Закаты

Глава седьмая ПРИЗРАК ЗАМКА

Отец-основатель был очень доволен тем, как прошёл день. Он нисколько не раскаивался в том, что случилось в дороге между ним и его бывшей женой, а ныне — княгиней Екатериной Петровной. Едва ли это рогоносное происшествие дойдёт до сведения самого рогоносца, князя Жаворонкова, а как ни крути — приятно наставить рога тому, кто, можно сказать, увёл твою супругу, потому что был богат и преуспевающ.

И после свершившегося, и после бешеной гонки с риском погибнуть, и после того, как они всё же остались целы, приятно было, чёрт возьми, вылезти из автомобиля, довершить вместе со всеми поклонение рассвету, разоблачиться и в чём мать родила броситься в молодую воду Волчицы. Именно молодую, а не ледяную, как сказал бы новичок, совершающий купание в столь раннюю пору. Для всех жаворонков, уже привыкших купаться круглый год, вода озера в конце апреля считалась молодой, в мае — тёплой, в июне — парной, в июле — кипятком, в августе — горячей, в сентябре — ангельской, в октябре — доброй, в ноябре — свежей, в декабре — прохладной, в январе — холодной, в феврале — наилучшей, а в марте — ожившей. Жителям княжества, основанного Ревякиным, предписывалась любовь к жизни. Проявление этой любви начиналось с поклонения рассвету, а продолжалось омовением в водах Волчицы. Полной наготы при купании ни от кого не требовали, но лишь некоторые новички, да и то только первое время, купались в трусах и плавках, а женщины в купальниках, и очень скоро становились как все — бестрепетны к собственным обнажённым достоинствам или недостаткам.

Как все были рады приезду отца-основателя и княгини! В озере их взяли в круг и, нахваливая, обрызгивали водой. Владимир Георгиевич смотрел на Катю и веселился вместе со всеми. А она с важным видом кружилась, запрокинув голову и потряхивая мокрыми красивыми волосами. Потом затеяли плыть наперегонки к другому берегу, и отец-основатель приплыл одним из первых, оставив позади многих молоденьких жаворонков. Только столяр Жигин, один из поваров да отец Кирилл обогнали его, а на обратной дистанции Ревякин обставил отца Кирилла и пришёл третьим.

Отцу Кириллу было немногим за тридцать. Он возглавлял в княжестве православную епархию, впрочем, столь же немногочисленную, как мусульманская община. Третьим особенным вероисповеданием было протестантство, и протестантов даже больше, чем православных. Но в основном жаворонки исповедовали поклонение богу жизни и света, ограничиваясь уставом и заповедями княжества, выработанными отцом-основателем. Разумеется, и у отца Кирилла, и у муллы Ибрагима связи с Церковью и мечетью оборвались, хотя они считали себя не выпавшими из лона своих религий. А вот протестантов, в отличие от них, опекали русские протестантские общины. Жили в княжестве и евреи, но вне религии своих предков.

Радостной была и встреча с Мариной, невестой Владимира Георгиевича, с которой он намеревался совершить обряд бракосочетания в это воскресенье. По уже сложившемуся обычаю, свадьбы в княжестве совершали на Пасху, на Первое мая, в летнее солнцестояние, на Ивана Купалу, на Илью пророка, в Покров, перед Новым годом, а после Нового года — в день всех домовых и, конечно же, двадцать второго марта, когда пекут жаворонков на Руси в честь праздника сорока мучеников.

Владимир Георгиевич не испытывал угрызений совести в связи с тем, что, спеша к Марине, в дороге изменил ей. С возрастом ой пришёл к твёрдому убеждению, что мужчина имеет право, и коль уж сие право не принято обществом, то достаточно всё держать в тайне. Но правом надо пользоваться. Вот почему он без тени смущения обнялся и расцеловался со своей невестой, глаза которой сияли от счастья при виде жениха. Марина очень гордилась, что сам отец-основатель, чьё имя воссияет в веках, выбрал её в невесты себе.

— Как вы доехали? — спросила она. — Без приключений?

— С, — ответил он игривым тоном. — И с приключениями, и с похождениями, и с проделками. Хорошо доехали, Мариша.

