Закаты

Глава семнадцатая УСЫ

Спали до полудня, покуда не проснулся Серёжа. Он пришёл к отцу с тетрадочкой и карандашиком, растолкал его и попросил:

— Пап, нарисуй, пожаста, маму.

— Маму? — с трудом вытаскивая себя из сна, разлепил веки Белокуров. — Ну давай нарисуем маму.

Он быстро набросал портрет своей жены, причём сходство получилось удивительное, так что Серёжа воскликнул:

— О! Мама! Пррэт!

Он поднёс листок с рисунком к самому лицу, разглядел поближе и вдруг поцеловал. Душа Белокурова наполнилась тоской. Хотелось бы вычеркнуть, стереть ластиком всё, что случилось вчера, всю эту сумасшедшую пятницу. Боже! Если б можно было вернуться в позавчерашний четверг! Не ездить провожать Эллу, не целоваться с ней, не знакомится с Василием... Он был более чем уверен, что тогда бы и Тамара приехала домой не с мистером Брауном, а одна — любящая, соскучившаяся по мужу и сыну. Если бы не случилось его измены, не произошло бы и её чудовищного преступления перед семьёй и Родиной.

Вдруг, будто в издёвку, вспомнилось, как однажды на какой-то вечеринке Тамара сказала: «Для меня изменить мужу — всё равно что изменить Родине». Оказалось, и впрямь обе эти измены были для неё неразрывны.

— Пап, будем с тобой играть, кататься на машине?

— Какой ты у меня уже взрослый, сынок! Так правильно строишь предложение. На машине обязательно покатаемся. И играть будем. Только никогда не заигрывайся, как мы с мамой.

Сняв с зазвонившего телефона трубку, Борис Игоревич услышал приятный голос княгини Жаворонковой:

— Добрый день! Вы проснулись? Мы ждём вас обедать у меня, в столовой, на четвёртом этаже.

— Хорошо, спасибо, через полчаса мы поднимемся.

— Ждём с нетерпением. Ужасно хочется поглядеть на вашего малыша.

— Спасибо.

Он повесил трубку и кликнул Прокофьича:

— Отче! Вставай! Нас ожидает княжеский обед.

Умыв Серёжу, он отдал его на одевание Прокофьичу, а сам, умываясь и чистя зубы, стал вспоминать последний разговор с княгиней Жаворонковой, происшедший у него после встречи рассвета, когда она взяла его под руку и увела от всех остальных — от отца-основателя, его невесты и палеоантрополога.

— Ах ты, зараза! — так и вырвалось у главного бестиария при этом воспоминании.

Он внимательнее рассмотрел себя в зеркале. Лицо его было несколько усталым, но после пяти часов сна всё-таки посвежевшим, белки глаз красноватые, а так — вполне здоровый цвет щёк, густые и красивые усы, как у Мопассана или Сталина.

— Ну уж нет! — дерзко объявил усам Белокуров, осенённый страшной идеей.

Утром, ведя под руку княгиню, Белокуров имел с ней такой разговор, что теперь он мог казаться ему приснившимся во сне.

— Это какое-то чудо, что вы к нам приехали, — сказала княгиня Жаворонкова.

— Что же в нас такого чудесного?

— В вас, именно в вас, мой дорогой. Мне кажется, я давно ждала вас.

— Не понимаю...

— Я вам объясню. Видите ли, всё последнее время, года два, я постоянно ощущала внутри себя гнетущую пустоту. Вы можете сказать, что я пресыщенная. Увы, это не так. Да, я поездила по заграницам, искала всюду развлечений и удовольствий, но я увидела Европу, заселённую если не мёртвыми, то фальшивыми народами. И точно такую же Америку.

— Советую вам съездить в Ирак, в Сербию, в Приднестровье, в Испанию к баскам, — сказал Белокуров, чувствуя, что она и впрямь облюбовала его. Видно, от него за версту разило прелюбодеянием, совершенным накануне.

— Спасибо за совет, — усмехнулась княгиня. — Попробую им непременно воспользоваться. Но я, кажется, разочаровалась в путешествиях... Не в них дело. А дело в том, что я сама стала видеть, какая я мёртвая и фальшивая. Всё последнее время я жила ожиданием чувства.

— Ещё одно ожидание Ч, — пробормотал, усмехнувшись, главный бестиарий.

— Чувства жизни, её полноты, хотя бы какой-то любви, если невозможно сильное чувство, — не обращая внимания на его усмешку, продолжала владелица здешних мест. — И вот я вижу вас и сама удивляюсь, что такое возможно — взять и влюбиться с первого взгляда.

— Я вам не верю, — спокойным голосом заявил Белокуров.

— Верю, что вы мне не верите, — засмеялась княгиня. — А вы возьмите и поверьте! А?

