Закаты

Глава восемнадцатая ПРОЩАЙ, МОНАСТЫРЬ!

Собираясь в дорогу, Сергей Михайлович в очередной раз за сегодня задавал себе крючковатый вопрос: «Кто же я всё-таки такой и зачем оказался тут?» Это было не в том смысле, что он запамятовал своё имя и профессию, пол и национальность, а гораздо в более широком — человек ли я или некая иллюзорная субстанция, плод чьего-то коварного и жестокого воображения. И смысл его пребывания был куда глубже — не просто зачем я оказался здесь, в этом придуманном княжестве жаворонков, а вообще — здесь, на этой земле. Хотя и о княжестве он тоже думал: зачем? зачем занесло меня сюда? Быть может, для того, чтобы нюхнуть этого отвратительного запаха? Все говорят, тут что-то разлилось, вытекло из-под земли. А что разлилось? Проверяли состав? Может быть, это Ч вытекло? Может быть, это здесь, а не в Москве, разверзлась великая чакра, из которой выползло это мерзостное, зловонное Ч? С таким запахом сосуществовать не представлялось возможным, он повсюду лез в ноздри, даже сидя в сауне Тетерин ловил его своим вдруг ставшим чутким обонянием. Там, в Москве, чакра Земли не открылась, потому что он отключил ударом по башке великого чемпиона Чернолюбова. Но после сего подвига чакра полюбила его, Сергея Михайловича, признала его чемпионом мира и открылась ради него здесь, куда он приехал, сбежав из Москвы. Ей казалось, она очарует его своим запахом, а он едва сдерживал в себе рвоту от вони. Ад открывается и выходит на поверхность ради ознакомления людей со своим зловонным содержанием. Обычно это происходит в виде вулканов. Здесь, в княжестве Жаворонки, в виде гнусной жижи.

Ещё он думал о так называемой княгине Жаворонковой. Что за странное существо? С виду — красавица, нарядная, холёная, а что внутри у неё? А сцена в конюшне? Разве там не произошло открытие этой зловонной чакры, когда из прелестных уст потекла отвратительная брань на бедного конюха, не сумевшего уберечь любимую лошадёнку от хромоты? Сколько длилась эта сцена? Минут пять-шесть, не больше. Но вполне достаточно, чтобы почувствовать запах нутра этой женщины. Открылось и закрылось, и вновь — на поверхности всё очаровательно и прелестно, красивая брюнетка восточного типа. Может быть, обычно тут принято в подобных случаях сечь провинившегося работника — плотника, конюха, землепашца? Обычно принято, а на сей раз простили ради гостей?

И потом, когда она вошла в парилку. Что это за танец Саломеи она затеяла? Кого хотела соблазнить? Только ли Белокурова, которого откровенно охмуряла с первых же минут встречи и знакомства? А может быть, всех? всё человечество? Желая весь мир затащить в своё княжество, превратить в своих подданных, а потом властвовать вволюшку, распекать, казнить, миловать. Кого выберу — к себе в постель, а другого — пороть на конюшню!

Тетерин понимал, что ему понравилось бить по головам. Всю жизнь он трепетно занимался черепами, и вот настало время эти черепа крушить. Время собирать и время проламывать, время изучать и время изобличать, время знать и время «век бы не знать!» Руки чесались, до того хотелось ещё разбить что-нибудь тяжёлое о чью-нибудь пустую и вредную головёнку. По первости он выбрал в качестве жертвы отца-основателя — птичью ипостась ченосца, этакого чаворонка. Но постепенно кандидатура Владимира Георгиевича засохла и отпала, после того как кликушеского вида изобличитель щербатым своим ртом проклял чаворонка. Он только одно не швырнул в лицо Ревякину. Оно само собой напрашивалось. Это не княжество Жаворонки. Это княжество Ч-воронки. Воронки Ч, из которой вытекло вонючее извержение. Вот что надо было сказать отцу основателю. Но ещё представится случай.

