеца. Того ведь тоже мог кто-то ввести в заблуждение. Но, с другой стороны, и хорошо, что Вячеслав ушёл. Без него стало как-то легче дышать. Батюшка велел налить ещё по рюмочке, после чего Наталья Константиновна сердито убрала допитую до середины вторую бутылку водки. Часы прозвонили семь, солнце в оконном стекле перестало играть, и Полупятов, выглянув в окно, заметил:

— Чегой-то тучи набежались. Пойду-ка и я спать, пожалуй.

— А я можно ещё посмотрю ваш альбом? — попросила Лада.

Тут глаза Белокурова и Чижова встретились, и Василий Васильевич неожиданно для самого себя сделал кивок головой и показал глазами в сторону двери — пора, мол! Белокуров понял, качнул головой — мол, понятно, выходим. Ничего не говоря, Чижов поднялся и пошёл из-за стола к выходу, как бы ненадолго. Его пошатывало, от всех плохих и хороших переживаний, политых несколькими рюмками водки, впервые отпробованной после поста, его развезло, ноги плохо слушались, хотя в голове стояла ясность.

Выйдя из дому, он посмотрел на небо, которое вдруг заволокли какие-то зимние тучи. И даже пахло приближающимся снегом. Вячеслав входил в гостевую избу, его догонял Полупятов.

На крыльце батюшкиного дома появились Белокуров и его товарищ, коему определено было быть секундантом.

— Быстро всё обстряпаем и вернёмся за стол, ещё успеем выпить по последней и поспать до полудня, — сказал Чижов, позёвывая и потягиваясь.

Они пошли к машине.

— Не сердитесь, — обратился Чижов к приятелю Белокурова. — Можно переспросить, как вас зовут?

— Сергей Тетерин, — ответил тот.

И когда сели в машину и поехали, Василий Васильевич довольно дружелюбно принялся рассуждать о том, что в русском обиходе, как ни в одном другом, принято огромное количество птичьих фамилий.

— Найдётся ли у немцев, или французов, или у тех же англоамериканцев, такое изобилие всяких Воробьёвых, Галкиных, Грачёвых, Ворониных, Орловых, Соколовых, Стрижовых, Гусевых, Лебедевых? Да любую птицу возьмите — на неё есть русская фамилия.

— Напишите мне об этом статью для «Бестии», — тотчас ухватился газетчик. — Что у России птичья душа, и это отражается в фамилиях её народа. Красивая мысль!

— Далеко ли поедем? — спросил Тетерин.

— Отъедем хотя бы, чтоб выстрелов не было слышно, — сказал Василий Васильевич. — А что, может быть, и напишу такую статью. Если будет кому писать после нашего поединка.

— Или — кому издавать «Бестию», — улыбнулся Белокуров. Василий Васильевич заметил, что ему очень невесело.

— Смотрите-ка, снег пошёл, — сказал Тетерин.

В самом деле в лобовое стекло летели пушистые белые мухи. По дороге навстречу шёл какой-то понурый путник.

— Кто-то припозднился, — сказал Чижов.

— Да ведь это же отец-основатель! — воскликнул Белокуров и тотчас высунулся из окна машины: — Эй! Жаворонок номер один! Какими судьбами?

Они поравнялись с отцом-основателем. Вид у него был разнесчастный.

— Они почему-то уехали без меня, — развёл он руками.

— А вы что, бегом пытались догнать их? — хохотал Белокуров нервно.

— Я дошёл до «Девчат», — отвечал тот, — думал там поймать попутку. Ни одной машины! Замёрз и решил вернуться. А вы куда?

— На дуэль. Хотите с нами? — спросил Белокуров.

— А если серьёзно?

— Какое тут может быть серьёзно, — сказал Тетерин. — Затеяли фарс какой-то. Садитесь, в машине согреетесь.

«Ещё один свидетель! — подумал Чижов. — А если это не фарс? Вот возьму и сделаю вам не фарс!» Но он знал, что из складывающейся ситуации никак не получится трагедия, а только фарс. Это почему-то опечалило и вместе с тем опьянило его. Снег всё падал и падал, будто дело происходило в феврале или марте, а не в конце апреля.

Ещё один свидетель сел на заднее сиденье рядом с Василием Васильевичем. Протянул руку:

— Владимир Ревякин.

— Василий Чижов, — пожал протянутую руку историк.

