Закаты

Глава шестнадцатая ЁЛТЬ

Проснувшись в это утро, Василий Васильевич Чижов первым делом поморщился, обоняя бражный настой запахов, оставшийся от Полупятова, а затем улыбнулся, вспоминая, сколько великих и необыкновенных событий произошло вчера, в Страстную Пятницу. Пеший ход от дома до вокзала, езда к отцу Николаю, встреча с гигантским левриком, поездка верхом на убийце президента Кеннеди, вынос плащаницы, вечерние беседы с батюшкой, грабительский налёт Ельцина и Клинтона, пожар, потушенный Полупятовым, ночное стояние на коленях перед храмом... Последнее вспоминалось с особеннейшим теплом. Больше часу выстояли они, шепча молитвы и кланяясь церковным дверям. Потом отец Николай открыл храм, зажёг там одну свечу перед Тихвинской, поставил раскладной аналой, на который положил Библию и крест, облачился и, накрыв голову коленопреклонённого Василия епитрахилью, отпустил ему все грехи. Такой исповеди и отпущения ещё никогда не было в жизни Чижова, да и мало какому верующему человеку доведётся когда-либо пережить подобные торжественные мгновения. Словно они, Василий и отец Николай, не подверглись нападению грабителей и не были уничтожены Ельциным и Клинтоном, а напротив того — победили супостатов, низвергли их в пучины адские, ликуя, аки победители, во имя Христово.

Посмотрев на кровать Полупятова, Чижов увидел, что там пусто. Кудеяр уже удрал куда-то, оставив после себя лишь запах. Затем вспомнилось, что уже не надо читать поутру последование к таинству Причащения — отец Николай сказал вчера на прощанье: «Завтра утром последование можешь не читать, я освобождаю тебя. Лучше поспи, голубчик, покуда я тебя не разбужу».

Солнце уже вовсю сияло в комнате батюшкиного гостевого дома, а часы показывали девять. Одевшись, умывшись и причесавшись, Чижов отправился узнать, как там сам батюшка, не приболел ли после вчерашних страданий. Но выяснилось, что отец Николай уже на ногах и отправился в храм.

— А со мной что происходит, сама не пойму, — говорила матушка Наталья Константиновна бодрым и весёлым голосом — Во всей мне какая-то силёнка появилась, будто к нам вчера не грабители, а необычайные доктора приходили. Или Ангелы. Я вот как это объясняю, Вася: Ангелы Хранители этих негодяев не с ними ушли, а при нас остались. Плюнули на них: «Раз вы, гады такие, способны старого священника ограбить, так и оставайтесь без нас». Потому-то я сегодня такая бодрая. И отец Николай бодрый. Ему один дополнительный Ангел Хранитель достался, а мне другой. Как ты думаешь, Вася, я права?

— Думаю, матушка, отец Николай не поддержал бы подобных рассуждений, — рассмеялся Чижов весело, получив новую порцию матушкиных мудрствований, которые всегда сердили отца Николая и смешили его духовного сына.

— Ну, он-то да, а ты как считаешь?

— Считаю, что Ангелы Хранители не футболисты, чтобы перебегать из одной команды в другую, где получше. Им до конца жизни своих подопечных приходится при них находиться. Хоть и горько, а надо терпеть. Думаю, даже при Чикатилло до последней минуты Ангел Хранитель находился, хоть и намучился тот Ангел, как ни один другой, видя, что вытворяет его подопечный.

— Ох, не знаю я, — покачала головой матушка. — Мне кажется, что некоторые люди от того такие, что от них Ангел Хранитель отрёкся за их злодеяния. Неужто и за Гитлером до последнего издыхания святой Адольф ходил?

— Насчёт Гитлера не скажу, — пожал плечами Василий.

Сие любопрение об Ангелах Хранителях происходило в избе, в которую вскоре вошёл Полупятов. Вид у него был скорбный и задумчивый.

— Закопал? — спросила матушка.

— Отдал последние почести, — с тяжким вздохом отвечал тот.

Услыхав такие слова, матушка села и вдруг расплакалась:

— Ой! Хорошие собачки были!

— Нам с батюшкой Остап Бендер особенно нравился, — снова вздохнул Полупятов, и видно было, что ему тоже хочется всплакнуть, а ещё больше — выпить. — Льнущий был пёс. Хитроглазый. Сколько раз провожал меня до «Девчат». Придём вместе, тут у меня своя дорога, а у него — своя, по своим любовницам вислоухим. Я их при дороге и закопал, на видном месте, чтоб, когда идёшь, вспомнить можно, что были такие Остап Бендер и Ночка. А мне бы граммульку, мама Наташа? Пока батя в храме. А? А то сердце лопается от горя. Где ещё теперь таких собачек сыщешь!

— Пойдём уж, — утёрла заплаканное лицо платочком Наталья Константиновна. — Остограммлю. Вася, ты уж нас не выдавай отцу Николаю, ладно?

— Чижик-то? — крякнул Полупятов. — Он не выдаст. Свой парень.

И поплёлся следом за матушкой в её тайники.

Василий Васильевич усмехнулся тому, что Полупятов разжаловал его фамилию до Чижика. Имел право — ведь это Полупятов спас Чижова, а не Чижов — Полупятова. И всё-таки такое панибратство со стороны бывшего зэка и выпивохи кольнуло чижовское самолюбие. Он почесал затылок, перекрестился на образа и отправился из дому в храм. Проходя через кладбище, оглянулся на избу — и тут всего его сотрясло, когда он живо представил себе на её месте обугленное пепелище, где среди дымящихся головешек дотлевает его молодой труп.

— Спаси, Господи, и помилуй раба Твоего Алексея и даждь, Господи, ему здравия духовного и телесного и мирная Твоя и премирная благая! — взмолился Василий Васильевич о бывшем зэке и выпивохе.

В храме ещё только начиналось богослужение. Отец Николай расставлял утварь и раскладывал книги; одна из старушек, Марья, затепливала лампадки, другая, Прасковья, читала Шестопсалмие, колупаясь и путаясь в старославянском. Чижов поспешил подменить её. Читая, краем глаза заметил, как отец Николай приветливо ему улыбается, благодаря, что он сам проснулся и пришёл.