Перестав считать Ревякина своим избранником, Тетерин сосредоточился на кандидатуре княгини Чеворонкиной. Женщин, конечно, бить по голове тяжёлыми предметами нехорошо. Но женщина ли она, вот в чём вопрос! И сей вопрос требовал изучения. Женщин Сергей Михайлович, несмотря ни на что, любил. Но любить носительниц чакр — увольте!

— А на себя-то посмотри! — сказал он вдруг самому себе, в последний раз перед уходом взглянув в зеркало. — Мать честная!

Он не напрасно помянул мать. Только теперь он вдруг отчётливо увидел, как была права милая Людмила Петровна, обвиняя его в злостной мохнорылости. Доселе он был убеждён, что мохнорылость ему очень к лицу, что она придаёт ему солидности, благополучия, этакого чуть небрежного знания цен мира сего. Теперь же он видел перед собой именно мохнорылого. И ничего больше. И от этого мохнорылого разило серой. Бедная Людмила Петровна! Как она, должно быть, страдала. Тележурналист Сергей Черкизов был эталоном мохнорылости. Его Людмила Петровна ненавидела больше всех. Во-первых, за то, что он самым ранним из чертей вылезал на экран телевизора поутру. Во-вторых, потому что от него даже с телеэкрана разило сивушным перегаром ненависти к стране, которую Людмила Петровна обожала каждой клеточкой своего существа. И в-третьих, потому что его лицо собрало в себе как бы все лица ненавистников России. Из этого лица можно было при умении выуживать и выуживать лица всех Горбачёвых, Гайдаров, Сергеев Ковалёвых, Явлинских, грачёвых-мерседесов, Чубайсов, Немцовых, берёзовских, Гусинских и всех прочих, прочих, прочих, заклеймённых проклятием газеты «Завтра», во главе с атаманом, которого Людмила Петровна называла кровавым клоуном.

Наконец, она ненавидела утреннего телебеса ещё и за то, что её собственный сын, тоже Сергей, стал отращивать такую же мохнорылость на родном ей лице.

— Нет, нет, с этим надо покончить! — прорычал Сергей Михайлович, стоя перед зеркалом в предоставленных ему апартаментах во дворце князя Жаворонкова. Он хотел прямо сейчас затратить время на уничтожение мохнорылой поросли, но вспомнил, что при нём нет никаких бритвенных приборов. И к тому же, если сейчас всё сбрить, а потом начать отращивать нормальную бороду, то этой бороде волей-неволей придётся пройти через стадию мохнорылости. Тогда зачем сбривать? А действительно, зачем сбривать, если Сергей Михайлович решил не безусым и безбородым жить дальше, а как раз наоборот — усатым и бородатым.

— Смешной ты человек! — сказал он на прощанье себе мохнорылому. Пока ещё мохнорылому. С этой минуты, он знал это твёрдо, он будет всё больше удаляться от мохнорылости, дав возможность вторичным половым признакам свободно произрастать. Благо скудобородая мелкотравчатость ему не грозила, как некоторым.

Обозвав себя смешным, он покинул временное жильё и спустился вниз, к выходу, отдал ключ привратнику, вышел на крыльцо и хотел было вдохнуть полной грудью, но вонь излившейся чакры сильнее прежнего ударила в ноздри, пришлось сдерживать дыхание. Появился отец-основатель и, увидев у ног Тетерина сумку с вещами, спросил:

— Что, уже уезжаем?

— Да, я бы попросил подогнать мою машину.

— Сейчас я распоряжусь. Должны были и бак вам до краёв залить. Сейчас.

Он исчез, и вскоре показалось семейство Белокуровых. Увидев Серёжу, Тетерин почувствовал, как необычайное спасительное тепло разливается по его груди, будто это был уже и его сын. Вспомнилось, как он радостно воскликнул, когда фаянсовая полка разбилась вдребезги об голову великого чемпиона.

— Здорово, Серёга! — весело приветствовал мальчика Сергей Михайлович.

— Даррова, — протянул ручку для ручкопожатия Беррокуров.