— Не хочу, — с упрямым спокойствием отвечал Борис Игоревич. — И знаете, почему я не хочу? Я вам растолкую. Дело в том, что вчера я изменил своей жене. Изменил впервые. Жене, которую люблю. Изменил с женщиной, которая взяла меня за сердце. И вот, возвратившись домой, я узнал, что моя жена приехала из загранкомандировки с американцем, за которого уже как-то умудрилась выйти замуж. Приехала, воспользовалась, что при сыне находился мой полубольной отчим, и забрала Серёжу, намереваясь увезти его в Штаты. Случайно в доме, куда она приехала, оказался человек, с которым мы прибыли сюда, Тетерин, случайно ему взбрело в голову, что ребёнка надо украсть и вернуть отцу, то бишь мне, случайно ему это удалось проделать. Он привёз Серёжу ко мне, но тут не получилось избежать личной встречи с моей женой и америкашкой. Я приставил к его морде пистолет и так запугал трусливого янки, что он кубарем скатился по лестнице, а жена последовала за ним. Боясь, что они приведут подкрепление, мы покинули Москву и прикатили к вам. Так вот, ваше высочество, вы — самая красивая женщина из всех, кого мне доводилось видеть, но после всего случившегося мне не хочется, смертельно не хочется никакой любви.

— Браво! — воскликнула княгиня. — Я лишний раз убеждаюсь, что вы настоящий мужчина, и я не случайно влюбилась в вас с первого взгляда. Но я хочу, чтобы вы знали ещё одну диковатую вещь. На меня очень сильно повлияло ваше удивительное сходство с отцом-основателем. Дело в том, что он когда-то был моим мужем. Я очень любила его, но при этом недолюбливала, сама не зная за что. Порой он столь сильно раздражал меня, что я готова была выбросить его в мусоропровод. Мы развелись, я вышла за другого, за сказочно богатого предпринимателя, с которым вы имели честь познакомиться у себя в редакции.

— Которая одновременно является и моим домом.

— Ну да. И вы представляете, что мой бывший муж пошёл в услужение к моему теперешнему мужу, признал его своим сюзереном, а себя — его вассалом. Отцом-основателем при князе. Несмотря на это, я и сейчас его и люблю, и недолюбливаю. Вы были предельно откровенны со мной, я тоже буду откровенной... Давайте прогуляемся разок вокруг дворца, чтобы я успела договорить? Так вот, не далее как вчера я изменила своему нынешнему мужу со своим бывшим.

— Сплошное Ч! — вырвалось у Белокурова.

— Почему Ч? — удивилась княгиня Жаворонкова.

— Ч знает что, — пояснил главный бестиарий, еле сдерживая зевоту.

— А, понятно. Ч так Ч. Ну и вот, я изменила, и ничего не изменилось, если не считать странного извержения из-под земли вонючей жижи. Кроме этого, ничего не изменилось в моей душе. А когда приехали вы и я вас увидела, всё изменилось! Не перебивайте меня. Вы такой сонный, а я вас мучаю, но потерпите ещё чуть-чуть. Так вот, хотите смейтесь, хотите нет, я сразу поняла, что я недолюбливала в своём бывшем муже Владимире. Во-первых, у него никогда не было и вряд ли когда-нибудь вырастут такие превосходные мопассановские усы, как у вас. Во-вторых, у него никогда не было и вряд ли когда-нибудь появится такая добрая полнота тела, как у вас. В-третьих... Не улыбайтесь так иронично! В-третьих, у него никогда не родятся дети, потому что он недомужчина. В-четвёртых, если они когда-нибудь и родятся, то жена его сбежит с американцем в Америку и заберёт с собой этого несчастного ребёнка, потому что отец его будет недомужчина и позволит этому произойти. В-пятых, в отличие от него, вы бы никогда не пошли в услужение к богатому мужу своей бывшей жены, потому что вы — полноценный мужчина. И вы не отдали своего сына, потому что вы — полноценный мужчина.

— Вы правы, — произнёс Белокуров, ведь она ждала от него каких-то слов. — Я никогда не пошёл бы в услужение к новому мужу своей бывшей жены, хоть бы он был миллиардером. Но я никакой не полноценный мужчина, потому что я не спал всю ночь и теперь вот-вот упаду и засну. Простите меня, ваше высочество!

— Ну хорошо, хорошо! — облегчённо засмеялась она. — Идите и дрыхните! Увидимся в полдень.

После этого они наконец расстались. Белокуров отправился в отведённое ему жильё, удостоверился, что Прокофьич и Серёжа мирно спят, и сам поспешил провалиться в сон.

И вот теперь, стоя перед зеркалом и мгновенно прокрутив в памяти безумный разговор с княгиней Жаворонковой, главный бестиарий выдавил в мыльницу побольше крема для бритья, взбил могучую пену и намылил не только подбородок, но и свои пышные усы. Мгновение он с тоскою в сердце ещё раздумывал, а потом прокряхтел:

— А! Новые вырастут, ещё мопассанистее!

И принялся уничтожать красоту.

Серёжа, заглянув в ванную, полюбопытствовал:

— Пап, чо делиишь?

— Меняю облик, сын мой, — весело ответил отец.