— Слава Богу. Я пойду одеваться.

Из озера мужчины и женщины выходили порознь, и на берегу их ждали одежды в разных местах, на берегу возвращался стыд.

Конечно, Марина ревнует. Ведь всем известно, что княгиня Екатерина Петровна некогда была женой отца-основателя. А тут они всю ночь ехали вдвоём в машине. Быстро одевшись, Марина поспешила под ручку к своему жениху и весь день старалась ни на шаг не отступать от него. После лёгкого завтрака отец-основатель и его невеста пошли показывать княгине Жаворонковой, как идёт строительство замка. Катя не была здесь с Нового года, и за четыре месяца работы здорово продвинулись. Закладка оснований, можно сказать, была завершена. Они стояли втроём на балконе самого верхнего, четвёртого этажа княжеского дворца, откуда хорошо наблюдались все очертания поприща будущего сооружения.

— На кастет похоже, — заметила княгиня, оглядывая огромные кольца — фундаменты башен, соединённые между собой фундаментами межбашенных стен.

— Да, действительно, — весело согласилась Марина.

— Даже в самих словах есть, кажется, родство, — заметил Владимир Георгиевич. — Кастет, кастеллум.

— Кастеллум — это, по-моему, замок? — спросила невеста Ревякина.

— Не по-твоему, а по-латыни, — приобняв её за плечи, ответил отец-основатель. Он заметил, что это обнятие не укрылось от взора княгини, и поспешил продолжить рассказ о наблюдаемых фундаментах: — Итак, самая крайняя справа — это будет Угловая, или Южная, башня, предназначенная для гостей замка. Закладка её фундамента уже окончена. От Угловой две стены ведут к Кухонной башне, что подальше от нас, и вот сюда, на холм, где заканчивается закладка основания башни Ублиетт. Фундаменты донжона и трёх северных башен вы, ваше высочество, уже видели, они были заложены ещё осенью.

— А что вот там? — обратила Катя внимание на новые постройки, затеянные на склоне перед обрывом, возле речки.

— Это будет барбакан, — отвечал отец-основатель.

— Бар... что?

— Барбакан. Площадка перед замком, окружённая невысокой стеной. Эта стена со стороны Волчицы будет создавать нижний ряд зубцов, над которыми встанет вся основная зубчатость замка. Очень красиво. В самом барбакане мы разобьём сад.

— Превосходно! — Княгиня Жаворонкова глубоко вдохнула в себя упоительный весенний воздух. Щёки её горели. Владимир Георгиевич и её обнял за плечи другой рукою. Он стоял среди двух прекрасных женщин, одна из которых была его бывшей женой, а сегодня ночью стала тайной любовницей, вторая — невестой. Обе были красавицы, причём Марина хороша ещё тем, что на десять лет моложе Кати. Владимир Георгиевич мог гордиться как мужчина.

— А теперь представьте, — сказал он, — как вырастут башни и стены, как вознесётся выше всех величественный донжон, как будет вырыт ров, в который вольются воды Волчицы, и по этим водам станут плавать лебеди, как от дворца к Надвратной башне через ров перекинется изящный мост.

— Да-а... — мечтательно промолвила Марина.

— Даже не верится, что здесь, в средней полосе России, когда-нибудь вырастет средневековый замок, — сказала Катя.

— И вы будете его владелицей, — сказала Марина, подчёркивая своё дружелюбие по отношению к бывшей жене своего жениха.

— Мы, — возразила княгиня столь же дружелюбно.

«Кто богат, тот и рогат», — сверкнул в голове у отца-основателя каламбур, и он весело рассмеялся.

И вот теперь, за час до заката, они снова сидели на этом балконе, но только теперь вдвоём — он и Катя. Марину всё-таки увели от жениха по делам предстоящей свадьбы — какие-то там очередные примерки. Владимир Георгиевич пришёл сообщить княгине о пополнении.

Поздравляю вас, ваше высочество, — сказал он. — В то время как население России стремительно сокращается, наше население растёт. К нам приехали трое новичков — двое мужчин и одна девушка, а у Карповых родился сын. Это уже двенадцатый ребёнок, родившийся в пределах княжества.

