Закаты

Глава восьмая ЧЁРНЫЙ ДИОНИСИЙ

— Видишь, Васенька, нигде таких закатов нет, как у нас. Потому и название такое.

Василий и отец Николай пили чай у окна, глядели, как садится солнце, и Чижов рассказывал духовному своему наставнику про житьё-бытьё, стараясь напирать на такие ударения своей жизни, в коих чувствовал за собой какой-нибудь грех. В этом был уже сложившийся обычай в их общении. Накануне исповеди Василий Васильевич выкладывал священнику все свои грехи в частной беседе, а на исповеди каялся в том, что мало почитает Бога, мало молится и ходит в церковь, после чего отец Николай начинал спрашивать: «А каешься ли в том-то и том-то?» — помня всё, о чём Чижов поведал ему накануне за чаем или за какой работой.

— Злюсь на неё, бедную, и очень часто, — говорил сейчас Василий Васильевич про свою жену. — А о том, чтобы на себя самого оглянуться, каков, редко поминаю. Вот вы, батюшка, крестили её православным именем, а я так до сих пор не могу приноровиться звать её Лизой, по-старому зову — Ладой. И вообще, как бы сказать, робею тянуть её к православному образу жизни. Постов она не соблюдает, в храм ходит редко, можно сказать, и вовсе не ходит. У неё твёрдое убеждение, что всему своё время и, коль уж ей пока хочется быть покуда Элладой, а не Елизаветой, значит, нельзя творить насилие над природой. В том, что она мне не изменяет, я убеждён, — у меня на это чутьё. Но развлечениям она отдаёт должное больше, чем божественному. И при этом на Бога обижается — мол, я крестилась, а Бог мне так и не даёт ребёночка. И до сих пор, батюшка, я не могу найти способов, как ей объяснить всё. Лень моя дурацкая мешает. Всё боюсь ещё больше отпугнуть её от Бога, думаю: сама придёт к понятиям. И вот, стоит мне не её начать винить, а самого себя, как, вы знаете, отец Николай, она лучше становится. Начинает разговоры правильные вести. И мне стыдно. Понимаю: сам во всём виноват. Женщина ведь существо слабое.

— Всё верно, — вздохнул отец Николай и улыбнулся, оглядываясь, не слышит ли матушка. — У меня тот же грех. Ведь в Наталье моей тоже бес с ангелом вечно борются. Помнится, я однажды, лет десять назад, в сердцах сочинил про неё такие стихи:

И только во мне сии стишата промелькнули, как она сделалась добрая, ласковая, заботливая, всё по дому взялась делать, всему радуется, словно издеваясь над моей поэзией. Я тогда сказал: «Прости, Господи!» и спешно сочинил другое:

Так что твои чувства, Вася, всем известны в семейной жизни. Незабвенный мой батюшка отец Александр говорил, что жена — это точильный камень. Ею душа мужчины заостряется. Если точильный камень слишком мягкий — плохо заточится, если слишком твёрдый — тоже плохо. Нужна некая средняя твёрдокаменность в жене. Тогда мужчина хороший, как ты, как я. Всё же, меж нами говоря, мы с тобой не худшие. Как ты полагаешь?

— Вам, батюшка, виднее, — застенчиво улыбнулся Василий.

— Конечно, особо гордиться нам тоже нечем, — тотчас слегка нахмурился священник, — но и чрезмерное битие себя в грудь бывает губительно для русского человека. Я старый, много повидал таких самопобивателей. Такой что делает? Начнёт очертя голову каяться, бичевать себя — я разбойник, я вор, я пьяница, я женолюб, я то, я се. Кается день, кается другой, а на третий, глядишь, осмотрится по сторонам, да рявкнет: «Ах, я и такой и сякой, говорите? Ну, так и буду и таким и сяким, коли так!» И пойдёт хуже прежнего разбойничать. Вот и Кудеяра мне Господь послал такого. Президента Кеннеди он, видите ли, убил! И вроде бы каялся сегодня не в шутку, а в задней комнате башки всё же бутылка припрятана. И где он теперь?

— Исчез, — вздохнул Чижов, сокрушаясь о своём сегодняшнем двуногом транспорте.

После признания в причастности к убийству американского президента Полупятов покинул церковь и, по сведениям старушки Прасковьи, отправился семимильными шагами либо в Погорелки, либо в «Девчата».

— Ну и что он теперь, по-твоему, делает?

— Пьёт, должно быть. Что ж ещё?