— Пап, чо пысано? — спросил сын, войдя и взяв с края раковины запечатанную кассету с лезвиями. — Чо пысано, пап? — повторил он, имея в виду надпись на кассете.

— «Жилетт», — прочёл истребитель красоты. — Чиркнул, и мужчины нет.

Он закончил черновое бритьё, выбросил старое лезвие, распечатал кассету, достал новое, ещё раз намылил лицо и побрился набело — быстро и беспощадно. Теперь из зеркала на него смотрело безусое, хотя и не скажешь, что бабье, лицо. Но он всё равно оценил зрелище как позорное:

— И впрямь, чик — и мужчины нет. Вот тебе и весь жульетт. Чмо какое-то. Ч да и только!

— Ну и рожа! — произнёс отчим, когда Белокуров покинул пункт истребления красоты.

— Прокофьич! Ты же сам всю жизнь набосо бреешься. Я и решил тебе приятное сделать, — смеялся Белокуров.

— Набосо... — проворчал отчим — Слово-то какое подобрал гадкое. Тебе набосо не идёт, с усами лучше.

— Взрастим новые. Ну-с, идёмте на княжеский обед.

— Интересно, чем сейчас князья угощают.

— А разве раньше ты, Прокофьич, у князей потчевался?

— Ну, в кино, в книгах там. А как же? Представление имею.

Дождавшись, когда Прокофьич в свою очередь умоется, побреется и принарядится, они отправились на четвёртый этаж, где в красиво убранной столовой их уже ждали княгиня Жаворонкова (как, бишь, её зовут-то?), её фрейлина (тоже имя выпало из памяти), Тетерин и отец-основатель (Владимир, а — ни отчества, ни фамилии...).

— А вот и мы-ы-ы! Простите, что заставили ждать, — бодро и громко объявил Белокуров, оглядывая стол, на котором стояли блюда с осетриной, сёмгой, икрой, заливным, пирожками, овощами, ещё чем-то, красивая посуда, большие бокалы из тёмно-синего стекла, которые поменьше — из темно-красного, отчего сразу припоминались утренние балахоны.

— Это мужчины, а это женщины, — сказал главный бестиарий, постучав вилкой по краешкам бокалов, но не успел пояснить своей наблюдательности, потому что раздался почти душераздирающий возглас княгини Жаворонковой:

— Боже! Что вы с собой сделали?!

— Не понял... Ах, усы?.. Да, вот так вот, — замурлыкал Белокуров. — Решил поменять имыдж. Похудеть, простите, за столь короткий срок не успел.

— Отвратительно! Просто отвратительно! — возмущалась княгиня. — Трудно даже подобрать сравнение, на кого вы сейчас похожи.

— Как раз легко, — возразил главный бестиарий. — Я стал ещё больше похож на отца-основателя.

— А, по-моему, даже меньше, — сказал палеоантрополог. — До этого казалось, что вы — это он, только без усов, а теперь...

— А теперь?

— А теперь — не он, хотя и без усов, — наконец, подобрал определение Тетерин.

Все расселись и приступили к еде. Слуга поинтересовался, кому что принести из питья.

— Апельсинового сока, — сказал отец-основатель.

— А нам с мальчиком молока, если есть, — попросил Прокофьич.

— Минералки, — заказал Тетерин.

— А мне пива, — попросил Белокуров, — поскольку за руль мне садиться.

— И мне пива, — приказала княгиня. — А вы что, собираетесь ехать?

— Да, намерены, — ответил главный бестиарий, поедая осетрину. — Сегодня ночью хотим встретить Пасху в одном сельском храме.

— Это правда? — почему-то спросила отца-основателя княгиня.

— Я не знаю, — пожал плечами тот.

— Превосходный священник, старинный храм, — говорил Белокуров, кладя себе в тарелку заливное. — Никакой московской суеты, мало народу, на рассвете — разговенье... Которое для нас, впрочем, ничего не значит, ибо мы не постились.

— Разве вы видите на столе мясное? — хмыкнула княгиня.

— Не вижу, но в Великий пост, ваше высочество, на столе не должно быть не только мясного, но и рыбного и молочного, только овощи и постные каши, — просветил Белокуров и с удовольствием прикончил кусок заливного судака.

— Пасха в деревенском храме... — мечтательно произнесла княгиня. — Мы поедем с вами! Такова будет моя княжеская воля! И там, в скромной обстановке, заставим отца-основателя повенчаться со своей невестой, от которой он отказывается.

— Екатерина Петровна! — вспыхнула фрейлина. — Я же просила!

— Ничего не желаю слушать, — возразила княгиня, имя которой вновь стало известно Белокурову. — Представьте себе, соблазнил девушку, назначил свадьбу, которая должна завтра состояться, и в самый последний момент подколесинствует.

— Прекрасно сказано! — легонько похлопал в ладоши Белокуров.

— Но ведь действительно ведёт себя, как Подколёсин! — возмущённо продолжала княгиня. — Господа, скажите ему, что так не делается.

