Закаты

Глава первая БЕЛОКУРОВ ГУЛЯЕТ

— Суеты вокруг моего появления на свет было столько, что хватило бы на отличнейшую повесть, — хвастался один из посетителей нижнего буфета знаменитого московского клуба, ещё вполне молодой человек лет сорока, с усами, кончики которых он постоянно лихо подкручивал. Пред ним был стол, уставленный выпивкой и закуской, а за столом сидели люди, знакомые и малознакомые. Напротив себя он видел очарованный взгляд, и его несло. — Достаточно того, что в день моего рождения, а я родился в Твери, мой отец сбежал с любовницей в Дубну, отправив к матери своего друга с письмом. В итоге друг, исполнив поручение, стал моим отчимом, и я ношу его фамилию.

— Стало быть, Белокуров — не родная? — спросила та, что смотрела на него восхищенным взором. — А какая фамилия у вашего настоящего родителя?

— Ответ.

Белокуров усмехнулся и стал раскуривать сигару. Когда окрестность наполнилась замечательным запахом «Гаваны», он бросил в пепельницу дотла сгоревшую спичку и подмигнул девушке:

— Ну что вы так на меня смотрите? Ответ. Именно такую бы я носил фамилию, не сбеги мой родимый с любовницею.

— Борис Ответ? — усмехнулся сидящий справа от Белокурова писатель Михаил Бобов. — Почти вопрос — ответ. Превосходное имя для поэта. Поэт Ответ. Зря взял фамилию отчима, Борь.

— Писал бы я стихи, я бы подписывался отцовой, а так — нет, отчим у меня — золото.

— А я думала, что и Белокурова никакого не существует, — сказала девушка, бросая на Бориса очередной влюблённый взгляд. — Газета «Бестия», главный редактор — Белокуров. Ну, ясное дело — псевдоним, для прикола.

— Нет, я есть, вот он я, — улыбался Белокуров, самодовольно похлопывая себя по животу.

— И такой то-о-олстый. А я всегда представляла вас подтянутым, поджарым, стремительным. А вы вот, вальяжный.

— Именно что не толстый, а вальяжный, — поднял вверх указательный палец Белокуров.

— Выпьем за него! — провозгласил сидящий справа Витя, которого Белокуров не знал ни как писателя, ни как носителя какой-либо фамилии.

Все выпили, причём девушка чокнулась с особенным рвением «Правда, что ли, влюбилась в меня? — мысленно фыркнул Белокуров. — Этого только не хватало. Хотя какая мне разница?» Впрочем, девушка была красивая, черноволосая, черноглазая, живая, и она ему нравилась тем больше, чем влюблённее на него смотрела. И он не прочь был слегка увлечься, по своему обыкновению, не выплёскиваясь из русла супружеской верности.

— Вообще-то, это я только в последние два года располнел, — заметил он. — Буржуазы проклятые раскормили.

— Как буржуазы?! — аж подпрыгнула на стуле девушка. — Разве вы не противник?

— Противник, матушка, противник, — иронично нахмурился Белокуров, силясь припомнить, как её зовут. Девушку привёл известный тележурналист, он назвал её имя, попросил не обижать, а сам через пять минут откланялся и сбежал. — Ненавижу этих ракалий, но что делать — семью кормить надо. Вот, друзей угостить изредка — тоже люблю. Да вы не бойтесь, я Родиной не торгую. Просто преподаю курс всемирной истории в одном богатеньком колледже.

— И хорошо платят?

— Очень хорошо. Семьсот-восемьсот бэ в месяц выходит. А загружен два дня в неделю, четверг и пятницу. Вот сегодня оттарабанил и гуляю.

— Бэ?

— Бэ. Баксов. Раньше ведь рэ говорили.

— Бэ — это хорошо, — одобрил Бобов.

— Ну и каков контингент? — спросила девушка.

— Жизненный, — ответил Белокуров. — Хваткий.

— Понятно. Трудно, наверное, с ними?

— Ох, нелёгкая это работа — до утра истреблять гугенота, — само собой родилось и выскочило из Белокурова тотчас же.

Все дружно посмеялись. Сидящий справа от Бобова профессор Литературного института выдернул из кармана блокнотец и записал.

— Кстати, — продолжал Белокуров, — никто меня туда не протежировал. Магистр колледжа — самый главный у них там магистром величается — оказался страстным читателем моей «Бестии». Сам позвонил, пригласил. Сказал: «Для нас престижно, чтобы такой человек, как вы...»

— Удивительно! — покачала головой девушка.

— Напрасно вы так удивляетесь, Элла, — сказал профессор Литературного института. — Такое случается сплошь и рядом. Бывают ведь евреи-антисемиты, русские-русофобы.