— Сейчас пригонят мою «мыльницу» из гаража, — сказал Тетерин. — Как самочувствие, Николай Прокофьевич?

— Теперь я тоже согласен, что надо сматываться отсюда, — сказал самый старший из Белокуровых. — Вонища такая, что тошнит. Откуда здесь могла взяться канализация, ума не приложу!

— Какая канализация?

— Ну что у них тут прорвало, я не знаю.

— Ад выпустил свою ядовитую слюну, — сказал Белокуров-средний. Видно, он успел поразмышлять о том же, о чём Тетерин.

— Скажешь тоже, ад! — фыркнул старший. — Откуда ему здесь взяться?

— За что я люблю своего отчима, — рассмеялся газетчик, — так это за его здравый рассудок. А ведь действительно, откуда здесь, во глубине России, взяться аду? Смешно и нелепо. Я понимаю, где-нибудь в Завидове или Нью-Йорке, а здесь, на Валдае, из-под невинных жаворонков... О, кажется, ваша «мыльница». Ну, граф Тетерев, прошу вас обратно за руль.

— О! Поедем! — ликовал Серёжа.

Один из громил, нынче утром арестовывавший гостей, вылез из-за руля и сообщил:

— Получите. Смазано, бак заправлен, там сцепление малость барахлило, я починил.

— Спасибо, — сказал Тетерин и отблагодарил любезного десятью долларами, от которых тот не отказался, а даже стал переминаться с ноги на ногу, за что получил ещё десятку и лишь тогда с полупоклоном исчез.

— Погодите! — окликнул садящихся в автомобиль отец-основатель. — Вы что же, нас не подождёте? Княгиня решительно намеревается тоже ехать.

— Мы и собирались подождать вас в машине, — ответил Белокуров. — А вообще-то... — Он вылез, отвёл своего худощавого двойника в сторонку, что-то сказал ему, затем, достав из кармана бумажник, извлёк какую-то записку и показал отцу-основателю. Тот некоторое время разглядывал листок бумаги, потом закивал и вернул его Белокурову.

— Всё прекрасно, — молвил Белокуров, возвращаясь на переднее сиденье рядом с водителем. — Я показал ему схему, как добраться до отца Николая. Они приедут попозже — дождутся заката, помолятся напоследок Ярилке и отправятся. Трогаем, граф!

— Тррогаем, граф! — прикрикнул чудодейственный мальчик.

Машина завелась с пол-оборота.

— Прощайте, Жаворонки! — сказал Белокуров.

— Прощай, вонючка, — тихо добавил Тетерин, а мысленно ещё и попрощался с собой мохнорылым, который должен был навсегда остаться здесь. Едва они удалились на некоторое расстояние от причудливого птичьего княжества, как его охватило непередаваемое чувство облегчения, а когда окончательно перестало вонять излияниями чакры, то и вовсе — чувство возрождения, оживления, обновления. Теперь он знал, что они держат правильный путь, и ему хотелось смеяться от счастья. И он рассмеялся.

— Что вспомнилось? — спросил Белокуров весело.

— Один наш вчерашний разговор, — ответил Тетерин. — Знаете, что мне сейчас пришло вдруг в голову?

— Что же?

— Что Сегеня никакого не существует, а я существую.

— А мы?

— Ну и вы все, разумеется.

— А отец-основатель и княгиня Жаворонкова?

— И они тоже. Хотя и их существование труднее всего проверить.

— Да, лучше бы их вовсе не было на свете. Хорошо, что мы удрали. Больше всего мне бы не хотелось ехать в одной машине с её высочеством.

— Да у>к, то, что случилось с нею в бане, не делает ей чести.

— А что с ней случилось? — заинтересовался Николай Прокофьич.

— А мне она понравилась, — пожал плечами Белокуров старший.

— Хочешь, мы тебя на ней женим? — засмеялся газетчик. — Она подыскивает замену князю, которого вот-вот должны укокошить рэкетиры.

— Не люблю, когда ты мелешь всякую чушь, — проворчал старик.