— Господа все в Париже, — заметил Белокуров голосом Шарикова из своего любимейшего фильма. — Товарищ княгиня, должен вас огорчить тем, что в Светлое Христово Воскресение браки не совершаются, так что, при всём желании спасти честь девушки, мы не сможем завтра никого обвенчать, а сегодня уже поздно. Да и сегодня не венчают — пост ещё не кончился. Насколько мне ведомо, первые венчания совершаются в первое воскресенье после Пасхи. Так называемая Красная Горка или Антипасха.

— Каковы познания! — усмехнулась княгиня.

— Всё-таки, как-никак, а я — главный редактор газеты, защищающей интересы православных русских.

— Я заметила, что ваша газета из этих... Как говорится, по другую сторону баррикад.

— Никаких баррикад после девяносто третьего года нет, — возразил Белокуров. — Одни барракуды остались. А вы, ваше высочество, оба раза за Ельцина голосовали?

— Ни за кого я не голосовала. Не была, не состояла, не участвовала. А вы? За Зю-зю?

— Нет. За Лебедя. По дурости, — вздохнул Белокуров. — Грех на мне. Предателя Родины принял за возможного спасителя. Недальновидность проявил.

— Я тоже, — признался Тетерин.

— А я — за Ельцина, — сказал отец-основатель.

— И я, — тотчас призналась его невеста.

— Вот и сам Бог велел вам пожениться! — воскликнул главный бестиарий. — Совет да любовь! Пью это волшебное пиво за будущий союз. Если родится сын, назовите его Борнелем или Борникелем. Какие ещё аббревиатурные имена можно сочинить из ФИО нашего всенародно избранного? Ельборн, Бнель... — Он не удержался и произвёл из фамилии, имени и отчества Ельцина всем известную неприличность.

— Мат в нашем княжестве запрещён, — произнёс отец-основатель с неудовольствием.

— Простите за хамство, — тотчас исправился Белокуров, спохватившись, что его опять несёт куда-то не туда, и вновь видя напротив себя влюблённый взгляд, только теперь — других глаз. За всю жизнь на него не смотрели влюблённо так часто. Зря только усы сбрил.

— А я бы вам, в качестве исключения, разрешила материться, — произнесла княгиня Жаворонкова. — У вас хорошо получается. Скажите ещё что-нибудь матерное. Марина закроет ушки. Всё-таки она у нас невеста, как бы можно сказать, невинная.

Фрейлина снова покраснела и сказала:

— Я могу и вовсе уйти, если вы и впредь намерены меня оскорблять.

— Не слушайте её, Марина, — сказал Белокуров. — Я ни слова матерного не пророню больше. Да и в предыдущем случае — не я же виноват, что у него ФИО матерное.

— А чем я тебя оскорбила? — сказала княгиня. — Разве невинность — оскорбление?

— Не невинность, а то, что вы сказали «как бы», — потупив взор, ответила Марина.

— Беру свои слова обратно, — вздохнула княгиня. — Прости!

— Хорошо.

— Чистая душа! — воскликнул Белокуров. — Если отец-основатель настаивает на своём отказе, я готов жениться на вас, Марина.

— Ну, знаете! — снова обиделась девушка.

— Не обижайтесь, я серьёзно, — продолжал дурить под воздействием крепкого пива и забытого чувства безусости главный бестиарий. — Вот, ты говоришь Ч, — повернулся он к Тетерину. — Чистоты! Вот чего мне давно не хватает в людях. Чистоты душевной. Вот — моё Ч, которого я ожидаю. Сам утратил чистоту свою не помню когда. Должно быть, четвёртого октября девяносто третьего, когда обманул свою будущую жену, что спасаюсь от преследования, и тем самым соблазнил её.

— Борь! Ну, хватит языком чесать! — не выдержал бедный Прокофьич.

— Ой, не мешайте ему, пожалуйста, — взмолилась княгиня. — Когда он сердится, у него такой голос красивый. Даже забываешь, что усы сбриты. Вы их, когда сбрили, выбросили?

— Разумеется.

— Как жаль! Надо было аккуратно собрать и подарить отцу-основателю. Ему таких ни в жизнь не вырастить.

— Ваше высочество! — прогудел отец-основатель.

— Обиделся? А нечего девушек обманывать, — припечатала его княгиня.

— Ну и обед получился, — промолвила отверженная невеста.

— Невкусный? — спросил стоявший за спиной княгини слуга.

— Обидный, — ответила Марина. — И вот что. Я, кстати, не очень-то и огорчена, что отец-основатель от меня отказывается. Не хочет — не надо. А вы, — она гневно посмотрела на Белокурова, — со своими издевательскими предложениями идите куда подальше! Я, между прочим, не девственница, так что не рассчитывайте на особую чистоту. И за Ельцина голосую в отличие от вас, чистюли такого. Спасибо, ваше высочество, можно мне уйти?

— Иди, бедная, — разрешила княгиня.