— Писатели, ненавидящие литературу, — сказал Бобов.

— Вот именно, — подхватил Белокуров. — Почему бы не быть буржую, ненавидящему капитализм и демократию?

Он пуще прежнего повеселел и захмелел, радуясь, что нашлось наконец для неё имя, произнесённое профессором. Элла. Хорошее имя. И девушка хороша. Сколько ей лет? Не больше тридцати. Но и не меньше. Самый лучший возраст для сорокалетнего мужчины, желающего немного поухаживать, не вытекая из русла.

Только он об этом подумал, как она поглядела на часы и с тяжёлым вздохом промолвила:

— Увы, мне пора, уже восемь. Белокуров, вы не проводите меня до такси?

— Ну вот, только я хотел... Но раз вы выбрали его, что ж, извольте, — унылой скороговоркой проговорил профессор. Ему явно не хотелось никого никуда провожать, и пробормотал он это так просто, заполнительно.

— Но на посошок-то! — воскликнул Бобов.

На посошок выпили коньяку, и Белокуров зачем-то особенно изрядно хватанул. Поднявшись из-за стола, он почувствовал одновременно и некоторую шаткость, и хваткость, и лихость. Элла взяла его под руку. Ему было приятно идти рядом с нею. От неё ничем не пахло, но казалось, что она благоухает. К тому же во рту у Белокурова царствовали ароматы коньяка и лимона.

— Надо же! — восклицала она, поднимаясь с ним вместе по лестнице. — Никак не могла представить себе, что встречусь сегодня — с кем! С Белокуровым!

— Впервые встречаю кого-то, кто меня заочно так любит, — краснея от счастья, промолвил он.

— А буржуаз-магистр? — рассмеялась она.

— Но он же не красивая девушка.

— Я вам нравлюсь?

— Вы — мне?! Да если б я мог, — они уже приближались к гардеробу, — я бы...

— И что? — с весёлым испугом в глазах остановилась она и встала напротив него. — Что бы вы сделали?

Он почувствовал, что проваливается, и прорычал:

— Схватил бы и всю оцеловал, с головы до ног.

— Ого! — тихо выдохнула она. — Всю?

— Всю.

— Идёмте, — рассмеялась она, краснея.

Он взял у неё номерок, «купил» на него для Эллы в гардеробе коротенькую весеннюю дублёночку и надел на неё так, будто уже оцеловывал. Она это почувствовала — он видел, как она взволнована. «Куда меня несёт?» — мелькнуло в коньячной его голове.

— Оденьтесь, Белокуров, — сказала Элла. — Всё-таки ещё не май месяц. Неизвестно, сколько будем ловить мотор.

— С вами — май, — глупо сказал он.

— Не май, а маета со мной, — со вздохом улыбнулась она.

Он всё же взял в гардеробе свой плащ, подмечая, что тем самым снимается ещё одна зацепка. Хотя нет, оставался портфель. Под столом, в нижнем буфете. И друзья, которых нельзя просто так взять и бросить, не простившись.

На улице было свежо, холодно и пахло весной, пленительно пахло весной. Даже можно сказать, грядущим летом пахло. И первая остановившаяся машина их взяла на своё заднее сиденье. Начхать на портфель! Кто-нибудь да прихватит его. В крайнем случае официанты вернут. Там документы.

— А как же ваши друзья, выпивка, весёлая компания? — спросила девушка лукаво.

— Не могу же я оставить такую красавицу одну в машине с неизвестным водителем, — ответил Белокуров. — Вдруг он насильник и убийца?

— Это кто насильник и убийца? — спросил водитель.

— Это другой, — тотчас сказала Элла. — Не вы.

Тут Белокуров взял её руку, поднёс к губам, поцеловал пальцы, как бы в знак признательности, но потом не отпустил, оставил её тонкую кисть в своей большой пятерне.

— Ах, как мне с вами хорошо! — промолвила Элла и положила голову ему на плечо. — Мой муж не поверит, когда я расскажу ему. Он обожает вас, каждую «Бестию» до дыр зачитывает. Он у меня историк, работает в Коломенском.

Слава Тебе, Господи! Муж есть! Спасение!

— Спасибо вам, Элла, — рассмеялся Белокуров.

— За что? — удивилась она.

— За то, что вы есть на белом свете.

— На бэ эс?

— На бэ эс. На моём белокуровском свете.

— И друзья мне ваши очень понравились, особенно профессор. Передайте ему это, когда возвратитесь. Товарищ генерал, вы сможете доставить товарища полковника с Тимирязевской?

— Куда это? — нахмурился водитель.

— Туда, где вы нас отловили.