— Конечно, пьёт, — кивнул батюшка. — И пьёт, и греховодит как-нибудь. Мне деревенские из Погорелок грозились уже, что башку ему проломят. Да ещё наверняка оправдает себя: «Ах, я плохой? Ну так буду ещё хуже!» Завтра в полдень явится весь осиневший. На похмелку клянчить будет. Нет, не видать мне света с этим Кудеяром. А если и видать, то нескоро. И не мне.

— Я, батюшка, тоже в промежутке между Рождеством и заговеньем пил много, — вздохнул Чижов.

— Ну, в этом ты мне уже прошлый раз каялся, — осадил его отец Николай. — Да и тебе за всю жизнь не видать такого пьянства, какого он за одну только сегодняшнюю ночь напьёт.

— Где ж он денег возьмёт? — удивился Чижов.

— Да пообещает чего-нибудь, возьмёт авансом и надерётся. Его побаиваются, не отказывают в авансах. Уголовник. Правда, не стану грешить на него — всё, что наобещает, потом, по трезвой, сделает. На это не жалуются. Душа-то у него есть.

— Иначе б он и не приехал к вам жить, — пожал плечами Чижов.

— Сердцем чую, он хороший парень, — вздохнул священник. — И его действительно привело некое Божье наущение. Но бес не хочет с ним расставаться. Вот и мука бедному. Жаль его. Надо бороться за бедолагу. Я в него верю.

— Вы ж только что говорили, батюшка, что не видать вам с ним света, — улыбнулся Василий Васильевич.

— Ой... — ещё тяжелее вздохнул отец Николай и вместо ответа заговорил о другом: — А вот в Москве есть один священник. Он сейчас большой популярностью пользуется, особенно среди молодёжи. Вот это пятно так пятно! Происхождением он из золотой молодёжи, папаша его высокие чины имел при советской власти, а сын с юности бражничать взялся. И однажды, в пьяном мареве, сбросил с балкона свою любовницу, за то что она ему изменила. Та — насмерть. Суд, его — в тюрьму. Папаша и так и сяк, не получается его из неволи выцарапать. Тут пришёл Ельцин, новая власть, мутная водица. Этот молодчик вдруг стал твердить, что ему является Богородица, что он раскаивается и после тюрьмы пойдёт по христианскому пути. А до этого всё пытался доказать, что не вполне в своём уме. Теперь его выпускают, радуются на него, в пример преступникам ставят, и вот, гляньте-ка, уже второй год как сей субъект хиротонисан и служит священником в храме на Новозаветной улице. Маленькая там церковка. И вот он уже — властитель умов. До чего доходит! Придёт, скажем, к нему девица, вся расфуфыренная, на голове помпон — и на колени перед ним, ручки вот так, по-католически сложит: «Хочу креститься у вас, отец Валерьян». Он посмотрит на неё этак и говорит: «Встань, дочь моя, ты уже крещена Господом, ибо много пострадала!» И велит выписать ей удостоверение, что такая-то и такая-то приняла Таинство святого крещения.

— Ничего себе! — возмутился Василий Васильевич. — Первый раз про такое слышу.

— Да, — кивнул священник. — А старушка подойдёт к нему с вопросом: когда, мол, батюшка, будете воду освящать? А он ей: «Как только, так сразу». Старух очень не любит, клеймит их беспощадно. Старухи, конечно, не подарок нам, священникам. Бестолковые они в основном Но нельзя же им предпочитать тех, с помпонами. Старуха, может быть, греха порой за собой не чует и на исповеди талдычит: «Безгрешная я, батюшка, никому зла не желала и не делала». Ругаешь их, бывает. Но всё же пользу они стараются приносить, помогают — помыть, постирать, то, се, другое, третье. А кто храмы моет? Они, старухи, прихожанки. С помпонами храмы не моют.

— Неужто терпят такого Валерьяна отцы Церкви?

— Поговаривают, что хотят его лишить сана. А что толку? Вон, бесоподобного Глеба Якунина лишили сана, а он пуще прежнего не унимается. Так и этот. Ему только в радость будет, чтоб его выгнали из нашей Православной Церкви. Он тогда с чистой совестью, точнее, с грязной, свою собственную церковь обоснует. Да, говорят, обосновал уже какое-то братство Сердца Христова. И сколько ещё таких объявится на Руси в обозримом будущем? Легион. Нехорошо и поминать про них в канун такого праздника, да ещё в Страстную Пятницу, когда лукавый так и шастает поблизости. Давай, Вася, ещё чайку взогреем. Погас закат, и чай остыл. Можно стишок такими словами начать.