— Я не бедная, — гордо вскинулась Марина. — И не нуждаюсь ни в чьей жалости, ни в чьих дурацких предложениях.

Едва она вышла, княгиня Жаворонкова приказала отцу основателю:

— Владимир Георгиевич! Пойдите догоните её и пообещайте жениться.

— Простите, Екатерина Петровна, но я твёрдо решил остаться холостым, — сердито ответил отец-основатель.

— Бунт? — вскинула бровь княгиня. — Ну и хрен с вами, ходите незамужним. Может, и вам хочется уйти из-за стола?

— Пожалуй, да.

— Идите, я вас не задерживаю.

— Спасибо. Когда подойти к вам по поводу Ласточки?

— Через часок.

Когда отец-основатель удалился, наступило тягостное молчание.

— Суп подавать? — спросил слуга.

— Подавай, — вздохнула княгиня. — Чудаки! Обед ещё в самом разгаре, а они уже ушли. Знаете что! Мы отправимся встречать деревенскую Пасху на лошадях. У нас отличные лошади, и хватит на всех. Сколько туда езды?

— Если можно, мы с Серёжей побудем тут, — сказал Николай Прокофьевич, принимая тарелку с супом пити. — Спасибо. Не очень горячий? Будешь супчик, малыш?

— Буду, — кивнул Серёжа. — Чупчик. Спасибо.

— Какой вежливый, — похвалила его княгиня.

— Нет, отче, я не могу расстаться с мальчиком, — возразил отчиму Белокуров. — Мы поедем на машине, точно так же, как прибыли сюда. К тому же у священника, отца Николая, вряд ли имеется достойное стойло для ваших породистых рысаков. Да и ехать туда путь не близкий для гужевого транспорта.

— Ну, допустим, они не самые породистые, — сказала княгиня. — Хотя Ласточка — орловская, чистокровная. Зря не хотите. Это было бы эффектно. Господин товарищ главный редактор, может, вы всё-таки составите мне компанию? Все поедут на машинах, а мы с вами впереди — на лошадках, а?

— Должен извиниться, но я в последний раз садился в седло десять лет тому назад, а за означенный период изрядно потолстел, перепрыгнув из сорок восьмого в пятьдесят шестой. Я имею в виду размер костюма. Так что мне нужны не орловские ласточки, а курские тяжеловозы. Двужильные. А ещё лучше — слоны. Воображаю, каково удивится сельский священник, если к нему приедут на слоне встречать Пасху.

— Да, зря вы не успели похудеть, — проворчала владычица здешних мест. Тотчас ей пришлось виновато подёргать ноздрями, потому что подувший в открытую форточку ветер одарил обедающих неприятным запахом. — Виталик, закрой пожалуйста, — приказала она слуге, кивнув в сторону окна. — Прошу прощения, господа, стихийное бедствие.

— Что же это за подземный источник нечистот у вас тут? — спросил Тетерин.

— Да там у нас в пещере имеется глубокий колодец, — ответила княгиня с досадой. — Он неизвестного происхождения. Очень глубокий. Вот из него-то и излились какие-то странные пакости. Пожалуй, из-за одного только этого запаха следует на пару деньков отправиться отсюда в путешествие по сельским батюшкам.

— А скажите, Екатерина Петровна, — снова обратился с вопросом палеоантрополог. — А что лично вас привлекает в этой жизни тут? Вы что, убеждённый жаворонок?

— Да, я убеждённый жаворонок и полностью разделяю идеи отца-основателя о необходимости существования обособленного государства, населённого жаворонками и отстаивающего их интересы, — впервые, кажется, без доли иронии сказала княгиня.

— Вопросов больше не имею, — сказал Тетерин.

— Но согласитесь, что кроме всего прочего вам очень нравится иметь своих собственных подданных, свой народ, свою личную власть, — заметил Белокуров. — Женой президента России вам не суждено быть, — ни Раечкой, ни Наиночкой, — так хоть побыть княгиней Жаворонковой.

— На мой взгляд, это в тысячу раз лучше, чем быть Раечками и Наиночками, презираемыми и ненавидимыми всем народом, — сказал Тетерин.

— Благодарю вас, — засмеялась княгиня. — Вы — мой рыцарь! Я присвою вам графское достоинство. Простите, я опять забыла, как ваша фамилия?

— Тетерин.

— Граф Тетерин... Нет, лучше — граф Тетерев.

— Вы рискуете, ваше высочество, что он создаст внутри княжества своё графство для глухих, и по утрам они будут не купаться вместе с вами в реке, а токовать на току, — остерёг Белокуров.

— Спасибо, я не хочу быть графом, — поблагодарил палеоантрополог.

— Пап, — вдруг позвал Белокурова сын, — я не хочу гррафим.

— И ты не хочешь? — удивилась княгиня. — А что же ты хочешь, солнышко моё?

— Макарроны, — уверенно заявил сын главного редактора «Бестии». Подумав, добавил: — С сосисками.