— Случайно не вашу статью о соколиных охотах в царской России я читал не так давно? — спросил Ревякин.

— Случайно мою.

— Серьёзно?

— Абсолютно.

— Нет, правда! Я ведь просто так спросил, потому, что помнил имя и фамилию автора. В журнале...

— «Эхо истории», — подсказал Чижов.

— Точно! — воскликнул Ревякин. — Превосходнейшая статья!

— И заметьте: фамилия автора — птичья, — сказал Белокуров.

— А Ревякин? — спросил Тетерин. — Ревякин — это кто? Тоже птица?

— Конечно! — хохотал главный редактор «Бестии». — А Белокуров — белая курица.

— Вообще-то ревяка — это медведь, — возразил Ревякин.

Они порядочно отъехали от Закатов, миновали Погорелки и где-то посередине между ними и «Девчатами» Чижов сказал:

— Стоп! Дальше не поедем, не то в «Девчатах» будут слышны выстрелы. Предлагаю дальше следующее. Бросим жребии. Кому выпадет, тот идёт и становится вон у той сосны... Нет, вот у той широкой берёзы, она ближе. А другой стреляет в него прямо из автомобиля. Если не попадает, сам становится к берёзе под выстрел.

— Оригинально! — сказал Тетерин.

— Оригинально, абсолютно, серьёзно... — проворчал Белокуров. — Ни слова по-русски. Согласен, решение своеобычное. Как будем бросать жребий? Орёл или решка?

— А как ещё? — спросил Ревякин. — Только давайте быстрее, а то ужасно хочется есть. Да, и растолкуйте вы мне, о чём спор у вас вышел?

— Спор очень простой, — ответил Чижов мрачно, — этот человек, Белокуров Борис Игоревич, соблазнил мою жену. Я, как обманутый муж, вызвал его на дуэль и хочу убить.

— Вы?! — удивился Ревякин. — Убить?! Но ведь, кажется, это вы были сегодня дьяконом?

— Не дьяконом, а всего лишь псаломщиком, — отвечал Василий Васильевич. — Дьякону полагается быть рукоположенным, и у дьякона орарь, а я был только в облачении мирянина, участвующего в богослужении. Я не священник, я мирянин, имею полное право сразиться на дуэли.

— По-моему, христианам не положено драться на дуэлях, — пожал плечами Тетерин.

— А Пушкин разве не был христианином? — возразил Чижов.

— Довольно сомнительным, — покачал головой Ревякин. — Впрочем, не мне об этом судить. Я бы тоже с удовольствием убил этого человека, который вдобавок является моим двойником.

— Да, вы похожи, — согласился Чижов, только теперь как следует приглядевшись и увидев, насколько и впрямь Ревякин похож на Белокурова, только на худого Белокурова. Это вдруг его насторожило и озадачило. Что такое? Заговор?

— Предупреждаю, мы не братья, — сказал Белокуров. — Просто такое сходство.

— А зачем вы сбрили усы? — спросил Чижов. — Чтобы усилить это сходство?

— Он сбрил их потому, что моя бывшая жена хотела, чтобы я был тучного телосложения, — сказал Ревякин. — Она у меня с большим приветом. Это она устроила цирк в церкви. Влюбилась, видите ли, в этого! Венчаться удумала А она, между прочим, замужем, и за очень богатым и влиятельным магнатом.

— А чем, кстати, занимается её муж? — спросил Белокуров.

— Семечками торгует, — хмыкнул Ревякин. — Вы же о нём статью давали в своей газетёнке.

— Да так и не понял смысла его бизнеса, — пожал плечами газетчик, нисколько не обижаясь на то, что его «Бестию» обозвали газетёнкой.

— И не надо, — сказал Ревякин.

— Вы будете бросать жребий или нет? — раздражённо спросил Тетерин. — Хочется вернуться к обещанному отцом Николаем козлёнку.

— Не надейтесь на то, что он будет хорошо приготовлен, — фыркнул Василий Васильевич. — Матушка Наталья из любого самого лучшего продукта умеет приготовить несъедобный ошмёток. Я лично налегал на закуски, которые сам же и привёз, — язык, колбасу, ветчину.

— Ну, всё, — пуще прежнего рассердился Тетерин. — Разворачиваюсь, и едем назад! Хватит ломать комедию!

— Нет, стоп! — возразил Чижов, видя, что Белокуров охотно бы согласился на такое разрешение конфликта. — Ревякин, вот вам монета. Если выпадет орёл, то я иду к берёзе первым.