— Пишете стихи, батюшка? Признайтесь. Ну, кроме тех, что про матушку Наталью.

— Нет, кроме тех не пишу. Шуточно только, понарошку. А если всерьёз, то это пусть иеромонах Роман. Его хватает на всех нас.

Чижов в очередной раз подумал о том, до чего же ему здесь хорошо. Но тотчас вспомнил ещё несколько своих грехов, про которые не успел рассказать отцу Николаю.

— Я всё мечтаю в Италию съездить, — почему-то сказал священник. — В Бари, к мощам святителя Николая Мирликийского, моего небесного покровителя. Однажды побывал там и теперь снова тянет туда. И в Иерусалим, конечно.

Наталья Константиновна сняла вскипевший чайник, села за стол, налила себе первой, стала громко пить из огромной чашки.

— Кажется, получше мне, — сказала, улыбаясь. — Садитесь, попейте ещё разок, да и спать пора бы. Перед завтрашней всенощной много спать надо.

— Наговориться никогда не успеваем, матушка, вот что, — возразил отец Николай. — Ты-то, когда сестра приезжает, днями с ней не можешь набеседоваться.

— А мужчины должны быть молчаливые, — в свою очередь возразила матушка Наталья. — Отец Николай! Рясу-то опять чем-то угваздал. Как маленький ребёнок, ей-богу! Я, Вася, только вам и могу на отца Николая пожаловаться, потому что вы нам как бы свой. Сыновьям на него нельзя жаловаться, сыновья его должны почитать, а больше некому. Хоть вы послушайте, какой отец Николай плохой. Нисколько не бережёт одеяния, вечно испачкается в чём-то. Оно, конечно, не городские условия, но, говорят, в Германии везде, даже в самой захудалой деревеньке, чистота соблюдается.

— Ну что ж мы, Наташ, о Германии сейчас говорить будем? — жалобно взмолился отец Николай. — Иной раз ты себя проявляешь как умная женщина, а иной раз — прямо как перпендикулярное кино!

— Только оскорбления и услышишь от тебя, — тихо проскулила Наталья Константиновна.

— Ух! — уже ласковым гневом пыхнул отец Николай и топнул под столом ногою. — А что, Василий Васильевич, не надумали ли вы ещё совершить обряд венчания? Ведь сколько лет испытуете терпение Божие?!

— Надо было с женой приехать да после Пасхи и обвенчаться у нас, — проворчала разобиженная матушка.

— Занята раба Божия Елизавета, работает завтра, — вздохнул Василий Васильевич.

— В воскресенье бы приехала.

— Боится одна ехать. Времена неспокойные.

— Времена плохие, — согласился священник — Но вот сколько я здесь живу и сколько народу ко мне переездило, а ни с кем ничего плохого в дороге не случилось.

— Не хвастайся, отче, — осадила мужа Наталья Константиновна. — Такой хвастун стал, не приведи Бог. Нахвастаешь беды! В Библии, может быть, вы, Вася, не читали про это, сказано, что была такая Ниобия, которая всё хвасталась, что у неё десять сыновей, а у Бога Отца только один Сын. И Бог Отец покарал её за хвастовство. Огненным огнём всех её сыновей спалил до смерти.

— Наталия! — прорыдал отец Николай, заливаясь багряной краской. — Ну какая Ниобия в Библии! Где ты такую Библию видела?

— А разве не в Библии? — искренне удивилась матушка.

— Да нет же! Ты свои рассказы мне рассказывай, когда никого нет в гостях. А то я когда-нибудь помру от стыда.

— Что он меня корит, Васенька? — воззвала к Чижову пристыженная Наталья Константиновна. — Скажи, разве нет в Библии про Ниобию?

— Нету, матушка, — улыбнулся Чижов как можно ласковее. — Это из древнегреческой мифологии сюжет.

— А как же Гамлет сказал: «Шла в слезах, как Ниобия»? — задала совсем уж сложный вопрос матушка.

Во дворе громко залаяли Остап Бендер и Ночка. Кобелёк отца Николая носил такую кличку за свою жуликоватость, а псица звалась Ночкой за свою смоляную черноту.

— Приехал, кажись, кто-то, — пробормотал отец Николай, уходя от гамлетовского вопроса своей старухи.