— Умница! — похвалила княгиня. — Владик! У нас что на второе? Осетрина по-московски?

— Так точно.

— Пусть ещё быстренько сварят макароны и сосиски.

— Сделаем.

— Пап, — снова позвал главного бестиария Серёжа. — Давай с тобой игррать, будем на машине кататься?

— Обязательно, сын мой, обязательно.

— Пап, я рррусский?

— Русский.

— Чувствуется шовинистическое начало в семье, — подытожила княгиня Жаворонкова.

Они ещё целых полчаса сидели и предавались подобным бесцельным разговорам, ели осетрину в сметане и сыре. Серёже поданы были макароны с сосисками, от которых он отъел едва ли десятую часть. Наконец, после мороженого с клубникой и черникой, сей долгий, почти полуторачасовой обед завершился, и все отправились гулять. Первым делом пошли на конюшню смотреть лошадок. Отец-основатель, коему было сказано прибыть через час, явился и вёл всех за собой, попутно продолжая рассказывать об успехах княжества Жаворонки за истекшие три года существования. Княгиня не расставалась с Серёжей, вела его за ручку. Белокуров — за другую.

— Вы всегда так много едите, ваше высочество? — спросил он, когда они вышли из дворца.

— Я обычно ем мало, — отвечала она. — Но вы у меня будете хорошо питаться, чтобы не терять в весе, а кое-кому надо и поднабрать, а то папка у нас толстый, красивый, а малыш — худенький. Да, Серый?

— Да, — отвечал Серёжка, с благоговением глядя на красивую тётю в красивых серьгах, изящном длиннополом, но лёгком пальто, удачно подстриженную и со вкусом накрашенную.

— Он у меня дамский угодник, — смутился Белокуров.

— И это правильно. Уже сейчас видно, что он будет иметь успех у женщин. Ты меня любишь, Серёжа?

— Любишь?

— Нет, ты не отвечай вопросом на вопрос, скажи: «Я тебя люблю».

— Я тебя люблю.

— Вот! Что и требовалось доказать.

— А почему вы думаете, что мы останемся у вас, чтобы хорошо питаться? Мы не намерены жить здесь.

— Зачем же тогда приезжали?

— Чтобы понять, что приезжать не нужно было.

— Нет, нет и нет! Ничего не принимаю. Да я вас просто в плен возьму, да и всё. Вы хотели тут у нас за новорусскими спинами спрятаться, а не предполагали попасть в плен. Нет, дорогие мои, вы останетесь при мне, примете жаворонковское подданство, станете жить-поживать да добра наживать. Князю нашему шестьдесят, детей рожать он уже не умеет, а я давно хотела такого румяного мальчика, как Серёжа. Да ещё его папка, даст Бог, мне такого же сделает. Князь, если сам не помрёт в ближайшем будущем, так его подстрелят рано или поздно, от этого никуда не деться. Листьев, Холодов и князь Жаворонков... Всё перейдёт в руки княгини Жаворонковой и того, кто станет её новым супругом. А вы говорите, не останетесь. Смеётесь, что ли, Борис Игоревич? Кстати, а почему вы Игоревич, а отец ваш Николай? Или это отец жены?

— Нет, это мой отчим.

— Хороший дядечка. Мне кажется, он не прочь поселиться тут, на природе, на раздолье, на хороших харчах.

— Харчей мы ему и без вашего новорусского князя добудем.

— У других новорусских?

— А хоть и у других.

— Не дурите, Борис! Чего вам ещё искать в жизни? Я читала вашу газету. Она хорошая, носами понимаете. Пфук. Захотите продолжать издание — будете издавать здесь. У нас, кстати, ни одной газеты так до сих пор не выходит. Давайте организуем нашу княжескую прессу! «Правда рассвета», «Птичьи новости», журналы — «Жавороново крыло», «Наша ублиетка», детские — «Ярилка», «Солнышко». Дух захватывает или нет?

— Не захватывает. У вас чисто средневековое государство, а при феодализме прессы не было, и появись при Иване Калите или Иване Третьем какой-нибудь Паша Гусев или Ханга, их бы сей же миг пожгли в деревенской клети, аки еретиков и антихристов. Воображаю, какой бы смрад стоял при сгорании Киселёва или Новодворской. Похуже, чем тут у вас от подземного грязеизлияния.

— Предлагаю вам, оставшись тут у нас, сразу сесть за книгу — нынешние журналисты и политические деятели перед судом Иоанна Грозного. Полностью финансирую издание на лучшей бумаге, с лучшими фотографиями и иллюстрациями, в лучшем издательстве. Что вы на это скажете?

— Ничего не скажу. Меня ваш князь мигом заревнует, и придётся мне становиться перед судом Ардалиона Первого. Кстати, а почему он Ардалион? Тоже сам придумал?

— Нет, это его настоящее имя. Хотя, может, и придумал. Не могу сказать точно.

— Я пару раз слыхал, как вы его Лёшкой назвали.