— Это радует, — отвечала княгиня. — Не желаешь посидеть со мной и попить чаю с ликёром?

Слуга Виталик поставил для них на балконе столик, плетёные кресла, накрыл столик приборами, принёс кофе, ликёр, яичное печенье и зефир, вечно любимый Катей. А ликёром родил отцу-основателю — Владимир Георгиевич очень ценил бехеровский.

— Итак, — сказала княгиня, — сколько же у нас теперь всего жителей?

— На тридцать первое декабря прошлого года, — стал рапортовать Ревякин, — население княжества насчитывало триста семьдесят девять человек. Но сегодня оно составляет триста девяносто семь человек, из которых двести шестьдесят женщин и только сто тридцать семь мужчин. Неслыханное процентное соотношение — шестьдесят пять и тридцать пять. Мужчин почти вдвое меньше, чем женщин. Такого нет ни в одном государстве мира Зато рождаемость у нас в шесть раз превосходит смертность — из родившихся двадцати только двое скончавшихся. Это лучший показатель в мире. Кроме того, я подсчитал, мы держим первенство во всём мире по количеству жителей, имеющих высшее образование, знающих иностранные языки, умеющих играть на музыкальных инструментах.

— А по количеству моржей нас никто никогда не догонит, — добавила Катя.

— Это так, — вздохнул Владимир Георгиевич. — Но что делать с соотношением мужчин и женщин? Придётся в скором времени разрешать многожёнство, гаремы.

— Не думаю, — возразила Катя. — Лучше завезти мужчин откуда-нибудь. Хороших мужчин из неблагополучного региона планеты. Сербов, к примеру. Приднестровцев. Моряков из Севастополя.

— Тогда уж и Черноморский флот перетащить волоком в Волчицу и разместить под Ярилиной горкой, — сказал отец-основатель.

— Это блестящая мысль! — улыбнулась княгиня. — Всё, что стало не нужно России, всё забрать сюда, в наше княжество. И отсюда начать великое возрождение.

— Не мешало бы и иракскую нефть, — добавил Ревякин.

— И Саддама! — мечтательно закатила глаза княгиня. — Красивый мужик!

— Ну уж нет, — возразил Ревякин. — Как отец-основатель, я решительно против такого риска.

— Боишься?

— Глазом не успеем моргнуть, как тут будет флот США и всего мирового сообщества. Разбомбят за милую душу.

— Ладно, без Саддама, — вздохнула Екатерина Петровна.

Под ними раскинулась панорама строительства — огромные кольца башенных фундаментов, соединённые друг с другом основаниями стен, и впрямь напоминали издалека громадный кастет. За поприщем замка лежало поле, потом чернел лес. Закат играл в чёрных ветвях деревьев медными нитями, точно так же, как в волосах Кати.

— Красиво у нас тут, — сказала Катя. — Этот закат, этот огромный фундамент, как призрак будущего замка.

— Надо предложить князю назвать замок Моррисвиль, — отозвался Владимир Георгиевич, любуясь лицом Кати, её точёным профилем. — Для туризма — прекрасно.

— Нет, Лёшка отменно придумал — замок Алуэтт, — возразила княгиня. — И красиво, и соответствует.

— А мне не нравится.

— Во всяком случае, лучше, чем Моррисвиль.

— Самое первое название — Тёткин — было и просто и хорошо, без выпендрёжа. Нет, в его высочестве взыграла галломания, вспомнились времена, прожитые в Парижике.

— Во сколько сегодня закат?

— В двадцать пятьдесят три.

— Пойдём. — Катя встала со своего кресла, взяла Владимира Георгиевича за руку.

— Куда? — спросил он.

— Не в Парижик. Пойдём, я хочу ещё раз взглянуть на ублиетку.

— Надеешься на то, что она стала глубже? — усмехнулся, поднимаясь и чувствуя действие бехеровского ликёра, Ревякин.

— Я — нет, а вот Лёшка просил меня сегодня вечером заглянуть туда. Будешь смеяться, но он предполагает, что именно сегодня вечером ублиетка должна раскрыться.

— Ну пойдём, заглянем, раз такова княжеская воля.

— С балкона убирать всё? — спросил Виталик.