— Запросто. Столько же и — вперёд. То есть назад. Только я не генерал, а адмирал.

Ладонь Эллы по-прежнему лежала на ладони у Белокурова, но теперь это как бы ничего и не значило. На сердце у главного и единственного редактора газеты «Бестия» было легко, хотя и немного грустно, что всё вот так просто закончилось, не получилось дамы с собачкой.

— У Бобова недавно вышел рассказ, — вспомнил Белокуров. — И знаете, как называется?

— Как?

— «Баба с собачкой». Правда, смешно?

— Да, я читала рассказы Бобова. Они у него всегда с такими названиями, под КВН. Мне он не нравится.

— Он прекрасный человек.

— Я говорю о нём как о писателе. Хотя вот вы — и газета у вас превосходная, и сами вы великолепный человек.

— Вы же меня совсем не знаете. Может, я кого-нибудь зарезал и в колодец бросил.

— Значит, тому так и надо.

— А жена моя недавно фамилию поменяла, девичью себе вернула.

— Вы женаты, Белокуров? Хотя что я спрашиваю! Конечно, разве у такого человека может не быть жены? То есть как на девичью?

— Так, стала опять Чернышёва.

— И вы этому не воспротивились?

— Нет.

— Но почему?!

— Она у меня переводчица. Блистательная женщина. А одна там ей позавидовала и назвала Белокурвой. Собственно, это как-то сразу напрашивается: Белокурова — Белокурва. Смешно, правда?

— Если честно, то да, смешно, — не удержалась от смеха Элла. — Хотя я бы всё равно не стала возвращаться к девичьей фамилии. Взялась быть Белокурвой, так и будь ею до конца, терпи. Ой, простите!..

Она смеялась, и Белокурову теперь тоже было смешно, хотя до сего дня он тайно переживал реставрацию Тамариной девичьей фамилии.

— Да к тому же, — смеялся он, — она была Чернышёвой, стала Белокуровой, потом опять Чернышёвой. И смех, и грех!

— А по-моему, вы всё выдумали.

Она вдруг поцеловала его в щёку.

— Об этом вы тоже мужу расскажете?

— Конечно. И про оцеловывание.

Тут в душу его закралось тревожное подозрение, что никакого мужа у Эллы нет и в помине. Он оставил её руку и принялся подкручивать кончики усов.

— Не убирайте руку, — шепнула Элла. — Мне в ней так хорошо.

А что, если она послана к нему врагами, чтобы заманить? Врагов-то у него хватает. Многие ненавидят «Бестию».

Он посмотрел на Эллу. Она притягивала его всем своим видом. Её рука уже снова была в его руке. Пропал! Погиб! Потом напишут: «Ещё одно громкое убийство...» Как он может так рисковать собой, сыном, Тамарой, отчимом, «Бестией»?! Газета-то — пропади она пропадом! Другой найдётся издатель подобной никому не нужной ерунды. Тамара найдёт себе другого. Прокофьич уже старый. А вот сын... Как он будет без отца? И до слёз стало жалко Серёжку.

— Зато сын у меня как был Белокуров, так и остался.

— А сколько вашему сыну?

— Скоро три.

— Три годика? А вам, Борис?

— Тридцать девять.

— А мне двадцать девять. Ха-ха-ха.

«Ха-ха-ха» она проговорила, а не просмеяла.

— А мужу?

— Немного моложе вас.

— А он есть?

— Можете проверить, если хотите. Он сегодня дома.

— Хочу.

Зачем он это сказал? Так хорошо было бы окончить знакомство у дверей её дома и возвратиться в весёлую компанию нижнего буфета. Но чёртик откуда-то из подбрюшья докричался: «Гульнём! Ты чего, брат? Бери что дают!»

— Товарищ генерал, — снова обратилась к водителю Элла, — мы передумали. Идём в гости. Назад не поедем.

— Ну и хорошо, — отозвался тот. — А то я устал что-то.

Конечно же, мужа нет. В этом можно не сомневаться. А что, если она и впрямь почитательница его газеты? Белокуров чувствовал, как его мощно куда-то несёт.

И вот он уже расплачивается с водителем, и вот он уже поднимается по лестнице её дома на четвёртый этаж, мимо огромного белого кота в чёрных разлапистых пятнах, и тут сильно пахнет мусоропроводом. «А ведь ты трус, Белокуров! — Нет, я просто верен своей жене. — А она отреклась от твоей фамилии. — Это ещё ничего не значит. — А я говорю: значит. — А я говорю: нет!» — разыгралась в душе у Белокурова молниеносная пьеска.

Около двери квартиры Элла несколько замешкалась с извлечением из сумочки ключей. Посмотрела глаза в глаза:

— Белокуров, а вы правда хотели бы меня оцеловать?