— Ардалиошка — Лёшка, логично. Но вы не думайте, мы всё так обмозгуем, что он ничего не заподозрит. А мои капризы он обожает.

На конюшне княгиня Жаворонкова показывала Серёже лошадок, сажала его верхом на самую маленькую, и Серёжа был в восторге. Белокуров гадал: искренне ли она затягивает его в свой омут или за этим всем что-то стоит? Теперь вот затеяла показ того, как Серёжа быстро начал к ней льнуть. Через сына действовать. Потом, правда, прокололась — при гостях взялась отчитывать конюха за то, что её любимая кобыла Ласточка стала прихрамывать. Все увидели, какое удовольствие ей доставляет отчитывать, сыпать угрозы, топать ногой, грозить кулаком провинившемуся. А ей, должно быть, казалось, что она в этот миг прекрасна.

Потом она затеяла катание в лёгкой двухместной коляске, запряжённой одной лошадью. Белокуров хотел было отказаться садиться с княгиней и Серёжей, но видя, как сын хочет этого катания, согласился.

— Сможете управиться? — спросила княгиня, предлагая ему вожжи.

— Должен смочь, когда-то умел, — прокряхтел главный бестиарий, усаживаясь поудобнее.

Умение водить упряжку быстро воскресло в нём, едва только поехали. Сердце билось от волнения и восторга.

— Бред какой-то! — воскликнул Белокуров. — Сбежали от матери и жены, от Москвы и Америки и катаемся на лошадке в княжестве Жаворонки. Ведь бред?

— Бред, — согласилась княгиня.

— Брред! О, папа! Брред! — закричал ликующий Серёжа, зажатый между мощным афедроном своего отца и изящным задом княгини Жаворонковой.

— Белокуров! Я уже безудержно люблю вас обоих! Можете вы хоть это понять, дубина стоеросовая?

— Бред, бред и бред! — возражал главный бестиарий. — Нам, барыня, этого ни к чему. Мы — простые люди, неграмотные. Нам про любовь не надоть.

— Проклятый! Усы он сбрил! А что доказал? Лишний раз проявил свой мужской норов и своё мальчишество. И думал, я отступлюсь?

— А мы убегём!

— Серёжу не отдам!

— Ещё как отдашь! Нет, ни в прогрессивную Америку, ни в отсталое Средневековье! Ему, быть может, суждено Россию спасти? В нём четыре души, как говорят некоторые гады-колдуны.

— За вами пойду. Хоть в Сибирь, хоть Россию спасать!

— Тпру-у, милая, тпррр-у-у!

Сделав кружок, Белокуров подъехал туда, где стояли Тетерин и отец-основатель, и остановил лошадку.

— Хорошая коляска! — похвалил он.

— Старинная. Наши жавороновские мастера привели её в родное состояние, — похвалилась княгиня. — Идеи жаворонства живут и побеждают. Слава великому отцу-основателю!

На лице Ревякина впервые мелькнула улыбка.

— Ну что? — спросила княгиня у бестиария. — Отправимся к сельскому священнику если не верхом, то в коляске?

— Путь-то не такой уж и близкий, — покачал головой Белокуров. — Только в авто!

— Белошкуров вы после этого, а не Белокуров! — был приговор владычицы замков, дворцов и конюшен.

— То-то моя жена не захотела носить мою фамилию, — болтанул главный бестиарий. — Не стала ни Белошкуровой, ни Белокурвой.

Серёжа из коляски вылезать наотрез отказывался, плакал и при этом почему-то кричал:

— Слава! Слава комару! Бидителю!

— Маленький, — сочувствовала ему княгиня. — Не любит он тебя, тащит! Не видать тебе с ним никаких удовольствий.

— Удовольствиями граждан разрушается достояние Отечества, — отчеканил главный бестиарий свою любимую римскую пословицу.

— Отечества, которого нет и которого трижды не будет, — сердито возразила княгиня.

— А вот тут неправда ваша, — сказал Белокуров вдруг так строго, что даже Серёжа перестал упираться и согласился покинуть лёгкий экипаж.

Потом они ещё долго гуляли по княжеству, ведя те же разговоры, которые под конец уже стали нестерпимо раздражать Бориса Игоревича. После прогулки Прокофьич уложил малыша на пару часиков поспать, а заодно и сам намеревался вздремнуть. Серёжа не капризничал и был покорен, его удовлетворяло, что им так вплотную занимаются — долго гуляют, показывают лошадок, катают. Казалось, он даже осознает, что его принимает у себя в гостях не просто тётя Катя, а княгиня, хоть и ненастоящая, новорусская. Перед расставаньем она всего его обцеловала, и у Белокурова тошнотный ком к горлу поднялся, когда он вспомнил, как заявил Элле, что хочет её всю оцеловать. Вот и оцеловал, котяра безусый, бывший усатый!

Затем княгиня повела гостей в подвалы дворца, где имелись сауна, спортзал с тренажёрами и небольшой бассейн с ледяной водой. Тут она с ними ненадолго попрощалась, сказав:

— Двух часов вам хватит? А я пока пойду побуду немного в одиночестве. После вас немного попарюсь и ополоснусь перед дорогой.