— Хорошо бы! — встрепенулась Наталья Константиновна. — До чего ж тоскливо в меньшинстве встречать Пасху!

— Сыновья — никто не обещался? — спросил Чижов.

— Если только Фёдор, да и то вряд ли, — пожал плечами батюшка. Из трёх его сыновей Пётр и Павел стали священниками и Пасху, конечно же, будут встречать в своих приходах, а Фёдор был, что называется, не в династию, электросварщик, и он-то чаще других сыновей наведывался в Закаты.

— Так что же Гамлет? — снова спросила матушка, но весёлый стук в дверь и на сей раз отвлёк Василия и отца Николая от ответа.

— Обязательно спроси, кто, — бросил вслед Василию священник.

— Кто там? — спросил Чижов, подойдя к двери.

— К наступающему праздничку отцу Николаю бак мёда привезли, — прозвучал хороший голос из-за двери.

Чижов отодвинул засов и радостно вышел навстречу гостям. Словно во сне, перед ним вырос в темноте Ельцин. В следующий миг громко пшикнуло, и Чижов вскрикнул от резкой боли, гвоздями проткнувшей оба глаза, схватился за лицо, но его тотчас уловили под локти, заломили руки за спину, втолкнули в избу, и сквозь слезоточивую боль духовный сын отца Николая не сразу ощутил на горле лезвие ножа.

— Сидеть и не двигаться! — кричал кто-то. — Не то перережу! Кто ещё есть в доме?

— Никого, — послышался ответ отца Николая.

Чижов всё никак не мог пересилить нестерпимую боль в глазах, слёзы полноводно струились по щекам. Вот и довелось ему испытать действие газового баллончика, дожил. Пользуясь его беспомощностью, враги скрутили у него за спиной руки толстой податливой проволокой, бросили на диван ничком, схватили за ноги и ноги тоже опутали проволокой. Отпущенный после этого Чижов перевернулся на бок и попробовал проморгаться. Кажется, уже не так нестерпимо жгло, но слёзы продолжали течь в три ручья, а заодно и из носа, что особенно неприятно. По избе звучали торопливые шаги.

— Да кого вы ищете-то? — прозвучал голос батюшки.

— Так, святой отец, — раздался ответ, — давай по-хорошему. Ты отдаёшь нам чёрного Дионисия, и мы сразу отваливаем.

— Какого чёрного Дионисия?

— Понятно. Ваньку будешь ломать.

Чижов услышал костяной удар, затем возмущённые голоса отца Николая и Натальи Константиновны:

— Да за что ж вы бьёте-то меня?

— Ой! Да что ж вы бьёте-то его, объясните яснее!

— Так, ты, бабка, ложись на кровать.

— Зачем?

— Да не бойся, не будем насиловать. Свяжем только по рукам и ногам, да и всё, чтоб не рыбкалась. Свяжи её, Билли.

Наконец сквозь струи слёз Чижову удалось что-то разглядеть. Но пока ещё очень неявно, расплывчато. Тот, которого назвали Билли, спутывал проволокой руки и ноги Натальи Константиновны. Другой продолжал допрос:

— Ты, бабуля, знаешь про чёрного Дионисия?

— Да и я не знаю, миленькие! — слезливо отвечала та. — Что хоть это такое?

— Да икона, икона! «Чёрный Дионисий» называется. Где она у вас?

— Батюшки, не знаю никакого чёрного Дионисия.

— А ты, поп?

— И я не знаю такого чёрного, — пробормотал отец Николай, стараясь припомнить.

— А сейчас? — спросил верзила с лицом Ельцина и ударил отца Николая рукояткой пистолета по лысоватой голове.

— Да хоть убейте! — отвечал священник, прокряхтев от боли.

Чижов ещё раз усиленно сморгнул слёзы и, выпучивая глаза, постарался оглядеть картину творящегося беззакония. Только теперь ему стало ясно, почему Ельцин и почему Билли. Один из негодяев имел на лице резиновую маску, отражающую образ всенародно избранного президента России, другой — такую же маску Клинтона Вот какие высокопоставленные гости заявились в столь поздний час к отцу Николаю Ионину, митрофорному протоиерею, настоятелю храма Александра Невского в селе Закаты — сам Борис Николаевич со своим другом, президентом США. Правда, если Ельцин соответствовал своему высокому росту, Клинтон был помельче, нежели как его показывают по телевизору. Оба в перчатках. У Ельцина в руке пистолет, у Клинтона — нож.