— Увы, хотел бы, — ответил он, — и сердце моё разбито.

— А вы можете сейчас сказать моему мужу, что мы с вами любим друг друга и что он должен оставить меня?

— Сказать это замечательному человеку, читателю моей газеты?

— Слабо?

— Нет.

Сам не зная как, он вдруг схватил её, обнял, прижал всю к себе и приник губами к губам. Если муж есть, то на этом всё и кончится. Если мужа нет, то не надо будет говорить страшные слова хорошему человеку, работающему в Коломенском.

Она не пользовалась духами и ничем не пахла, но он чувствовал сквозь жаркий поцелуй какой-то особенный аромат её души. Наконец Элла оторвалась от него и звякнула ключами:

— С Богом!

«Нет, не с заглавной буквы, — подумал газетчик, — с приземлённой, — «с богом», с языческим богом».

Сердце его отчаянно колотилось, когда он входил следом за Эллой, уже точно зная, что никакого мужа нет.

— Василий! — закричала она. — Васи-и-илий! Получай!

И тут выплыло существо мужского пола с недоумевающим и несколько даже недовольным лицом.

— Здравствуйте, — попыталось оно улыбнуться.

— Получай, — повторила Элла. — Знаешь, кого я привела тебе? Твоего любимого Белокурова. Вот он. И он у нас дома.

— Бог ты мой! — стукнул себя по лбу Василий. — Не может этого быть! Вы Борис Белокуров? Издатель «Бестии»? Борис И-и-и...

— Борис Игоревич, — подсказал Белокуров. — Можно просто Борис. Да, это я.

Веселье вновь заполняло всего его с ног до головы. Он готов теперь был оцеловать мужа Василия за то, что он есть, а не его взбалмошную жену. Она плутовато хихикала, поглядывая то на одного, то на другого.

— Борис Игоревич, вы, кажется, хотели что-то сказать Василию Васильевичу? Что же вы не говорите? Прошу!

Белокуров набрал полную грудь воздуха, всё в его голове заискрилось, и он игриво ответствовал:

— Это какое-то безумие! Вы не поверите, дорогой Василий Васильевич! Меня просто охмурили! Эта несравненной красоты женщина весь вечер соблазняла меня, вскружила мне голову, я стал ухлёстывать за нею, ринулся провожать сломя голову, будучи уверен, что никакого мужа нет и в помине, а оказывается, она улавливала меня в свои сети, чтобы только привезти к вам в качестве добычи! О нравы! Я непременно пропечатаю об этом в своей газетёнке.

— Мы даже целовались! — воскликнула Элла с вызовом.

— Я рад... я очень рад... — бормотал Василий, расплываясь в гостеприимной улыбке. — С таким человеком я разрешаю тебе целоваться сколько угодно. Ладушка, только ты, пожалуйста, давай теперь молнией на кухню. Там даже бутылка водки у нас есть. И всё, что в холодильнике... Вы поститесь?

— Вообще-то, сейчас нет, — ответил Белокуров, всё ещё ошарашенный такими поворотами судьбы.

— Тогда именно всё, что есть в холодильнике, и постное и непостное — всё неси. Такого гостя!.. Ну и жена у меня! Проходите, Борис, садитесь вот сюда, в кресло, оно у нас единственное и специа... и нарочно для вас.

— Слыхали, Белокуров? Слыхали? — доносился с кухни голос Эллы. — Это он после ваших статей в «Бестии» старается не употреблять иностранных словечек, следит за своей речью. Чуть было не сказал «специально», да поправился. Ох, Вася, умереть с тобой можно!

— Лада! Занимайся кухней! — грозно отвечал негрозный Василий, усаживая гостя к столу в старое кожаное кресло.

— Вот! — поднял свой указательный палец Белокуров. — А мне она представилась Эллой. Кругом обман. На деле же оказалась Ладой.

Он между делом осматривался. В комнате, по-видимому, единственной, бросалось в глаза изобилие книг и нехватка мебели. В углу, ограждённая от остального пространства комнаты шкафом, стояла полуторная супружеская кровать, застеленная зелёными тиграми. Над кроватью висела большая фотография царской семьи, охраняемая слева и справа акварельными портретами Иоанна Кронштадтского и Серафима Саровского. Иные портреты, в основном карточки, прислонившиеся к книжным корешкам в шкафах и полках, являли собой Скобелева, Ермолова, всех трёх Александров, Вагнера, Чайковского, Кутузова, Суворова, Жукова, Достоевского, Николая и Льва Гумилёвых, Лосева. Нет, здесь Белокурова не должны были убить. Он расслабился и готов был ещё чего-нибудь выпить, да покрепче. И потом покурить. Василий пояснял:

— Это только я называю её Ладой. А все зовут Эллой. На самом деле она у нас — Эллада.