— Да, можешь, — кинула княгиня, и в который раз Ревякин подивился её барским замашкам, повелительному тону, обретённому в общении со слугами за время второго замужества.

— Сашок! — позвала она служанку. — Подай мне, дружечка, тёплую куртку, я под землю отправляюсь. Во ад.

— Во ад-то и голой можно, — пошутила Сашок. — Там же пекло.

— Много ты разбираешься в адах, — возразила княгиня, одеваясь в чёрную кожаную куртку на толстом собольем меху. — Почитай Данте.

— Что там, холодно разве?

— Поверху прохладно, потом всё горячее и горячее, потом пекло наступает, а если ещё глубже, то опять холодает. Сам Люцифер по пояс во льду закован. Вот как. Ну-с, идёмте, отец-основатель.

Когда спустились на лифте вниз и вышли из дворца, у подъезда встретились с Мариной.

— Куда вы? — спросила она, хлопая обиженно глазами.

— Пойдём подвал посмотрим, — сказал отец-основатель. — К закату вернёмся.

— А я с вами, можно?

— Нет, холодно там, а ты легко одета. Нельзя, — вместо отца-основателя отказала ей в просьбе княгиня. — Мы скоро. Только туда и обратно. Да не бойсь, не съем я его.

Опять этот властный тон подивил Владимира Георгиевича. Прямо-таки в Вассу Железнову превратилась его Катя за три года жизни со своим хозяином земли Русской. И, как ни странно, он находил, что ей это даже идёт.

Они отправились пешком. Туда, к призраку замка. Телохранитель Дима, от которого Катя сбежала накануне ночью и который приехал в княжество через пару часов после их приезда, держался чуть поодаль, но не отставал.

— Димон! — оглянулась на него Катя. — Шёл бы ты отдыхать.

— Ну ва-а-аше высочество! — прогудел он в ответ.

— Ладно, только будь незрим!

Держа путь чуть влево от заката, они приближались к тому холму, в котором находилась пещера и где уже лежало основание башни Забвения, или, по-французски, башни Ублиетт. Катин муж, большой оригинал, начитался какой-то псевдонаучной литературы, доказывающей существование во всём мире бездонных колодцев, по которым можно спуститься аж до самого ада. Этакие поры Земли. Якобы города, основанные там, где есть такие поры, непременно становились великими или малыми, но столицами. Якобы тайну этих бездонных скважин в своё время открыли тамплиеры, хотя в древности якобы чуть ли не каждый знал о них. И якобы им поклонялись, приносили жертвы и всё такое прочее. И вот он стал рыскать по белу свету в поисках подобной скважины, ибо горел идеей основать собственную столицу. Он нашёл одну глубоченную и вроде бы даже бездонную карстовую полость в вершине Эчкидага — одной из гор возле Карадага, в Крыму. Но кто б ему там дал построить замок! Другую дырку наш богач нашёл в Чите — там есть яма, которую сколько ни засыпают, она вновь образуется. Её так и называют — Чёртова яма. Но Чита — слишком далеко от Москвы.

Наконец его поиски увенчались открытием пещеры на одном из холмов на берегу Волчицы. В этой пещере имелась весьма глубокая скважина неизвестного происхождения. Правда, не бездонная и даже не такая глубокая, как карстовая полость в Крыму. И тем не менее, покуда не найдётся что-нибудь побездоннее, господин хороший решил застолбиться временно здесь.

— Ты знаешь, — говорила Катя, — он вычитал где-то, что эти ублиетки обычно имеют дно, но каждая из них в особый свой день открывается и даёт дорогу к самым недрам Земли. Как ты думаешь, это чушь собачья или тут что-то есть?

— Не знаю, — пожал плечами Владимир Георгиевич. — Самые безумные идеи часто оказывались истинными и совершали перевороты. Можно установить постоянное наблюдение за нашей ублиеткой и проверить, наступит ли тот самый день в году, когда она раскрывается.

— А если этот день наступает не раз в году, а раз в десятилетие? Раз в столетие? Тогда что?

— Ничего. Если его высочеству хочется, пусть следит за ублиеткой сотню лет.