Службу служили долго, по полному чину, с наслаждением. Отец Николай — за себя и за дьякона, а Василий — за всех остальных. Когда покидали храм, у него немного кружилось в голове, но на сердце было отрадно, душа наполнялась сил, а вместе с ней подтягивалось и тело. И обидно было до слёз, что жены нет рядом, что всё опять придётся ей только рассказывать.

К последнему великопостному обеду матушка Наталья Константиновна премного расстаралась: на закуску выставила и солёные грибочки, и квашеную капустку, и салат из редьки с морковью и укропом, и даже грузинское лобио; на первое — постный борщ; а на второе — вермишель под грибным соусом, а желающим — гороховую кашу. Одно только плохо — есть всё это не представлялось возможным из-за необычайно плохого качества матушкиной кухни. Солёные грибы отдавали ржавчиной, капуста — хозяйственным мылом, в салате из редьки с морковью оказалось много уксуса, и даже лобио по вкусу напоминало скорее пюре из свежевырытой глины, нежели блюдо из фасоли; в борще обитали столь крупные и осклизлые картофелины, что лишь они вмиг отпугивали едока; а уж о слипшейся и почему-то холодной вермишели под подозрительно красным грибным соусом и говорить не приходится. Отец Николай однажды объяснял кулинарные способности своей жены так: ястие — один из главных соблазнов, а Наталье Бог дал создавать блюда снаружи привлекательные и аппетитные, но вкусом своим напоминающие о тщетности земных удовольствий.

— Мой вам наказ, — сказала матушка строго, — поешьте как можно больше, потому что перед самой службой только чаю попьёте.

Отец Николай прочёл молитвы, положенные перед вкушением пищи, и, как только сели за стол — он с матушкой, Чижов и на удивление доселе трезвый Полупятов, — объявился ещё один гость. Это был человек среднего роста, сутулый и тощий, строго постящегося вида, с длинными и неопрятными волосами, с бородой, продырявленной щербатым ртом. Войдя, гость громогласно объявил:

— Мир дому сему! С благодатию Господней да вкушати рабам Божиим ястия и питие. Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас. Отче наш, Иже еси на Небесех... — при этом он крестился, больно ударяя себя троеперстием, аки клювом. Совершив все обряды под наблюдением собравшихся пообедать, он, наконец, поклонился батюшке. — Здравствуйте, отче Николае! Примете ли ещё одного гостя, яко клас пшеничный, или прогоните, яко плевел?

— Будет тебе, Вячеслав, — с досадой улыбнулся отец Николай. — Раздевайся да проходи, да садись с нами чем Бог послал.

— Премного благодарен, отче, спасибо, что привечаете.

Покуда новоявленный снимал с себя пальто, батюшка успел шепнуть Чижову:

— Это тот самый, про которого я тебе говорил вчера. Которому у меня не занравилось.

— Здравствуйте всем, — сказал новоявленный, подходя к столу и вновь и вновь осеняя себя жестокими крестными знамениями, низко кланяясь иконам. Вдруг он замер и стал тихо шептать молитвы, лицо при этом у него обрело такое выражение, будто его кто-то незримый крепко сжимал сильными пальцами.

— Накладывай, матушка, — приказал отец Николай, видя, что Наталья Константиновна замешкалась — приступать ли к трапезе или дождаться, когда Вячеслав сядет за стол. Тарелки наполнились грибами и капустой. Тут новоявленный в последний раз осенил себя крестным знамением, низко поклонился и сел со словами: — Приятной всем выти.

— Зачем выть? — удивился Полупятов.

— Не выть, а выти, — пояснил Вячеслав. — Так по-русски «аппетит». А жить надо по-русски, не употребляя иноземных выражений. А то — аппетит... По-русски же будет: выть. Старинное хорошее слово, ёмкое и глубокое. Допустим: «На меня такая выть напала!» Это значит — есть ужасно захотелось. Красиво, ничего не скажешь — нет русского языка краше.

— Понятно, — сказал Полупятов. — А я думаю: с какой стати нам выть? Мы что, волки позорные?

— Ты за столом ешь побольше, а думай поменьше, — сказала ему матушка.

— Вы мне, Наталья Константиновна, слишком много выти наклали, — отвечал бывший зэк, легонько отталкивая от себя тарелку. — Сами знаете — в меня не лезет, сами знаете — без чего.

— Прямо-таки строка из блатной песни получилась, — заметил отец Николай.

Чижов ел, понимая, какое предстоит выдержать испытание — съесть всё, что предложит матушка, дабы не обидеть её. Он постарался побыстрее, не глядя, заглотить грибы и капусту и едва не поплатился за свою быстроту.

— Ох, молодец какой Вася! — похвалила его Наталья Константиновна. — Ещё сыпануть грибков с капусткой?

— Нет, — испуганно заморгал глазами историк. — Теперь бы горяченького.

— Что ж не остался на Пасху там? — спросил отец Николай у Вячеслава.

— Людей много, захотелось сюда возвратиться, вам в помощь, — отвечал тот. — Матушка, если можно, я холодные закуски доедать не буду. Вы мне борщеца тоже налейте сразу, если можно.

«Вот гад!» — так и подумалось грешным делом Чижову. Да и как не подумается, если ты, давясь, всё доедаешь ради уважения к хозяйке, а этот показной христианин только клюнул того сего и отставил — не заправилось. Полупятову можно простить, в него не лезет. Сами знаем — без чего. К тому же он их всех минувшей ночью от смерти спас. А этот!.. Отец Николай вон доедает.

— А что это, отче, у вас с головой? Только сейчас заметил, — сказал Вячеслав, вслед за Чижовым получая из рук матушки полную тарелку дымящегося постного борща.

— Деньги, — ответил отец Николай.

— Какие деньги? — не понял Вячеслав.

— Ну что ты, не помнишь в «Бриллиантовой руке»? — сказал батюшка, отставляя свою чистую тарелку. — «Что у вас с головой?» — «Деньги». — «Семён Семёныч!» Ну, когда он деньги, Никулин, под кепку подсунул. Не помнишь?