— Во как! — крякнул Белокуров весело, глядя на то, как на стол приземляется бутылка «Смирновской новой». Рука, поставившая бутылку и теперь расставляющая тарелки с закусками, была та самая, которую он сжимал в машине, тонкая, красивая, но теперь изящество этой руки не имело того особенного значения, как когда он прикладывал прохладные пальцы с длинными ногтями к своим губам. Теперь можно было просто любоваться этими пальцами, без сердечного стука.

— Да, я Эллада, — звучал милый голос, — но не древняя. Мой отец — специалист по греческой культуре, ученик, между прочим, Алексея Фёдоровича и Азы Алибековны.

— Кстати, на них уже начался наезд прогрессивной мировой общественности, — заметил Белокуров. — В одной демократической газете пропечатано, что ноги русского фашизма растут из туловища лосевских книг. То ли ещё будет в двадцать первом веке, господа! Вот такие карточки и картинки, как у вас, держать в доме будет воспрещено. Зачем нужны Вагнер и Чайковский, если есть универсальный Шнитке?

— Антисемитские вещи говорите, профессор, — произнёс Василий голосом доктора Борменталя, наливая Белокурову водку.

— Никакого антисемитизма, — подыграл Василию Белокуров, изображая интонацию Преображенского. — Кстати, вот ещё слово, которое я совершенно не выношу. Абсолютно неизвестно, что под ним скрывается. Никакого антисемитизма в моих словах нет. Есть здравый смысл и жизненная опытность. Думаете, я не люблю евреев или американцев? Я всех люблю, как люблю все цвета радуги, ибо их создал Бог. Но когда меня настойчиво начинают подозревать в том, что я, к примеру, ненавижу фиолетовый или сизый цвет, я начинаю тайно нервничать и поначалу доказывать свою любовь к сизому и фиолетовому. Потом, само собой, эти цвета и впрямь начинают меня раздражать, особенно если меня то тут, то там дёргают: «А почему у вас галстук не сизый? Вы что, антисизит? А почему у вас носовой платок не фиолетовый? Вы что, фиолетофоб?..» Кстати, а почему вы, Василий, себе не наливаете водки, а только мне и Элладе? Вы что, водконенавистник?

— Нет, — засмеялся Василий застенчиво, — я, грешным делом, люблю её, но даже ради такого гостя не могу нарушить... Готовлюсь к исповеди и Причастию.

Тут Белокурову сделалось стыдно. Ведь он-то здесь выступал в роли властителя дум, причём дум русских и православных.

— М-да, — засопел он. — А я вот в этом году опостоволосился. Только в первую неделю постился, а потом вдруг не смог. Одолело меня всемирное паскудство.

— А я тоже с вами опостоволо... шусь или сюсь? — заявила Элла.

— Сюсь! — засмеялся Василий.

Что-то он много смеётся. Волнуется, смущён. Славный малый. Хоть и ровесник, а явно в большей степени ребёнок, нежели Белокуров. Чокнулся с женой и гостем рюмкой боржома, закусил грибком. Как можно грибком солёным боржом закусывать?! Белокуров в последний раз устыдился своего безбожества и подцепил на вилку кусок сала, а потом и копчёной колбасы.

— Я гляжу, у вас там Ермолов, — указал он тою же самой вилкой на карточку. — Не приведи Бог, какой-нибудь чеченец к вам в гости заглянет. Да! Вы представляете, какая тут история! На днях является ко мне один майор и рассказывает нечто совсем неправдоподобное.

— Больше всего на свете люблю неправдоподобное, — заёрзала на своём стуле Элла. Кроме кресла и двух стульев, больше здесь сидеть было не на чем. Они что, всегда только одного гостя приглашают к себе или у соседей одалживают сиденья?

— Да, представьте себе. У этого майора служил солдат по фамилии Ермолов. И вот, как на грех, попадает он в плен к чеченам. Ну, думает, — Белокуров издал языком хлопок пинпонговского шарика, — крышка!

— Бедолага! — сочувственно покачал головой Василий.

— Напрасно вы его жалеете, — усмехнулся Белокуров.

— Что, неужто они его не разорвали на части? — удивился Василий.

— Поначалу, конечно, хотели, — ответил гость. — Как увидели: «Аллах акбар!» Сам Ермолов к ним в лапы! Хотели на мелкие кусочки разрезать.