— Ты всё-таки презираешь его, и это нехорошо, — вздохнула Катя с укором, уловив ироничную интонацию в произнесении им слов «его высочество». Дело в том, что князь Жаворонков был невысок ростом, и, может быть, потому ему нравилось, когда его всерьёз величают «его высочество». Владимира Георгиевича это неизменно забавляло. Как и вся ситуация — в первый раз Катя вышла замуж по любви, во второй — по расчёту и потом своего первого мужа сделала управляющим всеми делами в государстве своего второго.

— Ты не права, — возразил отец-основатель. — Я чрезвычайно уважаю нашего князя. Прости, если тебе послышалось в моих словах презрение.

— Ладно, высочайше прощаю.

Они взошли на холм, ступили на каменные плиты фундамента.

— Фу ты! — воскликнула княгиня. — Ключи-то я дома оставила!

— В Москве? — рассмеялся Ревякин.

— Да нет. Димон, голубчик, сбегай обратно во дворец, принеси ключи. Они у меня в комнате, в ларце над камином.

— Над камином? В ларце? — переспросил телохранитель, немного ещё поразмыслил и всё же решил сбегать.

— Вот умница, — с облегчением вздохнула Катя. — А мы пока поцелуемся, чтобы согреться. К вечеру, смотри, как холодно стало.

Она подошла к Владимиру Георгиевичу, и они стали целоваться. Этот поцелуй радости отцу-основателю не доставил, поскольку он всё время думал о том, что на них сейчас может издалека откуда-нибудь смотреть Марина. Зачем это надо?

— Не любя поцеловал, — оторвавшись от его губ, сказала Катя. — Ну ладно. Может, там лучше поцелуешь. Пошли.

Она стала спускаться вниз по ступеням, ведущим к двери в пещеру. Там, внизу, по углам ещё лежали снежные корки. Катя извлекла из-за пазухи кошелёк, из кошелька — ключ, вставила его в замочную скважину.

— Обманула бедного Димона, — покачал головой отец-основатель.

— Пусть побегает, погреется, — прокряхтела Катя. — Помоги.

Он взял у неё ключ и сам открыл замок. Дверь пришлось стукнуть ногой, чтобы открылась. Владимир Георгиевич достал из кармана маленький, но мощный японский фонарик, включил его. Они вошли в пещеру, закрыли дверь, и Ревякин повернул ключ в замке с этой стороны.

— Бедный Димон, — снова посочувствовал телохранителю отец-основатель. — Мало того, что ключа не найдёт, прибежит обратно, а тут его кондратий хватит, решит, что нас с тобой похитили.

— Ничего. Этот Димон, такая сволочь. Я про него такое тут узнала. Потом расскажу. Здесь не место. Кстати, Лёшка прослышал ещё, будто в этой пещере то ли при Анне Иоанновне, то ли при другой царице жил отшельник. И, якобы, когда он помер, то его нигде не могли сыскать. Не исключено, что он, умирая, туда и нырнул.

Длина пещеры составляла не больше десяти метров, и вот они уже стояли над огромной деревянной крышкой, под которой скрывался зев так называемой ублиетки, дыры забвения. Средневековые замки непременно имели в своих подземельях такие отверстия, в которые сбрасывали самых заклятых преступников. Их туда сбрасывали и там забывали. Оттого и название — ублиетка, то есть забвение.

— Сдвигаю? — спросил Владимир Георгиевич.

— Стра-а-ашно, — прошептала Катя. — Сдвигай.

Он сдвинул деревянную крышку, имеющую в радиусе метр, а в диаметре — два, на сторону, и гул провалился в таинственное отверстие. В отличие от широкой крышки, отверстие было узкое, всего двадцать девять сантиметров в диаметре, и только очень худой человек мог бы в него провалиться. Но если отшельник вёл настоящий отшельнический образ жизни и питался одними кореньями, то вполне.

— А! — крикнул Владимир Георгиевич в чёрный зев ублиетки, и голос его канул туда, прокатился эхом. А коли есть эхо, есть и дно. Ничегошеньки она не раскрылась и в этот вечер.