— А если чиж? — пошутил остряк Белокуров.

— Чиж он и есть орёл, — сказал Тетерин. — Бросай, отец-основатель!

Ревякин подбросил монету, поймал её в кулак, развернул ладонь и при виде орла воскликнул:

— Чиж!

— Жалко, — сказал Белокуров. — Лучше бы я первый.

— Не волнуйтесь, — похлопал Ревякин Василия Васильевича по плечу, — если он вас застрелит, я буду стреляться с ним за честь моей бывшей жены. Он отказался взять её в жены, и я хочу отомстить. Идите спокойно.

Чижов вылез из машины и направился в сторону самим же им выбранной в качестве барьера берёзы. Он шёл и считал шаги: один, два, три, четыре, пять, шесть... Кажется, с шести шагов Лермонтов стрелялся с Мартыновым?., семь, восемь, девять... А снег-то всё идёт и идёт... десять, одиннадцать... нет, не пенальти!., двенадцать, тринадцать. Берёза. Тринадцать шагов. Дурное число. Василий Васильевич развернулся и прислонился спиной к стволу берёзы. Цепочка шагов пролегла от него по снегу, вверх по обочине дороги к автомобилю Тетерина, из которого высовывалась безусая морда Белокурова.

— Огонь! — крикнул ему Чижов и махнул рукой. Он чувствовал себя так, будто в него и впрямь будут по-настоящему стрелять. В окошке автомобиля появилось дуло пистолета. «Какой-то дурак сказал, а все вокруг заталдычили, — подумал Чижов, — что история повторяется дважды, сначала как трагедия, а потом как фарс».

— Вот он сейчас кокнет меня, и будет вам фарс, — вслух вымолвил Василий Васильевич, не на шутку перепугавшись направленного на него пистолетного взгляда. Ещё он успел подумать о том, что и пускай Белокуров убьёт его, нажав на свой белый курок, пускай не будет фарса, а будет трагедия, как на Чёрной речке.

Грохнул выстрел, пуля шпокнулась в ствол берёзы высоко над головой Василия Васильевича, метрах в трёх, должно быть. Всё по-прежнему сохраняло статус фарса. Обманутый и неубитый историк Чижов оторвал спину от ствола берёзы и зашагал в сторону автомобиля, из которого в него только что стреляли. Белокуров уже вылезал.

— Погодите, — сказал ему Чижов. — Посчитайте шаги.

— Зачем это? — удивился главный редактор «Бестии».

— Прошу вас.

— Ну, хорошо. Один, два, три... — он пошёл к берёзе, а Чижов сел на его место и взял у Тетерина пистолет.

— Это его или ваш?

— «Стечкин», именное оружие моего покойного отца, — ответил Тетерин. — Калибр — девять миллиметров. Бьёт без промаха.

— Сколько шагов? — крикнул Чижов Белокурову, который уже стоял, прислонясь к берёзе спиной, высокий и солидный главный редактор известного газетного издания, в красивом плаще оливкового цвета.

— Тринадцать, чёрт возьми! — крикнул он в ответ Чижову.

— И у меня тринадцать, — вздохнул Чижов. — Шаги у нас одинаковые.

Он высунул руку из окна машины и внимательно прицелился сначала в живот, потом в голову Белокурова. Он хорошо видел бледное лицо своего некогда любимца, а теперь врага. Оно выражало тревогу. Неужели надобно убить этого человека?

— Полегче! — сказал Ревякин. — И впрямь застрелишь!

— Не убий, — добавил Тетерин. — Да и вообще, пожалей его славного малыша.

— Ладно уж, — тяжело вздохнул Чижов, — фарс так фарс! Сим прощаю Белокурова, бестию!

Он резко подбросил руку и выстрелил вверх, прямо в небо. В следующий миг лицо Белокурова окрасилось красным, и главный редактор «Бестии» рухнул ничком в траву, присыпанную снегом.

— Что такое! — испугался Чижов. — Не мог же я попасть в него!..

Он выскочил из машины и бросился бежать по трём цепочкам шагов — двум своим и одной белокуровской. Подбежав к Белокурову, резко перевернул его на спину. Всё лицо главного редактора «Бестии» было в кровавом снегу, кровь продолжала хлестать из обеих ноздрей.

— Борис! — крикнул Василий Васильевич в отчаянии. — Хватит дурить!