— Ну тебе же она понравилась, а вонь там, возможно, когда-нибудь рассосётся, хотя и вряд ли.

— Врряд ли, — сказал чудодейственный мальчик.

— Ты так полагаешь? — спросил его отец.

— Да, — не шутя отвечал сын.

— Так и будет вонять?

— Да.

— А у княжества жаворонков есть будущее?

— Нет.

— А наша мама перестанет дурить?

— Да.

— И мы опять будем жить все вместе?

— Да.

— Ну уж нет, мой дорогой! Америкашку я ей не прощу! Если б она хотя бы с дядей Вовочкой мне изменила, я б ещё, куда ни шло, простил.

— Каким ещё дядей Вовочкой? — удивился Николай Прокофьевич.

— Ну с этим, отцом-основателем, двойником моим. Я бы решил так, что ей захотелось покрутить любовь со мной, только безусым и худым, надоел ей, мол, усатый и толстый. А американец-то — до чего ж поганенький... Тьфу! Ты любишь американцев, сын?

— Нет.

— Будешь их лупешить, когда вырастешь?

— Да.

— Ты смотри, как он всё впопад отвечает, — рассмеялся Тетерин. — Может, в нём и впрямь четыре души? Сергей Борисыч, в вас четыре души?

— Да.

— Ерунда, а не да, — проворчал старший Белокуров. — Заладил, как референдум, — да, да, нет, да.

— Николай Прокофьич, — сказал Тетерин, — а как вам понравилась сцена в конюшне, когда полюбившаяся вам барыня распесочивала конюха?

— Не понравилась, — отвечал тот. — Хотя, наверное, он и впрямь провинился. Это не моё дело.

— Лучше я вас с моей мамой познакомлю. Моя Людмила Петровна тоже одинокая. Она у меня такая славная! И ещё не очень старая.

— Спасибо, я и не собираюсь жениться. Это Борька балаболит.

Справа в лобовом стекле садилось солнце, за которым гналось широкое одеяло туч. Вскоре стал накрапывать мелкобисерный дождик, редкие капли которого мгновенно слизывались со стекла встречным ветром. Чем дальше «мыльница» увозила их от княжества, тем легче становилось на душе у Тетерина и, похоже, у всех остальных, включая Серёжу, который вдруг запел:

— А годы летят, наши годы, как птицы, летят, и некуда нам огинуться назад.

Слух у него был идеальный, мелодию он вывел безукоризненно.

— Любимая песня Прокофьича, — сказал Белокуров. — А теперь они её вдвоём распевают. Эх ты, «некуда огинуться».

Они миновали Новгород. От Луги езды уже оставалось не так много. Ещё через пару часов доехали до указателя «с/х ДЕВЧАТА», за которым следовало повернуть на просёлочную дорогу и ехать ещё пять километров до села Закаты — конечного пункта их на сей раз короткого путешествия. Солнце, не успев докатиться до заката, попало в плен, и сразу стало серо кругом, дождь закапал сильнее, но на душе оставалось лёгкое чувство бегства и, главное, спасения.

На просёлочной дороге колдобины устроили «мыльнице» качку, будто среднебалльная буря лёгкому судёнышку, и бедного Серёжу укачало и вырвало, причём, что особенно умилило Тетерина, он в перерывах между рвотными спазмами говорил: «Постите... постите, постите...» Не то запамятовал, что в мире есть буква Р, не то просил, чтобы отныне во время постов ему не давали скоромного.

— Милый, бедный! Извиняется ещё! — переживал Николай Прокофьич.

Дальше пришлось ехать совсем медленно, почти со скоростью пешего человека. Часы показывали пятнадцать минут восьмого, когда впереди меж ветвей возник силуэт высокого храма, похожего издали на готовый к запуску космический корабль. А когда выехали из лесу, храм вырос перед глазами во всей своей красе — белый, кое-где подржавившийся облупившейся штукатуркой, обнажившей кирпичную кладку.

— Пап, смотри, хррам! — воскликнул Серёжа, вновь обретя владение раскатистой буквой.