Отец Николай смиренно сидел за столом. Со лба его из двух ранок стекали две тонкие струйки крови.

Слёзы снова заслонили картину происходящего.

— Вы хоть поточнее объясните, какого чёрного Дионисия просите, — произнёс Чижов и сам не узнал своего голоса. К величайшему его огорчению, голос звучал трусовато.

— Просят в райсобесе, понятно? — отозвался Клинтон, являя удивительные познания бытовой русской жизни.

— Это что за фраер? — кивнул Ельцин на Василия Васильевича.

— Сын мой, — отвечал отец Николай.

— А, ну коли сын, то не должен от папки отставать. — Ельцин приблизился к Чижову и дважды подряд ударил его рукояткой пистолета по голове. По сравнению с тем, что Василий Васильевич испытал от слезоточивого газа, эта боль была вполне терпимой и даже лестной — он пострадал наравне с отцом Николаем.

— Ну его-то за что, кудеяры вы эдакие! — простонал священник.

— А чтоб не чтокал, — отвечал остроумный Клинтон.

Тем временем Ельцин вновь воздвигся над отцом Николаем, занёс над ним руку с пистолетом:

— В третий раз спрашиваю, где чёрный Дионисий?

— Бог ты мой... — почесал бороду батюшка. — Уж не ту ли вы маленькую иконку имеете в виду, что мне привёз... В общем, один благодетель. Её? Как раз маленькая и чёрненькая такая.

— Молодец, поп, вспомнил, — похвалил Ельцин, опуская руку. — Которую тебе Лоханов подарил.

— Точно, Лоханов! — обрадовался отец Николай. — Так вам она нужна?

— Давай её сюда, — приказал Клинтон.

— Дам, сейчас подам, Господи! А я-то, дурак, думаю, какой такой чёрный Дионисий! Божья Матерь с Младенцем... Да написаны как-то необычно... Глаза какие-то у них... Я её, грешным делом, в шкаф припрятал. Господи, где же она?

Он рылся в шкафу, спешил, боясь, что разбойники опять станут бить его или Чижова.

— Дионисий... Он говорил, что не Дионисий, а из круга Дионисия. Вот теперь я вспомнил. Какой-то ученик Дионисия, Никифор Конец. Вот кто автор иконы. А вы спрашиваете чёрного Дионисия, мне и непонятно. Зря только башки нам расшибли с Васей.

— Считайте, что за веру пострадали, — сказал Ельцин.

— Можно сказать, в борьбе с иконоборцами, — засмеялся отец Николай, будто негодяи вдруг по волшебной палочке превратились в добрых прихожан.

— Молодец, попяра, бодрости духа не теряешь, — похвалил Ельцин. — Может, когда и приду к тебе каяться. Нравишься.

— Вот он, ваш псевдо-Дионисий, — с удовлетворением обнаружил икону отец Николай, вытащил её из шкафа, распеленал — она была завёрнута в полотенце.

Ещё раз сморгнув слёзы, которые всё ещё текли, Чижов увидел в руках батюшки небольшую и действительно чёрную икону.

— Что это «псевдо»? Ненастоящая, что ли? — грозно прогудел из-под своей резиновой личины Клинтон.

— Опять же поясняю, что это не сам Дионисий писал, а один из его многочисленных учеников, — терпеливо отвечал отец Николай. Видите, какое особенное письмо. Сразу видно — не Дионисий. Берите, коли пришли за ней. Видать, ценная. А так-то я стремлюсь у себя ценных икон не держать, чтобы не вводить в соблазн слабых мира сего, таких, как вы.

— Кончай агитацию, опиум, — усмехнулся из-под своей маски Ельцин. Он взял из рук священника икону, разглядел её как следует и засунул во внутренний карман куртки. — Ну всё, теперь спасибочки. Давай, друг Билл, вяжи попа. К стулу его. Руки к подлокотникам, ноги — к ножкам. К вам ещё кто-нибудь должен приехать?

— Завтра должны, — наконец-то подала голос Наталья Константиновна. — Что ж вы, так нас и оставите связанными?

— Так и оставим, — отвечал Ельцин. — Раз завтра кто-то приедет, спасут вас. Удобно, святой отец?

— Удобно, сынок, не волнуйся, иди с Богом, — отвечал отец Николай.

— Погоди, надо ещё твою бабу и сына к кроватям привязать, а не то они так, спутанные, выбраться могут.