— Махмуд, поджигай, — приказала Катя, и Владимир Георгиевич почувствовал дрожь. Он извлёк из кармана факелок и зажигалку. Эти французские факелки, предназначенные для подводных целей, на воздухе горели ослепительным пламенем и способны были не гаснуть в течение трёх минут. Под водой — в течение двадцати. А длиной — всего с карандаш. Отец-основатель поставил в угол фонарь светом вверх и зажёг один факелок. Тотчас, не медля ни секунды, чтобы не обжечься брызгами горячей селитры, швырнул факелок в отверстие. Вместе с Катей, щека к щеке, прильнул к дыре. Яркое пламя на секунду озарило трубу, стало уменьшаться, ударилось о дно, рассыпая брызги, и засияло там, на уже измеренной глубине тридцати семи метров.

— Дно, — со вздохом подытожила Катя. — Не раскрылась.

Они стояли на корточках, прижавшись друг к другу, и, словно заворожённые, глазели туда, вниз, на горящее бело-лиловым светом пламя. Было что-то жуткое и величественное в этой немыслимой глубине. И Владимир Георгиевич промолвил:

— Глубизна! Всё же потрясающая глубизна.

— А он недоволен, — печально отозвалась Катя.

— Кто?

— Лёшка. Представляешь, в последнее время у него появилась идея фикс, будто в жизни ему достаётся всё, чего не пожелает. Но не без дна, как эта ублиетка. Ты знаешь, мне кажется, он и во мне стал подмечать изъяны. Должно быть, думает: красавица, но могла быть и получше. Умница, но могла быть и поумнее. Жена, но могла быть и поженее.

— Так вот почему... — начал Владимир Георгиевич, но не нашёл слов для определения того, что произошло у них минувшей ночью по пути в княжество.

— Что «так вот почему»? Ах, это... Не знаю. Ты что, обижен? Милый мой. Обними меня. Послушай! Мы её сейчас откроем.

— Кого?

— Ублиетку эту глупую. Вот так, смотри.

Катя стала расстёгивать пуговицы своей тёплой куртки. Он догадался о её намерениях, сам быстро расстегнул пальто и накрыл им глотку глубокой скважины. Катя легла на пальто, продолжая расстёгиваться.

— Ты застудишься, — пробормотал Владимир Георгиевич.

— Мы быстро, — трепетным голосом прошептала она в ответ. — Я чувствую, сейчас всё быстро получится.

Зазвучали удары в дверь пещеры, глухо донёсся голос бедного Димона:

— Ваше сиятель... то есть ваше высочество! Вы там?

— Да там! Там! — крикнула в страшной ярости Катя. — Жди!

Удары в дверь умолкли.

Всё и впрямь на сей раз произошло стремительно. И так, как ещё никогда в жизни. Будто факелок вспыхнул и стремглав провалился в бездонную глубизну.

Некоторое время они лежали, вцепившись друг в друга так, будто ничто уже не сможет их расцепить. Потом она робко прошептала:

— Прости, мне дует в поясницу.

Он встал, торопливо застегнулся. Она тоже. Зубы у неё стучали не от холода, не от возбуждения. Пальто малость подпровалилось в дыру, словно ублиетка принялась его всасывать в себя. Отец-основатель спас его, отряхнул, надел.

— Поджигай, — сказала Катя.

Он достал новый факелов, поджёг его и, на сей раз чуть-чуть помедлив, бросил. Они снова прильнули щека к щеке над отверстием. Факелов пролетел положенное расстояние, но теперь не ударился о дно, рассыпаясь брызгами, а словно канул во что-то чёрное, исчез.

— Свершилось, — голосом полным ужаса промолвила Катя.

— Что за ерунда! — пробормотал Владимир Георгиевич в недоумении. — Ну-ка, ещё разок!

Он взял ещё один горючий карандаш, поджёг его и бросил в скважину. Повторилось то, что бывало обычно, — факелов ударился о дно, брызнул искрами и остался лежать там и ярко гореть.

— Опять закрылась, — сказала Катя. — Теперь мы знаем, что нужно делать, чтобы её открывать. Мы нашли ключ к ублиетке, ты хоть понимаешь это?

— Нет. Надо повторить опыт, — отвечал Владимир Георгиевич, стараясь взять себя в руки.

— Завтра, — улыбнулась Катя, продолжая дрожать.