— Я эти все сионистские фильмы давно сам куда подальше засунул, — сурово отвечал Вячеслав. — А то вы не знаете, что Никулин один из главных сионистов. Знать надо такие вещи, отче Николае. Господи, благослови! — Он перекрестился, прежде чем удовлетворить свой рот первой ложкой борща.

— Каюсь, — вздохнул отец Николай. — Ноя, признаться, ничего сионистского в этих фильмах не вижу. Хорошее кино.

— Кино хорошим не бывает, — возразил Вячеслав. — А вы, я знаю, даже телевизор в доме держите. Разве можно?

— Церковь покуда телевизор не запретила, — виновато вздохнул ещё раз отец Николай. — Спасибо, Наташа, — поблагодарил он жену, принимая из её рук тарелку с борщом. — Чесночку бы нам ещё.

— Церковь с таких сельских батюшек начинается, — спорил Вячеслав. — Вы — прежде всего Церковь.

— Вот уж нет! — рассердился отец Николай. — Церковь это, прежде всего, верховный иерарх! В Церкви-то ещё, слава Богу, демократия не наступила, и сохраняется строгая иерархическая дисциплина.

Чижов пытался расколоть кусок картофелины в своём борще, поглядывая то на Вячеслава, то на батюшку, то на Полупятова. Первый был строг и обличителен, второй — пока ещё виноват, но уже закипал, а третий горестно поедал борщ без ничего.

— А нас вчера... — нетерпеливо начала было Наталья Константиновна, но отец Николай сердито одёрнул её:

— Ладно, помалкивай! Не за обедом такие вещи рассказываются.

— Почему же за обедом нельзя? — обиженно заморгала глазками хозяюшка. — Ты, отец Николай, скажешь тоже!..

— Не встревай в разговоры, — уже ласковым тоном дал отступного батюшка. — За чеснок спасибо. И вот ещё... — Он замялся, лукаво посмотрел на Чижова и договорил что хотел: — Побелить бы, матушка. Усталые силы хоть немного подбодрить. Простит меня Бог ради вчерашнего страстотерпения. Принеси, будь ласточкой.

— А я ничего не возражаю, — сказала Наталья Константиновна и отправилась за заказом.

— Видишь, — наклонившись с улыбкой к Чижову, сказал отец Николай, — какое я заветное слово придумал, помятуя об её украинском происхождении? «Будь ласка» по-украински значит «будь добра», а я сделал такой русско-украинский гибрид: «будь ласточкой». Видишь, несёт.

Наталья Константиновна внесла поллитровую банку козьего молока и плеснула отцу Николаю в борщ три столовых ложки. При виде такого неслыханного безобразия и кощунства Вячеслав раскрыл рот и даже отложил от себя свою ложку.

— Как это понимать, отец Николай? — от удивления и негодования он даже забыл про звательный падеж.

— Так уж и понимай, — сказал отец Николай. — Ты вон каждую ложку крестишь и каждому огурцу кланяешься, а я, грешник, в последний день Великого поста борщ молоком заправляю.

— Да, в общем-то, небеса не разверзнутся, конечно... — выдавил из себя, как из тюбика, строго постящийся гость. Он вздохнул, покачал головой, вернул ложку и стал доедать борщ.

— Ещё кому-нибудь побелить? — спросила матушка простодушно.

— Спасибо, Наталья Константиновна, я уже почти доел, — пробормотал Чижов и устыдился того, что не проявил солидарности с отцом Николаем. Но, с другой стороны, у него ведь не было потребности белить борщ, который, бели не бели, вряд ли сделается вкуснее. И всё же надо было хотя бы ложечку дозволить, а то получалось, что он заодно с Вячеславом. Но, с другой стороны, и пост ведь не отменила Церковь, как не отменила и телевизор... В таких путаных раздумьях он всё же одолел второй этап обеденных мучений, а от третьего хотел храбро отказаться, да не смог. Матушка сказала:

— И без разговоров. Откуда силы-то возьмутся?

— Силы должны от Господа посылаться, — заметил Вячеслав, сам, однако, не отказываясь от гороховой каши.

Попробовав вермишель с грибной подливой, Чижов горестно пожалел, что тоже не заказал себе гороховую кашу.

— Чего ж ты ешь тогда? — спросил Полупятов у Вячеслава. — Не ел бы, коли тебя Бог питает.

— А я и не утверждаю, что я святее всех, — отвечал Вячеслав. — Такой же в точности грешник, как и все остальные, а в прошлом и вовсе на дне лежал, только в последние годы со дна стал выкарабкиваться. Но хотелось бы дойти до такого совершенства, чтобы и не есть вовсе, а только Божьим словом выть свою потчевать.

— Да нет такого слова! — возмутился отец Николай. — Что за выть такая? Никогда не попадалось мне в старославянском.

— Как нет! Есть, — возразил гость твёрдо и уверенно.

— Наташ, принеси словарь Даля, будь ласточкой.

Доставленный матушкой словарь, увы, сулил посрамление не Вячеславу, а отцу Николаю. «Выть» в значении «позыв на еду, алчба, аппетит, голод, охота есть» там действительно имелась. Потерпев сокрушительное поражение и как постник, и как знаток русского языка, батюшка поднялся из-за стола, провозгласил благодарственные молитвы и чай отправился пить отдельно в свою комнату, приказав на прощанье:

— Вячеславу и Василию два часа перед баней поспать, а Алексею топить баню.

— Топится уже вовсю, отец Николай, — отрапортовал Полупятов.

— Следить, чтобы натоплена была, как подобает. Чтобы Христово Воскресение чистым телом встречать, не токмо чистой душой.

— Мы, матушка, тоже пойдём в гостевую чай пить, — сказал Чижов. — Спасибо за необычайно вкусный обед.

— Без этого самого обед — всё равно что его и нет, — молвил Полупятов, видимо, вознамерившись стать местным сочинителем прибауток на определённую тему.

— Завтра будет это самое, потерпи, Лёша, — взмолилась матушка. — Не пей уж до праздника и не ходи никуда, ни в какие «Девчата», за баней следи, да в храме печку топи, — чтоб тепло было. Ночи-то ещё холодные.