Клинтон привязал к кроватям сначала Чижова, потом Наталью Константиновну.

— А если мне с сердцем плохо станет или отцу Николаю? — спросила простодушная матушка.

— Ну, тогда исповедуйтесь друг другу и — в рай, — засмеялся Ельцин. — Нам же надо подальше отъехать отсюда, а то ж вы сейчас своего молодого в ближайший пункт, где есть телефон, отправите.

— Логично, — сказал Василий Васильевич. Глядя на спокойствие отца Николая, он тоже стал чувствовать, что ничего на свете не боится. Никаких издевательств, зверств, пыток.

— Какие-нибудь ещё пожелания есть? — спросил Ельцин.

— Воды дайте напиться, а то ж до утра теперь не пить, — сказал отец Николай.

— Билл, дай им попить, — повелел Ельцин. Давно уж было ясно, что он в этой банде из двух человек главный, а не так, как у настоящих Клинтона и Ельцина.

Резиновый президент Америки обошёл всех троих с матушкиной огромной чашкой, напоил.

— Вот ещё, — сказал отец Николай, напившись. — Скучно нам будет. Не в службу, а в дружбу, включите магнитофон. Вон он там, на подоконнике.

— Магнитофон! — фыркнул Клинтон. — Магнитофон мы и сами прихватить с собой можем.

Чижов давно заметил, что он шарит взглядом по избе, явно не желая ограничиваться одним лишь так называемым «Чёрным Дионисием».

— Я те прихвачу, американская морда! — осадил его наш всенародный.

— Да ладно тебе! — возмутился неудовлетворённый Билл. — Тут ещё столько барахла натырить можно. Что мы, одну только эту копчёную деревяшку?

— Дурень ты, Билл! Одна эта копчёная деревяшка стоит в сто раз дороже, чем мы с тобой оба вместе взятые. Иди включи людям магнитофон. Там с реверсом, батя?

— С реверсом, с реверсом, не беспокойтесь, всю ночь играть будет, только не громко сделайте, — сказал отец Николай.

Клинтон включил магнитофон, из которого тихо потекла музыка «Мечты» из «Детского альбома» Шумана.

— Похоронное что-то, — сказал Клинтон.

— Шуман, — сказал более развитой Ельцин. — Не знал, что попы классической музыкой увлекаются. А джаз есть?

— Нету, — ответил отец Николай. — Идите с Богом, кудеяры, а не то кто-нибудь ещё заявится. Зачем вам и нам лишние переживания? Свет только включите маленький, а большой выключите.

Ельцин сам исполнил просьбу, погасил люстру, зажёг настольную лампу. Ещё свеча на столе горела в маленьком подсвечнике.

— А мне валидолу под язык подложите, если можно, — попросила Наталья Константиновна. Они и это выполнили. Наконец собрались уходить.

— Там подсвечники ещё золотые есть, — прогудел Клинтон.

— Да не золотые они, родимец! — воскликнул батюшка.

— Понял? — цокнул языком Ельцин. — Пошли, Билли.

— И последнее, — окликнул их отец Николай.

— Чего ещё? — спросил недовольный Клинтон.

— Как молиться-то за вас? Имена назовите свои, — попросил священник, и у Чижова мурашки по спине пробежали.

— Его — Билл, меня — Боря, — гоготнул Ельцин.

— А под масками? — серьёзно спросил отец Николай.

— Апостол Пётр и апостол Павел, — поставил окончательную точку в душеспасительной беседе Ельцин. Но когда он решительно шагнул к двери, Клинтон вдруг наклонился к батюшке и тихо промычал:

— Я Виктор, воще-то. — И только после этого поспешил за главарём этой небольшой банды грабителей.

— Эх, дураки, дураки, — вздохнул отец Николай, когда за окнами послышалось хлопанье автомобильных дверей, зажужжал мотор. — Как не боятся душу свою этак губить! Безмозглые! Жалко их.

— Себя пожалей, — тихо, посасывая валидол, заметила матушка.

— Нет, их жалко, кудеяров, — продолжал батюшка. — Может быть, не безнадёжные ещё. Вот ведь просьбы мои исполняли... А постепенно один страшный грех за другим засосут их.

— Жалей, жалей их, — продолжала тихо ворчать Наталья Константиновна. — Лоб тебе вона как раскровянили. И вот я ещё что замечаю: собаки поначалу очень лаяли, а потом умолкли, и теперь не слыхать. Не иначе как они потравили их, изверги.