Но тут вдруг один из них умнее оказался и не дал его на растерзание, а повёл к полевому командиру и продал за двести долларов. Тот в свою очередь перепродал командиру посолиднее, уже за две тысячи. Этот солидный стал готовить Ермолова для перепродажи, кормил его хорошо, не давал в обиду. Хотя руки у него чесались. Какая слава-то! Своими руками расстрелять Ермолова! Но выгода всё же перевесила. Через месяц сыскался хороший покупатель, взял у него Ермолова за двадцать пять тысяч долларов, две Букеровских премии. Этот тоже хотел зарезать бедолагу, как вы выразились. Но и у него денежный интерес оказался выше ичкерских амбиций. Другой герой, один из тех, кто носит у них там медаль «За взятие роддома в Будённовске», перекупил Ермолова за сорок тысяч и тоже хотел публично казнить. Каков гром на весь Кавказ! Шамиль зарезал Ермолова! Но тут вдруг этот солдат обнаруживает неслыханную смекалку и предлагает иное. Не казнь, а обращение Ермолова в мусульманство. Ещё громче! Шамиль обрезал Ермолова в ислам!

— Ничего себе! — покачал головой Василий.

— Да что ты его слушаешь! — воскликнула Элла. — Ведь это же Белокуров! Он всё выдумал. Если б и впрямь такая история приключилась, давно бы телевизор нам все уши прожужжал.

— Выдумали? — спросил Василий.

— Выдумал! — махнул рукой Белокуров. — Наливай!

— Страшный человек! — прорычала Элла, беря бутылку за талию.

Они выпили ещё. Потом ещё. Вечер продолжал радовать Белокурова, и он не спешил звонить домой, хотя и видел, что для постящегося Василия наблюдать в своём доме гульбу — мука.

— Завтра обещаю ни водчинки, ни ветчинки, — говорил гость, закусывая кислой капустой. — Вообще голодать буду. И впрямь хамство — накануне Пасхи...

— Оттого-то мы и погибаем, — тихо вздохнул Василий. — Но вы не думайте, Борис, это я не в упрёк. Сам не так давно начал строго соблюдать посты. Четвёртый год только.

— Он через час уезжает в Псков и завтра будет в селе Закаты у своего духовника, отца Николая Ионина, — сообщила Элла. — Слыхали о таком?

— Читал где-то, — стал припоминать Белокуров. — Хотя, наверное, и не слыхал. А чем он известен?

— Отец Николай — приёмный сын священника отца Александра Ионина, который в годы войны на оккупированной территории служил и многих людей спас. В соседнем концлагере военнопленных опекал. У него четверо детей своих было, но они на фронтах с немцами воевали, а отец Александр и матушка Алевтина, его жена, целую кучу приёмных детей набрали себе в дом и воспитывали их. Еврейку Еву спасли, крестили и удочерили, выдавая за племянницу. Вот и отец Николай стал приёмным сыном отца Александра. Матушка Алевтина в пургу в лесу заблудилась и замёрзла насмерть. Отца Александра после войны в лагеря надолго упекли. Старшие приёмные дети воспитывали младших. Но по стопам своего приёмного родителя только Николай пошёл, стал отцом Николаем. Настоятелем храма Александра Невского в селе Закаты. Это недалеко от места Ледового побоища расположено. Края прекрасные, овеянные русской славой. Я об этом статью публиковал в журнале «Москва».

— Точно! Я читал. Чувствую, что-то знакомое.

— Хорошо у отца Николая в Закатах. Если хотите, вместе поедем.

— Поедем, — тотчас искренне согласился Белокуров. — Только я завтра ещё должен оттарабанить в своём колледже. Я мировую историю преподаю австралопитекам в Первом московском бизнес-колледже имени Рокфеллера. А в ночь на субботу готов ехать.

— Вот и отлично. Я вам сейчас подробный путеводитель составлю. — Василий переместился за письменный стол и начал чертить план поездки к отцу Николаю. Белокуров положил свою руку поверх руки Эллы и сказал, наливая себе и ей водку:

— Стало быть, вы Эллада, а он над вами — василевс?

— Я, кстати, два года назад по велению этого василевса крестилась, приняла имя Елизавета, вот моя святая.

Она показала Белокурову маленькую иконку Алапаевской мученицы Елизаветы Феодоровны. Василий закончил составление путеводителя, передал его Белокурову и завёл магнитофон, из которого потекли звуки старых русских военных маршей.

— Жаль, что нельзя танцевать, — вздохнул гость. Ему страшно хотелось покружиться в танце с Эллой, но он понимал, что уже достаточно испытывал православное терпение хозяина дома.

Но если не танцевать, то хоть подурачиться немного.

— А я умею с закрытыми глазами угадывать цвета предметов, — объявил он завлекательно.

— В этом можно не сомневаться, — сказала Элла.