Чижов не собирался пить чай в гостевой избе, он просто прекрасно помнил, каковы у матушки чаи. Выйдя из дому вместе с Вячеславом, он подивился на его пальто — погода стояла довольно тёплая, конец апреля, солнышко. Но потом смекнул, что Вячеслав, должно быть, сильно воздерживался весь пост, оттого и зябко ему. Батюшка ведь про него, кажется, сообщал, что он вообще не вкушал пищи с самого начала Великого поста.

— Вячеслав, — обратился Чижов к нему, направляясь к гостевой избе, — это про вас отец Николай рассказывал, что вы так строго поститесь?

— Весь Великий пост ничего не ел вовсе, — с гордостью отвечал Вячеслав. — В Лазареву субботу впервые вкушал соки, приготовленные из моркови. В Вербное воскресенье — твёрдую пищу. В начале Страстной седмицы приехал сюда, к отцу Николаю. В дороге уже ел и картошку и овощи, будучи путешествующим. А здесь, у отца Николая, встретил разносолы. Я, конечно, не в осуждение, ибо осуждение само по себе есть великий грех, но то, что произошло сегодня на наших глазах, по-моему, ни в какие ворота не лезет. С таких побелок борща и начинается беззаконие. Врагу рода человеческого только дай, во что коготок вонзить. Я отца Николая не осуждаю, но и, как говорится, не одобряю. Невольно начнёшь верить слухам о том, что он не раз был уличён в тайноядении.

Чижов, переполненный всё ещё радостями и благостями утренней субботней службы, даже не хотел и спорить с Вячеславом. Он поднялся на крыльцо гостевой избы, открыл ключом дверь, вошёл и поспешил прилечь на кровать, лишь сняв сапоги. В избе уже не было так тепло, печка остыла, но зато запах полупятовского перегара полностью исчез. Василий закрыл глаза и вознамерился поспать или хотя бы подремать пару часиков. Вячеслав тем временем занялся оживлением печки, но его недолго хватило на молчание, и он заговорил, едва только Василий имел неосторожность приоткрыть глаза.

— Не знаю, как вы, но я до сих пор так и вижу, как эти три ложки молока льются к отцу Николаю в борщ. Интересно, что бы сказали на это монахи? Во мне всё так и кипит. Не знаю, как в вас, должно быть, вы более попустительствуете.

— А почему же вы сами-то, Вячеслав, до сих пор не постриглись в монахи? — ответил Чижов вопросом на вопрос.

— Как же я могу постричься, если я сам, милый мой, только недавно получил Божью любовь и принял Таинство крещения? Мне до монашества ещё ползти и ползти, всё вверх и вверх, ломая ногти, — заговорил Вячеслав ровно поставленным голосом. — Я, брате мой, как будто в бездонный колодец провалился, но не канул, а стал подниматься по склизким каменным уступам. Пока у нас есть время, охотно могу рассказать вам свою жизнь. Хотите?

«Только этого не хватало!» — хотел воспротивиться Чижов, но, будучи рабом вежливости, произнёс вместо этого:

— Хочу.

— Довольно обречённо сказано. Но вы не пожалеете. История моей жизни поучительна. О ней можно выпустить короткую брошюрку и продавать среди церковной литературы под рубрикой «Покаяние». Мне сорок два года. Из них — только год истинного света. Ровно год с тех пор, как я бежал от соблазнов и пришёл ко Христу. А до этого — сорок один год беспамятства, греха, разврата.

— Что ж вы, и в младенчестве грешили и развратничали? — усмехнулся Василий Васильевич.

— Ну, вычтите младенчество, — согласился с замечанием Чижова Вячеслав. — Сколько там лет до эпохи полового созревания? Лет с десяти я уже был ввергнут во мрак малакии. Карты с голыми бабами — вершина моих тогдашних мечтаний. Прыщавый, гнусный отрок, я подглядывал в щёлочку, когда бабы переодевались на пляже. Лет в двенадцать я уже курил и пробовал пить вино и даже водку. Дрался с другими такими же подонками. Несколько раз поворовывал. А уж лазить по чужим садам и за воровство-то не считалось в нашей шпанисто-пацанской среде. Кстати, никогда не произносите слова «пацан». Оно не русское, а уголовно-еврейское, производное от «поц», что значит по-еврейски сами знаете что.

— Рюмка водки? — съязвил Чижов.

— Нет, не рюмка, — не понял юмора Вячеслав. — А тот самый орган, от которого идут все грехи наши начиная с малакии. Так вот, вспоминая о себе юном, я и не могу иначе назвать себя, чем пацаном. Гнусным и прыщавым пацаном. К армии я созрел уже как законченный негодяй. В армии меня били, и, как я теперь прекрасно понимаю, то бил меня Бог, а не старослужащие. Дедовщина страшна, но она есть плата салагам за их подонское детство и юность. Вы не согласны со мной?

— Возможно, в ваших словах и есть доля истины, — промолвил Чижов, в полудрёме слушая исповедь новоявленного.

— Доля! Не доля, а целая выть истины! — воскликнул Вячеслав. — Правда, побитые салаги вскоре сами становятся орудием Божиим и лупят себе подобных новобранцев за милую душу. Хе-хе-хе! — Из Вячеслава вырвался злорадный смешок. — И я тоже бил, когда стал дедом, а уж когда на дембель уходил, то одного езербота до того довёл, что он мне все сапоги снизу доверху языком вылизал. Надо будет как-нибудь отыскать его, приехать к нему и покаяться. Упасть перед ним на колени и сказать: «Прости меня, Сафарка! Хочешь, я сам тебе сапоги вылижу?»

— И вылижете? — вскинул веки Василий Васильевич.

— Вылижу, вот вам крест, вылижу! — запальчиво воскликнул кающийся.

— Вашего Сафарку это, может, и не удивит, — усмехнулся Чижов. — Может, ему сейчас такие, как вы, тоже русские, в большом количестве сапоги вылизывают, а равно и всякие прочие места доводят до зеркального блеска.

— Поэтому я пока и не еду его разыскивать, — махнул рукой Вячеслав. — Хорошо ещё, если он просто зарежет. Это я с радостью — пострадаю во имя Христа. А если всякие унижения?..