Некоторое время в избе слышались только «Мечты» Шумана. Когда Чижов в прошлом году точно так же приезжал на Пасху, он привёз отцу Николаю в подарок магнитофон и множество записей. Батюшке нравилась красивая классическая музыка. И марши он тоже уважал. На играющей теперь кассете было разнотравье из самых известных и любимых мелодий. Шумана сменила «Павана по усопшей инфанте» Равеля, и отец Николай мрачно пошутил:

— И впрямь молчат собаки. Видать, усопли инфанты наши. Остапа Бендера мне особенно жаль будет, умный был пёс.

— А мне — Ночку, — вздохнула Наталья Константиновна и заплакала.

— О чём? — повернул к ней голову батюшка. — О собаках? Эй!

— Да не о собаках, а как они вас били, окаянные! — плакала матушка. Сейчас ей можно было всё простить, все выходки её строптивого и вздорного нрава.

— Не убили же! Не плачь, Наташенька, не плачь, любезная, — стал утешать её священник. — Собачек жалко. Новых заведём. Башки наши заживут, лучше прежнего засияют. Себя-то не накручивай, а то и впрямь плохо с сердцем сделается.

— И... икону тоже жал... жалко, — всхлипывала матушка.

— О-о-о! Икону тоже не жалей, — отвечал отец Николай. — Мне она не по душе была, эта икона. И впрямь чёрное что-то в ней, не светлое. Я её поначалу в храме пристроил из уважения к Андрею Андреевичу, всё-таки подарок ценный, так она, слышишь, Вася?..

— Слышу, батюшка.

— Она упала, да ещё две иконы свалила и свечку сбила. Я тогда в избе её пристроил. Она и в избе упала ни с того ни с сего. Читал я, что Дионисий одно время поддался речам еретиков и что-то там не то стал делать. А вместе с ним и ученики его. Покуда их Иосиф Волоцкий уму-разуму не научил, не возвратил к канонам Видать, ученик Дионисия, тот Никифор Конец, в период еретических заблуждений и написал сию икону. Из неё что-то нехорошее проистекает. Прости, Господи, ежели я не прав!

— Должно быть, правы, батюшка, — отозвался Чижов. — Судя по всему, именно этого еретического периода иконы особенную ценность у торговцев представляют. Да и вообще, пятнадцатый-шестнадцатый век! За такую икону и впрямь Клинтон и Ельцин наши большой куш отхватят, если смогут сбыть. А то ведь, не ровен час, их убьют за чёрного Дионисия.

— И убьют, дураков, — согласился отец Николай. — Я и говорю, жалко кудеяров глупых. А второй-то всё же назвал себя. Надо будет помолиться о заблудшем рабе Божием Викторе.

— Вася, большое тебе спасибо за музыку, — вдруг весело сказала Наталья Константиновна. — Мне вот эта особенно нравится. — «Павану» сменил «Лунный свет» Дебюсси. — Я под неё всегда хорошо засыпаю. А ещё под «Лунную сонату» Бетховена.

— Я потому и попросил включить магнитофон, — сказал отец Николай, — что нам теперь в нашем положении лучше всего заснуть.

— Послушай, отец Николай, — спустя какое-то время, когда Дебюсси сменил «Лебедь» Сен-Санса, сказала Наталья Константиновна голосом человека, совершившего важное открытие. — А ведь это он их навёл.

— Кто, Наташа? — спросил отец Николай, тоном показывая, что уже начинал засыпать.

— Да кто ещё! Наш кудеяр, как ты выражаешься, Полупятов.

— Да ну, что ты! Какие у тебя основания?

— А такие. Он нарочно сбежал под вечер. Это раз. Он знал, что кроме Васи сейчас у нас никого народу нет. Это два. И потом, помнишь, как этот, в маске Ельцина, сказал тебе: «батя»? Точно так же и уголовник наш выражается. Это три. Да и вообще, я всегда подозревала, что он неспроста к нам приехал. Гада на груди пригрели. Попомните мои слова.

— Окстись, Наташенька, а если он ни в чём не виноват? Нельзя заранее возводить напраслину.

— Вот если не виноват, я при всех покаюсь и перед тобой, и перед ним.

— Утро вечера мудренее. Лучше постарайся сейчас уснуть.

— Да рк я стала засыпать, а меня осенило. Я аж подпрыгнула.