— Экстравагантная женщина! — сказал Тетерин, когда она ушла.

— Она хорошая, — со вздохом согласился отец-основатель.

— Даже слишком, — засмеялся Белокуров, отчего оба посмотрели на него вопросительно.

Парилка была крепкая, из неё выбегали и прыгали в ледяной бассейн, потом опять лезли в парилку. В холодильнике можно было обрести пиво, белое столовое вино, водку, креветок, мидий, раков, сёмгу и даже ропанов. Трижды попарившись и окунувшись, угостились кто чем понемножку и снова полезли в жар парилки. Уселись на верхней полке, дыша тяжко и счастливо, быстро покрываясь восковыми каплями пота.

— Эх, до чего ж хорошо! — выдохнул Белокуров.

— Кажется, ведь и положено перед Пасхой намываться, — произнёс Тетерин. — Чтобы чистым телом и чистой душой встречать.

— Тело-то мы успеем отчистить, — сказал отец-основатель.

— А что, брат двойник, сильно загрязнена душа? — спросил его главный бестиарий.

— А у вас? — сердито огрызнулся Ревякин.

— У меня-то? — хмыкнул Борис Игоревич. — Не душа нынче у меня, а бомж немытый, гнилой и смердящий.

— Красиво сказано! — рассмеялся Тетерин.

— Ваша чище? — спросил его Ревякин.

— Тоже бомж, — мотнул головой голый палеоантрополог.

— Стало быть, наши души будут Пасху встречать как бомжи, — подытожил отец-основатель.

— А ваша-то душа чем перепачкана, главный идеолог светлого птичьего будущего? — спросил Белокуров.

— Не скажу, — буркнул тот.

Наступило молчание. Потрескивала печка, было слышно, как стукаются о доски капли пота трёх бомжедушных грешников. Вдруг дверь парилки со скрипом резко отворилась и на пороге выросла фигура женщины.

— Ох и накочегарили! Не продохнуть! — прокряхтела княгиня Жаворонкова, закрывая за собой дверь, и стала не спеша усаживаться на полок, красуясь своим холёным телом. На верхнем полке места ещё хватило бы для двоих, но она села на средний, прямо у ног Белокурова. Теперь перед ним были её плечи, спина, затылок, сияющий чёрными волосами. Внутри у главного бестиария всё съёжилось. Он постарался прикрыться полотенцем, на котором сидел, и заметил, что Тетерин делает то же самое, а Ревякину всё равно. Что делать дальше — непонятно.

— Сейчас ещё Марина с Оксаной придут, — сообщила княгиня. — Что-то замешкались. Небось, Маринка опять заартачилась. Может, вам и впрямь не жениться на ней, Владимир Георгиевич?

«Та-ак! — подумал Белокуров. — Оксанка, стало быть, для Тетерина. Надо делать ноги!»

— Марина с Оксаной тоже во всей прелестной наготе? — спросил он нахальным тоном.

— Разумеется, — сказала княгиня. — У нас в княжестве...

— Знаю-знаю, — перебил главный голый бестиарий. — Солнце приходит к нам раздетое, и нам нечего стесняться наготы. Отец-основатель нас уже просветил.

— Так, я пошёл, — решительно встал Тетерин, скакнул вниз и исчез за скрипучей дверью.

— Я тоже, — сказал Белокуров и под ведьминский хохот княгини совершил бегство из банного рая.

— Голые бабы по небу летят, в баню попал реактивный снаряд. — Он бросился в бассейн, окунулся, смывая пот, поспешно вылез и зашагал в раздевалку. Там обнаружил одевающихся Ревякина и Тетерина. Ни Марины, ни Оксаны.

— А где другие совратительницы? — спросил он.

— Женская раздевалка отдельно, — сообщил отец-основатель.

— Это вы после разговора о загаженных душах решили хоть немного не грешить перед Пасхой? — смеялся бестиарий.

— Просто достаточно париться, — пожал плечами Ревякин.

— Да и вообще... — туманно добавил палеоантрополог.

Слава Богу, у княгини хватило ума не гнаться за беглецами. Они спокойно оделись и пошли прочь из сауны.

— Предлагаю прямо сейчас — по машинам, — сказал Белокуров Тетерину, но тот покачал головой:

— Неудобно. Получится, что нас так гостеприимно встретили, а мы — хамье. Хотя как прикажете. Я готов прямо сейчас ехать.

— Давайте так — будем не спеша собираться и отправляться. Если они всё же не отвяжутся от нас, возьмём их с собой, а нет — уедем одни.

Такое предложение обоим показалось самым приемлемым. Разбудив Прокофьича и Серёжу, Белокуров собрался, одел сына и вскоре выводил его и отчима из дворца князя Жаворонкова. Тетерин уже стоял на крыльце. При виде них сообщил:

— Сейчас пригонят мою «мыльницу» из гаража.