— Но ведь не только смерть, но и унижения можно во имя Христа принимать, — пожал плечами Василий Васильевич.

— До унижений я, признаться, ещё не дорос духовно, — промолвил Вячеслав. — Смерть готов принять хоть сейчас. Вот прямо сейчас войдут изуверы или хасиды какие-нибудь, я скажу: «Режьте! Слава Отцу и Сыну и Святому Духу!» И с пением «Христос воскресе из мёртвых» подставлю под ритуальный нож своё горло. А если станут унижать, то и не знаю, как себя вести. Хотя сам в своей жизни многих унизил. После армии я пошёл по плиточному делу и за годы работы стал прекрасным плиточником. Какую хочешь, бывало, ванную оформлю в самом лучшем виде. Женился, но брак не пошёл. Теперь понимаю почему — безблагодатный. Через полтора года застукал её с приятелем. Это меня сокрушило. Развёлся, стал пить, женился во второй раз уже на пьющей, стали пить вместе. И покатилось у нас по наклонной всё хуже и хуже. Ребёночек родился, сейчас ему семь лет уже, а никакого уюта ему не досталось. У бабки с дедом постоянно живёт. Раньше мы вместе пили с женой, теперь она одна пьёт, а я вот уже пять лет ни-ни, но только скитаюсь по свету неприкаянный. Так вот, как со мной случилось чудо озарения. Чёрт помог.

— Как это чёрт? — вскинул сонные веки Чижов.

— Не удивляйтесь, — сказал Вячеслав. — Именно с чёрта и началось моё спасение. Вот как это было. В один прекрасный день я проснулся после очередного длительного пьянства и чётко стал припоминать, что накануне с самим чёртом отплясывал современный танец. Что-то заставило меня ужаснуться, и я решил: хватит! Ко мне приходит друг с бутылкой водки, а она, ёлть, сверкает, соблазняет, как река в утреннем свете. — Вячеслав взглотнул. Видно было, что любимые воспоминания о напитках приводят его в волнение. — Но я вдруг замечаю — за спиной у моего приятеля он стоит. Лукавый! Вот что я дальше делаю. Хватаю что попало из вещей и ухожу вон из дома. Хожу по улицам, в кино забрёл, домой пришёл поздно ночью, жены дома нет — ушла куда-то с пьяницами. Сын у бабки с дедом. И вот, всю ночь я мучился. Боролся с чёртом. С ума сходил, до того водки хотелось, особенно когда вспомню, как она, ёлть, холодная, в стакан льётся ручеёчком... Эх! К утру совсем свихнулся. И вот, встаю, а он сидит напротив меня в кресле, развалясь, нога на ногу, на нём пиджак в пёструю клеточку серебристо-чёрную, и м-м-морда такая... И говорит мне с такой подоплёкой в голосе: «А что, если я шампанского хочу?» Я — ни жив ни мёртв. «Вставай и неси мне шампанского», — говорит. Мы шампанское не пьём. Это-то меня и сгубило. Думаю: шампанское не водка, не будет считаться. Наскрёб денег, побежал в магазин, купил бутылку шампанского. Где-то раздобыл ведь! Девяносто второй год. Тогда ж ничего, ни черта нигде не было. Прихожу домой. Он сидит. «Открывай». Я открываю. «Пей, — говорит, — а я через тебя пить буду». Представляете? И я всю бутылку разом опорожнил. Тут меня шибануло, я отключился. Через какое-то время проснулся, а бред в голову лезет. Мерещится мне, будто я плиткой огромную ванную самому чёрту облицовываю. А сам чёрт с голыми бабами рядом в шампанском, ёлть, купается. Встряхнусь — снова я у себя дома. Захмурею — опять мерещится. Я тогда — из дома бегом. Иду и вдруг вижу — прямо для меня! Двое парней развешивают объявления: «Если хотите бросить пить, приходите к нам». Судьба! Я к ним: «Как да как?» Они: «Пошли с нами хоть сейчас». И я пошёл. И попал я, брате мой, не куда-нибудь, а в саму Дум Синрикё.

— Ого! Ничего себе! — удивился Чижов.

— Вот так вот, брате мой. Целых два года у них пробыл. Расскажу как-нибудь особо. Потом — зариновая атака в Токио. Естественно, я тогда, ёлть, сильно перепугался. Ничего ж такого не предполагалось, что в Японии теракт. О том, что человечество должно слышать благую весть о Сёку Асахара, это постоянно твердилось. Но одно дело — занятия по самосовершенствованию, избавление от алкоголизма и курения, от прочих вредных привычек, а другое дело — человеческие жизни. Да к тому же пошёл слух о том, что подобные акции готовятся в Москве и Санкт-Петербурге. Проще говоря, бежал я от них. Как колобок. И от бабушки, и от дедушки. И от пьянства ушёл, и от заумства ушёл. Дальше меня закатила нелёгкая в другую лузу. Замыслилось мне вернуться к религии предков — к христианству, к православию. Но гордыня держала и не пускала меня в храм Божий. И тут я снова по объявлению на столбе узнаю о некоей «истинной Христовой церкви четверичности божьей».

— Что за четверичности?

— Объясню. Всё как бы то же самое, что в обычном христианстве, только в Символе веры сильное изменение. Бог — не Троица, а — Четверица. Бог Отец, Бог Мать, Бог Сын и Бог Дух Святой.

— Ну тогда уж сразу бы надвое всех умножали! — воскликнул Чижов, совсем утратив дремоту. — Бог Отец, Бог Мать, Бог Сын, Бог Дочь, Бог Дух Святой и Бог Душа Святая! Какой только нечисти не появилось в демократическую эру!

— И не говори, брате мой, — согласился Вячеслав. — У четверичников я недолго пробыл, всего лишь пару месяцев. Там у них баба всем заправляла.

— Мария-Дэви, что ли?

— Нет, другая. Она себя называла Евангелистка Ева. Хотя я потом выяснил, что она каким-то образом была связана с Цвигуншей. Я, ёлть, собаку съел на всяческих сектах. Всё о них знаю. Могу книгу написать. Хочу только у Ридигера благословение взять на неё, если только окончательно выясню, что он не масон.