— Нет, я серьёзно... То есть...

— Ага! Ага!

— Ну как по-русски сказать «серьёзно»?

— Ну... Не шутя. Без шуток.

— По правде, взаправду... А давайте у Даля посмотрим?

— Не тормошите Владимира Ивановича. Лучше давайте проверим мой феномен... Тьфу ты! Мой хреномен. Вот я закрываю глаза. Только мне нужно при этом держать руку испытателя. Разрешите, Эллада, я буду держать вас за руку? Вот так. Теперь прошу.

Он закрыл глаза и увидел красное. Ну конечно, первым делом обязательно возьмут красное.

— Какого это цвета? — прозвучал голос Эллы.

— Кррасного! — прорычал Белокуров.

Он открыл глаза и увидел в пальцах у Эллы маринованный помидорчик.

— Ещё!

— Сколько угодно.

Теперь, закрыв глаза, он увидел зелёное. Не иначе, на сей раз — огурчик.

— Зелень.

Открыл глаза и увидел в руке у Эллы шляпку солёного гриба, повёрнутую к нему зелёной изнанкой-бухтармой.

— Это похлеще, чем издание «Бестии», — засмеялась Элла. — А ещё?

— Пожалуйста.

На сей раз был угадан белый цвет скатерти. Затем — оранжевая шкурка мандарина. Пятым испытанием был фиолетовый цвет графинного стекла.

— Не люблю фиолетовый! — сказал Белокуров с закрытыми глазами.

— Ну вот, а врали, что любите все цвета радуги.

Бросив взгляд на Василия, Белокуров заметил, что тот сердится, хочет поговорить о чём-то важном, а тут — баловство.

— Вообще-то, хватит мне вас дурачить, — вздохнул гость. — У меня в веках просверлены малюсенькие дырочки, сквозь них-то я и вижу. Это я ещё в детстве себе просверлил, чтобы подглядывать, как девчонки на пляже переодеваются.

— А почему же тогда только цвет? Разве очертания предметов вы не можете угадать? — спросил Василий.

— С возрастом дырочки подзаросли, и с очертаниями предметов трудно. Я же вижу только крошечный участок угадываемого.

— Ещё что-нибудь угадайте! — взмолилась Элла.

— Чёрный! — сказал Белокуров, не закрывая глаз.

— Точно! Я как раз хотела показать на своё платье. Значит, вы всё-таки не подглядываете, а угадываете.

— А что это? Всё шли русские марши, и вдруг «Дойчлянд юбер аллее?» — удивился Белокуров, прислушиваясь.

— Да, действительно, — улыбнулся Василий. — Это марш Кексгольмского полка, в него вкраплен кусок из немецкого гимна.

— Надо же! А я и не знал о таких вещах. А вы, Василий, чем занимаетесь в Коломенском?

Василий принялся охотно рассказывать о своей работе. Белокуров слушал вполуха и вскоре нагловато перебил историка предложением написать для «Бестии» статью.

— Обязательно! Я и сам хотел. Меня один мой знакомый всё обещал познакомить с вами. Николаев.

— Пашка? Так чего ж он тянул?

— Да сами знаете, по-нашему, по-русски. Вы ведь читали Шубарта? Хорошо у него говорится о том, что русские живут так, будто у них времени больше, чем у других народов.

— Да, я помню. Я так рад знакомству с вами, Василий. Давайте на «ты»? Мы ведь ровесники, единомышленники, родственные души.

— С удовольствием.

— А на брудершафт выпить? — подначивала Элла.

— Ну, если только совсем малость, — сломался Василий. — Только не на брудершафт, а на братство.

— На братчество! — воскликнул Белокуров, наливая Василию и себе. Бутылка ополовинилась, а ещё через полчаса закончилась. За это время они успели поговорить с Василием о Солоневиче и Ильине, об Иване Грозном и Сталине, о Святом Граале и свастике, о рыцарских орденах и цветах национальных флагов, об особенностях иностранных языков и характеров разных народов, послушать отрывки из «Тангейзера», Торжественную увертюру «1812 год», пару Бранденбургских концертов, «Барселону» Фредди Меркьюри и Монсеррат Кабалье и даже «Рассвет» и «Светлячок» когда-то известного «Юрай Хип». Всё, что происходило в последние полтора часа, расплывалось в восторгах и непрестанных шутках, отпускаемых Белокуровым, он говорил, читал стихи, пел, даже подпевал вагнеровскому Вольфраму, когда тот исполнял свой знаменитый романс. И он уже не спорил с самим собой, полностью соглашаясь с тем, что страстно влюблён в Эллу. Белокуров наконец почувствовал, что набрался сверх меры, ибо он в нижнем буфете хлебнул немало и здесь почти в одиночку уговорил всю смирновочку. Часы на стене показывали восемь. Василий стал собираться в дорогу, и приличнее всего было теперь уйти.