— Плохо, знать, они тебя привязали, коли ты ещё и прыгать способна, — засмеялся отец Николай. — А я бы сейчас рюмку водки или коньяку с наслаждением выпил бы. Никак ты там не в силах отвязаться, Натальюшка?

— Вместо коньяка ты бы лучше помолился Анастасии Узорешительнице. Может быть, она отвяжет кого-нибудь из нас.

Молча слушали «Лебедя», потом «Лунную сонату», потом «Мечты о любви» Листа, арию из Третьей оркестровой сонаты Баха. Вроде бы после того, как все переживания отхлынули, и хотелось спать, а не спалось. Часы показывали всего лишь без десяти десять. После рода Клинтона и Ельцина прошло каких-нибудь полчаса. Впереди была целая долгая ночь.

— А мне кажется, что убийца Кеннеди тут всё же ни при чём, — сказал Чижов.

— Нет, на такое гадство он не способен, — кивнул отец Николай. — Шалопай он отъявленный, но не мерзавец. О, мне вот эта мелодия больше всего нравится. Это Григ, да, Вася?

— «Утро» из сюиты «Пер Гюнт», — сказал Чижов.

— Пробуждается, пробуждается всё, — улыбался, слушая музыку, отец Николай. Теперь, когда глаза Чижова перестали слезоточить, жидкость потекла из глаз его духовника.

— Каково мы в нынешнем году Пасху встречаем, а, батюшка! — как можно веселее произнёс Василий Васильевич.

— Да-а-а! — шмыгнул носом священник. — Ничто не случайно в этом мире ведь в самую Страстную Пятницу... — Отец Николай оглянулся и посмотрел на фотографию, висевшую у него за спиной. На ней были изображены отец Александр Ионин и матушка Алевтина. Отец Николай вздохнул: — Батюшка и матушка, отец Александр, матушка Алевтина! Вы от немца страдали, а я вот от нашего олуха пострадал. Но пострадать надо, это хорошо, даже очень.

— Хорошо ему! — проворчала матушка Наталья.

— А вот я недавно обнаружил такое, — вдруг вспомнил Чижов. — В какой день полетел Гагарин? Двенадцатого апреля. В день Иоанна Лествичника, который написал «Лествицу», а лествица — в небо.

— Совпадение, но не случайное, — промолвила матушка.

— Таких совпадений много, — сказал отец Николай. — И всё же какие хорошие оказались Клинтон и Ельцин. Ну побили, ну чёрного Дионисия забрали, ну связали, ну даже если собачек потравили. А ведь могли бы и дом поджечь, чтобы совсем без свидетелей. Ан нет, пожалели нас. Я на них, пожалуй, даже в милицию заявлять не стану.

— Ещё чего! Не станет он! Нет рк, если икона ценная, её надо вернуть! — сменив доброе своё начало на вздорное, проскрипела Наталья Константиновна. — И икону вернуть, и гадов этих в тюрьму упечь.

— Ну вот, опять ты, Наташа, — проворчал отец Николай. — Вот лишь бы поспорить со мною! Вот натура хохляцкая!

— А вы, Наталья Константиновна, разве хохлушка? — с улыбкой спросил Чижов.

— Родители мои украинцы, — ответила матушка. — Но я сама себя считаю русской, потому что у меня муж русский. А икону всё равно надо вернуть. Мы её лучше продадим, а деньги... Ой, что это? Гляньте-ка на свечу!

Свеча на столе и впрямь вдруг повела себя очень неприлично. Ни с того ни с сего она стала клониться, гнуться, неся огонёк свой прямо в сторону газеты, лежащей поверх конфетницы.

— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! — зашептал отец Николай, пытаясь подскакать на стуле к пожароопасному концу стола, но он только шатнул стол, свеча дрогнула, коснулась огоньком утла газеты, и газета занялась, будто только того и ждала.

— Вот вам и не подожгли! — плаксиво промолвила матушка. — Зубами скатерть сорви, отец Николай!

Этот совет оказался губительным. Так бы, глядишь, газета сгорела бы и ничего больше не подожгла. Но когда отец Николай, изогнувшись, достал зубами до края стола и сдёрнул скатерть, конфетница рухнула на пол, а газета, совершив совсем уж какой-то дерзкий прыжок, ринулась прямо под тюлевую занавеску. Пыхнули искры, огонь весело и резво побежал вверх по лёгкому старому тюлю.

— Ну, теперь уж точно — пропали, — молвил отец Николай. — Можно начинать друг перед другом исповедоваться. Рано радовались, что всё так хорошо кончилось!