— Кто?

— Ридигер. Патриарх наш. Я покамест временю и в молитвах за него к Богу не обращаюсь, потому как может оказаться, что это наистрашнейший грех. Ведь за масонов молиться хуже, чем за самоубийц или наркоманов. Так что по поводу патриархической иерархии пусть отец Николай малость поприкусит язычок.

— И что же вы? После четверичников к правильной православной вере пришли или дальше колобок покатился?

— Дальше покатился. В колонию жаворонков. Не слыхали о такой?

— Слыхал. Точнее, читал. В газете «Бестия». Она, кстати, эта колония, не так уж и далеко отсюда расположена, на Валдае где-то. Погодите-ка, а не о ней ли говорила матушка, что есть какой-то Город Солнца?

— Конечно, о ней. Правда, сами жаворонки своё поселение так не называют.

— Ну да, я читал в «Бестии», что у них называется всё княжеством, во главе которого князь и княгиня. Так?

— И ещё отец-основатель. Ревякин. Он-то всё и придумал. Идея-то хорошая, да исполнение — дрянь. Если бы такую колонию на сугубо православной основе обустроить, тогда ещё б чего-нибудь вышло, ёлть, а то напихалось туда и жидов, и чернозобиков, и немчуры. И запахло экуменизмом, вонючим детищем масонства. Нет, Ридигер, что бы вы мне ни талдычили, — масон, он же самый наипервейший экуменист. Я в Жаворонках более полутора лет прожил и при случае тоже могу рассказать подробно. Сейчас нам просто отдохнуть надо, а потом — непременно расскажу. Так вот, заканчивая про жизнь свою, скажу только, что, уже сбежав от жаворонков, наконец-то я пришёл к Православию, признал Церковь, признал иерархию, признал священство и монашество. Перестал трубить на каждом углу, что все они из конторы глубинного бурения. Так и началось моё усовершенствование. Главное, я теперь не только не могу без отвращения смотреть на водку и курево, я даже, ёлть, испытываю чувство гадливости, когда вижу, допустим, пепельницу, рюмку, стакан — короче, всё, что связано с выпивкой и табаком Вот так вот, брате мой, вот так вот.

Он тяжело вздохнул, очистив душу, и умолк.

— Ну, хорошо, — сказал Чижов, сердясь, что Вячеслав не дал ему подремать, — а рот, глотка, лёгкие — они ведь тоже непосредственно участвуют в процессе курения и потребления алкоголя. Их что, по-вашему, тоже следует устранить, дабы не напоминали?

— Это демагогия, — спокойно отмахнулся Вячеслав.

Некоторое время они лежали молча. Бывший алкаш и сектант начал посапывать. Ну уж нет!

— Скажите, — громко произнёс Василий Васильевич.

— А? — встрепенулся тот.

— А вы сейчас из Жаворонков вернулись? Туда ездили?

— A-а, да, оттуда. Видите ли, брате, я ведь, когда убегал оттуда насовсем, то не успел, ёлть, обличить их в ихнем безбожии и разврате. Свально нагишом на рассвете и закате в реке купаются, в брачных отношениях свободу себе позволяют, отец-основатель собственные молитвы чинит, Яриле молится. Ну и много чего другого поганого у них там. И вот я решил сходить туда и крепко припечатать их словом Божьим. В среду отправился, дошёл до одной из близлежащих деревень и там остановился, стал готовиться духовно. А вчера вечером явился туда, ночевал у своих друзей-жаворонков, у скорняков. Скорняки — надёжные ребята, не то что строители у них там. Я в своё время ещё и из-за того ушёл оттуда, что со своими подельниками-строителями поругался. Они, как в сталинское время, друг за другом следят, кто поутру легко просыпается, а кого будить надо, и стучат отцу-основателю. А мне, когда проснусь, надо ещё минут пятнадцать полежать, потянуться. Что же в этом плохого? К рассвету я всё равно так и так вместе со всеми являлся, не опаздывал. Так нет же, они всё равно, ёлть, настучали на меня, что я по утрам не хочу вылезать из постели, якобы, ёлть, меня оттуда силком тащат. Сволочи! Главное, мужики такие работящие, в Москве ни одной такой бригады не сыщешь, а по натуре — гниды. Меня отец-основатель к себе вызвал и спрашивает: «Может быть, природа жаворонка вам чужда?» Я говорю ему: «А может, и у жаворонков бывают такие особи, которые любят в гнёздышке понежиться, прежде чем взлететь?» А он не в духе был и как рявкнет: «Запрещаю нежиться! Или оставьте княжество». Я ещё некоторое время, месяца полтора, оставался, но вижу — сволочи продолжают следить за мной, как я по утрам встаю. Плюнул и ушёл от них.

— Не занравилось?

— Точно. Не занравилось. А сегодня-то утром я встретился с отцом-основателем и обличил его. Если бы слышали, брате мой, как же я его, ёлть, крепко обличал! Он аж весь затрясся, забился, и стало его корчить, словно током било. Это было истинное торжество Православия! Я просто чувствовал, как из уст моих излетают громы и молнии. У него чуть волосы не воспламенились. Но тут в меня полетели камни, и я, осенив лжеучителя крестным знамением, вынужден был спасаться бегством. Если бы вы знали, брате мой, сколько сил отняло у меня это изобличение! Давайте отдохнём малость.

Чижову отдыхать уже совсем не хотелось.

— И всё же напрасно вы на батюшкину побелку борща так обозлились, — сказал он через пару минут.

— Я не обозлился, упаси Бог, разве можно христианину злиться? Да вы что! — мигом очнулся Вячеслав. — Никакой злобы, вот вам крест! Я отца Николая уважаю, в нём энергия сильная. Не замечали, что в округе зверьё стало увеличиваться в размерах?

— Заметил, — сказал Чижов, вспоминая гигантского леврика.

— Кротов видели?

— Кротов — нет, не видел.

— Они таких куч нарыли, я вас проведу показать. Вот такие кучищи! Можно себе представить, каковы сами кроты. Здесь и место исключительное. Не подмечали никогда, что тут как-то легче ходится? Идёшь, идёшь, и вот-вот, кажется, взлетишь. Не замечали?