Владимир Георгиевич встал, распрямился, упёршись теменем в потолок пещеры. Расправил плечи, приятно хрустнув лопатками. Катя тем временем ниже склонила лицо к ублиетке.

— Мы разгадали тебя, ты теперь — наша, — произнесла она.

В следующую секунду откуда-то оттуда, из чёрной глубизны, поднялся жуткий, утробный, рыдающий стон:

— О-о-о-о-о-о-о-о-о!..

Это не было эхо. Это был чей-то чужой стон. Сама бездна стонала, отвечая на дерзкие слова Кати.

Княгиня Жаворонкова мгновенно вскочила на ноги, впилась ногтями в локоть Владимира Георгиевича.

— Что это было?

— Не знаю... — пробормотал отец-основатель. — Пойдём отсюда, пожалуй...

Он торопливо схватил край деревянной крышки и накрыл стонущую, раздразнённую ублиетку.

В спешке чуть не забыл фонарик. Когда подошли к двери, почувствовал, как дрожат пальцы. Еле попал ключом в скважину.

— Ну слава Богу, — сказал телохранитель Дима, увидев выходящих из пещеры.

— У меня коленки подкашиваются, — прошептала Катя, всем существом своим наваливаясь на локоть отца-основателя. — У нас получилось! У нас получилось, ты понимаешь это? Она есть. Она наша.

— Да... да... — отвечал Владимир Георгиевич, не зная, что и говорить ей. Теперь он прекрасно осознавал, что факелок был бракованный и, прогорев сколько-то, попросту потух. Но этот стон... Ему он пока не мог подыскать объяснения.

— Милый! — продолжала Катя, и он поневоле оглядывался, не слышит ли телохранитель. Но нет, он шёл на достаточном удалении. — Милый! Теперь ты понимаешь, как я люблю тебя? Между нами нерушимые узы. Ты понимаешь? Мы с тобой единое существо, как бы ни бросала нас жизнь. И вот тебе теперь моё слово. Ты сейчас скажешь Марине, что передумал на ней жениться.

— Да ты что! Опомнись, что ты говоришь!

— Да ведь ты не любишь её.

— Нет, люблю. И её, и тебя. Я не могу отказать ей. Ведь ты же не собираешься разводиться со своим Лёшкой.

— На Лёшке всё держится. А что держится на Марине? Я хочу, чтобы ты был только мой. Слышишь? Только мой!

— До чего же ты похожа на своего Лёшку.

— В смысле?..

— Тебе всего мало. Надо, чтобы всё было без дна. Вот — ваш смысл. Тебе мало, что я при тебе и я твой тайный любовник. Надо, чтобы я целиком принадлежал тебе. Вот — ваш общий смысл.

— Я сегодня же уеду отсюда ко всем на все четыре стороны, если ты не скажешь ей, что не женишься.

— Да что за ненасытность такая! Хорошо же, я скажу.

— Скажешь, правда?!

— Если ты так просишь об этом...

— Прошу! Умоляю. Не надо тебе на ней жениться.

— Вон, кстати, она стоит и ждёт нас. Пора идти на Ярилину горку, вот-вот закат.

— Прямо сейчас и скажи, объяви ей. Прямо сейчас!

— Прямо сейчас?

— Да! Умоляю тебя! Заклинаю тебя!

— Ну что ж...

Владимир Георгиевич набрал полную грудь воздуха и пошёл к Марине. Катя осталась стоять и наблюдать за тем, как он произнесёт своё страшное объявление. Всё внутри у Ревякина переворачивалось, корёжилось, сгорало. Марина стояла и смотрела на него в напряжённом ожидании, словно знала, с какими словами он идёт к ней. Он подошёл, остановился, глянул в её милое лицо.

— Марина... Хорошая, добрая моя Марина...

— Отец-основатель! — крикнула Катя.

Он оглянулся.

— Извините, можно вас ещё на одну минуточку?

Он тяжко вздохнул, понимая, что она сейчас скажет ему.

— Прости, Марина...

Медленно возвратился к Кате.

— Ну? Что?

— Не надо. Я передумала, — жалобно улыбнулась княгиня Жаворонкова. — Нам ведь и так будет с тобой хорошо. Правда?