— Я его привела, я его и провожу до такси, — заявила Элла, когда Белокуров уже надевал в прихожей свой сербский плащ, купленный в прошлом году в Белграде, и напевал при этом: «Само слога Србина спасава». — А ты, Васенька, пожалуйста, перенеси всё на кухню, а я приду и помою посуду, разложу всё. Ладно?

Пожимая руку Василию, Белокуров, глядя ему в глаза, мысленно внушал: «Не оставляй меня с нею наедине, брат!» И когда свежий апрельский воздух снова наполнил лёгкие, Белокуров произнёс вслух:

— Наедине с женою, брат, меня не оставляй...

— А дальше? — весело спросила Элла.

— На свете мало, говорят, таких шаляй-валяй, — закончил он. — В смысле, таких, как я.

— А вон и такси. Я пьяная. Теперь мы поедем знакомиться с твоей женой. Шучу. Тормози. До свиданья, Белокуров, будь осторожен. Я люблю тебя.

— И я тебя.

— Правда?

— Такое чувство, будто давно тебя знаю и люблю.

— И у меня. Может, не будем расставаться сейчас? Нет! Шучу. У тебя ведь сын. Но мы увидимся?

— Конечно. Я позвоню. До свиданья.

Они снова поцеловались в губы, теперь он почти не почувствовал поцелуя, потому что был пьян. И вот уже он ехал один на переднем сиденье и нисколько не хотел говорить с болтливым водителем. Он думал о том, что если не напьётся окончательно, то через час вернётся к Элле. Василий к тому времени уже уедет на вокзал, и они могут остаться вдвоём. И Белокуров снова отправился в тот московский клуб, где повстречал Эллу. Домой он вернулся уже в час ночи.

— Опять пьяный! — сказал отчим, когда Белокуров ввалился в своё жильё. — Ну сколько можно, Боря! Совсем ошалел!

— Как там Серёжка?

— Весь вечер папкал, ждал тебя, а ты...

— Спит?

— Еле уложил его, бедного. Ну в честь какого праздника ты напился?

— В честь того, что влюбился. Прокофич, не бухти, пожалуйста. Мне так плохо. Хотя, на самом деле, мне так хорошо!

— Влюбился! Вот я расскажу обо всём Тамаре, когда она вернётся.

— Разглашение тайны исповеди. Я ж тебе, как духовнику, тайну сердца открыл. А ты? Тама-а-аре...

— Ладно, ложись спать. Спокойной ночи. Пьянь!

Белокуров попил на кухне из носика чайника и отправился в свою комнату. Стал выворачивать карманы и швырять на стол деньги, пытаясь определить, сколько сегодня профукал. Деньги все были мелкие: десятки, пятёрки, полусотки, сотки. На столе образовалась их целая куча. Ветер, проникающий через открытую форточку, с любопытством принялся их перебирать. Белокуров открыл верхний ящик письменного стола и достал оттуда свой недавний боевой трофей, пытаясь припомнить, рассказал ли он Василию и Элладе о том, как на прошлой неделе его на улице остановил какой-то молокосос и, наставив на него пушку, потребовал денег, а Белокуров был подвыпивший, как сегодня, схватил пистолет за ствол и выдернул у этого подонка, потом дал пинка с подзатыльником и отпустил на все четыре стороны, удовольствовавшись оружием — венгерским девятимиллиметровым парабеллумом.

— Нет, кажется, не рассказал, — пробормотал Белокуров, укладываясь в кровать в обнимку с пистолетом.

Да, он только собирался описать этот славный подвиг, когда рассказывал о своей жене, как она ездит по разным странам и сбывает дуракам инострашкам наших неисчерпаемых шагалов и малевичей, внушая беднягам, что сие есть истинное искусство, которому должно бережно храниться в лучших музеях и коллекциях Европы и Америки. Он любил хвастаться, что тем самым Тамара отвлекает внимание ненасытных от наших истинных ценностей, хотя в глубине души он не был точно уверен, где жена врёт, когда уверяет его в своём презрении к этой мазне или когда взахлёб расхваливает «современное искусство» кому надо.

Сейчас она была в Австрии. Третью неделю устраивала выставки и продажи картин некоего Ефима Ро, явного жулика и халтурщика, которого на самом деле звали Дмитрий Соскин.

— Тамара! — прошептал Белокуров. — Где ты? Прискачи и спаси меня! Я, кажется, действительно влюбился. Господи, какая женщина! Сердце, ты ли это?