— Замечал.

— Я узнавал у учёных. Они утверждают, что здесь ослабленная сила притяжения земли. Понимаете, о чём это свидетельствует?

— Ещё бы не понимать! А что, и вправду ослабленная?

— Что ж, я вам врать буду? Я вам до сих пор хоть одно слово неправды сказал, ёлть?

— Полагаю, ни единого.

— Вот именно. Здесь, я дерзаю утверждать, к небу ближе, чем в других местах. Отец Николай хитрый, знал, куда ехать поселиться. Но сам он, увы, далеко не безгрешный человек. Думаете, я из-за побелки борща так осерчал? Просто потому, что кроме этого в нём много земных привязанностей, от которых ему следовало бы отречься. К чему, скажем, это увлечение западной так называемой классической музыкой? Гендели, Моцарты эти? Кто такой был Моцарт? Кутила и развратник, помер неизвестно от чего. Обратно-таки, масоняра. А Гендель? Всю жизнь прожил при королевских харчах, не женился, с поваром сожительствовал.

— Это ж откуда такие сведения? — возмутился Чижов.

— Имеются, имеются сведения! — зло отвечал Вячеслав. — Ну, Бортнянского, допустим, я бы разрешил. Там, Рахманинов, ещё две-три-четыре фамилии. Хотя и наш Чайковский, ёлть, подкачал по части мальчиков. Вот и получается, что отец Николай на хорошем месте Чайковского и Генделя слушает, Вивальди, которого из священников выгнали за разврат. Здесь, в Закатах, чудес истинных стяжать можно, а отец Николай, ёлть...

— Знаете что! — возмутился Чижов. — Вы на отца Николая свою ёлть не возводите! Чудес ему не видано! Да покуда вы в свои Жаворонки закаканные ходили, тут знаете что случилось?

— Что тут такого могло случиться?

— А то... Вы собак видели?

— Во-во, ещё и собаки. Я говорю отцу Николаю: «Разве можно собаке давать человеческое имя Остап?» А он мне: «Остап — человеческое, а Остап Бендер — уже не человеческое». Фарисействует...

— Сами вы фарисействуете. Без году неделя в Православии, а уже всех рассудил! Да собак-то утром сегодня Полупятов закопал.

— Это за что ж он их так?

— А за то, что потравили их вчера вечером. А у батюшки на голове раны... Вы его спросили: «Что у вас с головой?» А он отшутился. А на самом-то деле, рассказать вам, что у него с головой?

— Расскажите... Я ж не знаю ничего, — уже не так самоуверенно пробормотал Вячеслав.

Чижов сел на кровати и подробно рассказал обо всём, что случилось накануне. Слушая, Вячеслав вздыхал, цокал языком и пару раз воскликнул: «Вот ёлть!» Чижов не утаил от своего слушателя и то, как они с отцом Николаем стояли на коленях пред дверьми храма. Когда он закончил своё повествование, Вячеслав долго не знал, что сказать, чем крыть. Видно, в душе его шла борьба. Наконец он заговорил:

— Да, ёлть! Жаль, что меня тут не было с вами. Может быть, Господь и сподобил бы поговорить с грабителями, наставить их на путь истинный. У меня не раз получалось самого отпетого негодяя обратить. По словам псалма: «Научу беззаконные путём Твоим, и нечестивые к Тебе обратятся».

Чижов только фыркнул в ответ, не желая больше разговаривать с этим обличителем. А тот продолжал:

— И отец Николай мог бы вчера не выпустить их, а обратить ко Христу. Заставить раскаяться и превратиться из Савлов в Павлы. Но ему не надобно. Ладно уж, поскольку вижу, как вы против меня раздражены, открою вам одну страшную тайну.

— Какую ещё тайну?

Вячеслав встал, выглянул в окно, сказал:

— Девица какая-то приехала. По виду — городская. Гостья. Небось опять какая-нибудь поэтесса или певичка. Отец Николай их любит.

Отойдя от окна, он доверительно присел рядом с Василием Васильевичем и с болью в голосе произнёс:

— Отец Николай-то с Натальей Константиновной в грехе живёт.

— Как в грехе? — Чижова будто током ударило, как того отца-настоятеля, или основателя, который в Жаворонках.

— Увы, — тяжелейше вздохнул Вячеслав. — Невенчанные они. Он её у другого батюшки отбил и увёл.

— Да как же такое было возможно?

— Тот, другой батюшка, рукой махнул: «Пускай, — говорит, — живут, если любят друг друга».

— Да не может этого быть!

— Не верите? Спросите сами у отца Николая.

— И непременно спрошу. Если то, что вы говорите, правда, то это страшно, в голове не укладывается; это такое кощунство, что может пошатнуть иного нетвёрдо стоящего в вере. А если выяснится, что вы клевещете, то берегитесь — убью, не задумываясь!

— Ну и ну! До чего мы договорились! До угроз убийства! Да вы, брате мой, хоть осознаете, как вам следует каяться за сказанные только что слова? Вы хоть понимаете, что не только убийство, но даже угроза совершить убийство...

В следующий миг дверь распахнулась, и Чижов не поверил своим глазам; его жена Эллада стояла там, и вид у неё был растерянный, взволнованный, не оставляющий никаких сомнений — с ней что-то стряслось.

— Можно? — спросила она.

— Здравствуйте, — вежливо произнёс Вячеслав.

— Василий, можно с тобой побеседовать с глазу на глаз?

— Мне удалиться? — спросил Вячеслав.

— Нет, лучше мы прогуляемся, — сказала жена Чижова.

— Я сейчас, — пробормотал Василий Васильевич и принялся натягивать сапоги, чувствуя за собой какую-то ещё неведомую вину, и, может быть, оттого правый сапог никак не хотел налезать — нога припухла, что ли?

— Ух ты, а что это у вас в чехле? — спросил Вячеслав.

Тут Чижов краем глаза заметил, что за спиной у Лады висит чехол с двумя его эспадронами, оставшимися на память об уроках фехтовального искусства.

— Золото-бриллианты, — ответила Лада.

Наконец сапог налез, больно теранув пятку, Чижов встал и пошёл следом за женой, которая уже спускалась по ступенькам крыльца. Догнав её, он спросил:

— Что-нибудь случилось, Ладушка?

— Случилось, — тихо и страшно ответила она. — Пойдём вон туда, в лес.

— Что? Не томи! — взмолился Чижов, почему-то продолжая думать, что он в чём-то чудовищно провинился, хотя, сколько он ни гадал лихорадочно, никакого такого сокрушительного греха за собой не знал.

— Сейчас, сейчас... — ускоряя шаг, бормотала жена.

— Зачем ты привезла с собой эспадроны?

— Сейчас, сейчас...

Они дошли до дороги, перешли через неё, и под ногами зашуршала сухая трава, оволосатившая мягкую, пружинистую почву. То тут, то там виднелись кучи, какие обычно выпрастывают из-под земли кроты, но только кучи эти были необычайно большие, раза в три крупнее, нежели обычно. Не наврал Вячеслав про гигантских кротов. Неужто не наврал и про греховное сожительство отца Николая с Натальей Константиновной? Чижов рад был бы чем угодно пожертвовать, лишь бы только это оказалось клеветой.

— Так что же случилось, Лада?

Она остановилась на краю леса и повернулась к нему лицом. Глаза её выражали муку.

— Я тебе изменила, Чижов.

— Не понимаю. Когда? Как это могло случиться?.. А впрочем, я даже знаю, с кем. С Белокуровым?

— Да.

— Понятно. Ну ты даёшь, ёлть!

Василий зашагал вдоль леса, не понимая, убило ли его сообщение жены или только ударило. Он с ужасом понимал, что теперь почти равнодушно относится к происшедшему. Вчера, когда на него несколько раз накатывала ревность, когда вспоминалось, с каким необычайным увлечением Лада смотрит на Белокурова и слушает его озорные речи, — вчера уже всё и произошло, и он словно уже был осведомлён об измене жены задолго до её приезда и признания. А теперь это было не так больно. Теперь, как это ни странно, Василия Васильевича гораздо больше волновало, венчаны ли отец Николай и матушка Наталья.

Неверная жена шла чуть позади, стараясь не отставать от обманутого мужа. Наконец не выдержала:

— Вася, скажи что-нибудь.

Он остановился, оглянулся, глубоко вздохнул. Вдруг, сам того не ожидая, улыбнулся, протянул руку и погладил жену по щеке.

— Эспадроны-то зачем?

— Хотела, чтоб ты заколол меня.

— Сразу двумя?

— Нет... В порыве схватила весь чехол, когда выходила из дому, направляясь сюда. Потом только, в метро уже, сообразила, как это смешно и глупо. Фарс какой-то. Но не возвращаться же и не выкидывать их.

Она замолчала, на лице её изобразилась уже не боль, не отчаяние, а детская лукавая виноватость — простите, я больше не буду.

— А может, всё-таки заколешь? — вырвалось у неё.

— Ну конечно, — хмыкнул Василий Васильевич. — И пойду потом с отцом Николаем чай пить. Или ещё лучше — проткну тебя эспадронами посреди церкви.

Он опять зашагал вдоль леса. Сделав шагов десять, спросил:

— Как хоть всё произошло-то? Хотя я даже не знаю, хочу ли я это знать.

— Ты должен выслушать одну вещь, — заговорила изменница уже без тени лукавства в голосе, а снова взволнованно. — После того, как он побывал у меня...

— Что?! — вспыхнул Чижов. — У тебя?! У нас?! Ты привела его в наш дом?! Дрянь какая!

В какое-то мгновенье он готов был схватить эспадрон и пронзить изменницу. Потом взял себя в руки.

— Хотя, конечно, — злобно усмехнулся он, остывая. — Куда ж ещё вы могли деться, зачем искать другого места, когда муж уехал, квартирка свободна. Как банально!

— Послушай меня, Вась! Ты всё-таки должен знать одну вещь.

— Ну? Что там ещё я должен знать? Надеюсь, он не оказался импотентом?

— Не надо так грубо. Пусть я буду дрянью, а ты держи себя в руках, ладно? Так вот, когда он под вечер вчера уехал, мы договорились, что он вскоре приедет снова, утром.

— А, стало быть, занравилось!

— Ну Вась!

— Ну что ну Вась? Ну Лад! Здорово получается — не только бьют, но ещё и роптать не дают! Таракан не ропщет! Ну и почему же ты не дождалась своего утра? Он позвонил и сказал, что второй серии не будет?

— Нет. Произошло нечто необъяснимое. Или, наоборот, очень объяснимое... Поверишь или нет, я вдруг чётко услышала женский голос, произнёсший одно только слово: «Закаты!»

— Закаты?

— Да, Закаты. И я не могу даже точно сказать, услышала ли я его внутри себя или где-то далеко снаружи — на улице, с потолка, с неба... И что самое удивительное, голос мне был одновременно и знаком и не знаком. И только потом я поняла, кому он принадлежал.

— Кому?

— Ей.

— Ну понятно, что ей, ты уже сказала, что женский голос. Только кому — ей?

— Это была моя Елизавета. Алапаевская мученица. Моя небесная покровительница. И я больше не буду Элладой... И тогда я быстро собралась и рванула на Рижский вокзал. Успела на псковский поезд.

Она замолкла, с надеждой глядя на обманутого мужа. Затем робко спросила:

— Ты веришь мне?

— Верю, — со вздохом ответил Чижов. — Но ещё не знаю, смогу ли жить с тобой дальше.

— Это понятно. — Она опустила глаза.

— Мне надо идти к отцу Николаю.

— Можно я останусь и встречу тут Пасху?

— Я бы попросил тебя уехать, но это было бы бесчеловечно. К тому же одной ездить по стране сейчас небезопасно. Даже имея при себе пару эспадронов. Конечно, ты должна остаться, и завтра мы поедем в Москву вместе.

— А можно я не буду исповедоваться отцу Николаю?

— Пожалуй, даже и не нужно тебе исповедоваться ему. Незачем лишний раз огорчать его. Тем более после того, что у нас тут произошло вчера вечером.

— А что произошло вчера вечером?

— Пойдём, по пути расскажу.