На крыльце одного из домов появилась пожилая женщина, и Тетерин поспешил подъехать к калитке этого дома. Белокуров выглянул и громко спросил:

— Здравствуйте! Скажите, отец Николай здесь?

— Вы к отцу Николаю? — обрадовалась женщина. — Здесь, здесь! — Она сошла с крыльца и продолжала говорить, приближаясь: — Только он в бане сейчас, допаривается. Скоро уж выйдет.

— Я же говорил, что перед Пасхой положено в бане париться, — сказал Тетерин, радуясь, что был прав, и что батюшки тоже парятся, и что они приехали сюда, и что Серёжа стал понемногу розоветь, а до того был синегубый.

— А молодой Василий приехал? — спросил Белокуров.

— Приехал, — отвечала женщина. — Он тоже парится сейчас, и Вячеслав, и Лёшка. А вы приехали Пасху встречать или уедете?

— Нет, приехали Пасху встречать.

— Какое счастье! Отец Николай неспроста молился, чтобы ещё людей послал Боженька. Услышаны его молитвы. А я — жена отца Николая, Наталья Константиновна. Да, и Васина жена приехала.

Тут Тетерин не мог не заметить, как побледнели губы на сей раз у среднего Белокурова. Он ещё больше обмяк, когда на крыльце показалась женщина лет тридцати.

— Где машину поставим? — спросил Тетерин.

Белокуров молчал.

— Где можно машину поставить, Наталья Константиновна? — задал тот же вопрос Сергей Михайлович.

— Вон к тому дому. Он у нас гостевой. Вас сколько? Трое? С малышом четверо? В гостевом два места ещё свободные есть, а малыша с кем-то из вас — в наш дом, наш дом теплее.

Тетерин повёл машину к гостевому дому, поглядывая на Белокурова. Что это с ним? Тут явно было что-то нечисто. Остановились, стали вылезать из машины, а он сидит. Наконец последним выбрался. Жена священника шла к ним с ключом от дома, повела в дом, стала показывать, какое где есть свободное койко-место.

— Я гляжу, недавно вы этот домик срубили, — заметил Тетерин.

— В конце прошлого года, — ответила женщина. — Располагайтесь, кто где хочет, молодые, а вы... не знаю, как звать вас...

— Николай Прокофьевич.

— А вы, Николай Прокофьевич, с мальчиком — в нашу избу. Ой! — Она вдруг схватилась за сердце, побледнела и присела на край одной из кроватей. — Что ж я, дура, не спросила-то у вас! Ребят, вы мне только честно скажите, вы не бандиты, не грабительщики?

— Нет, — рассмеялся Тетерин. — А что, разве похожи?

— Не обижайтесь, — взмолилась Наталья Константиновна. — Я потому спрашиваю, что у нас-то тут вчера что было! Напали на нас окаянные, в масках. У одного маска — Ельцин, у другого — Клинтон. Отцу Николаю голову пистолетом разбили, Васе — тоже. Привязали нас всех к кроватям, искали одну-единственную икону, а ему её один благодетель подарил. Стариннейшая икона, называется Чёрный Дионисий. Из школы знаменитого иконописца Дионисия. Нашли и только её забрали. А потом свечка упала, газета вспыхнула да пламя на тюлю перекинулось. Едва не погорели мы, кабы житель наш, Алексей, не вернулся вовремя с прогулки. Я со вчерашнего и боюсь всех, а всё равно доверчивая. А вы кто будете-то, добры люди?

— Мы из газеты, — сказал Белокуров. Губы у него уже не были такими бледными. — Я — главный редактор. Николай Прокофьевич — мой отчим, Серёжа — сын, а это — мой сотрудник, Сергей Михайлович, палеоантрополог. Будем о вашем отце Николае очерк делать. И с Чижовым я знаком, он-то меня и вывел на батюшку, схему дал, как доехать. Скажите, Наталья Константиновна, у Васи с женой никакого арабо-израильского конфликта не было?

— А разве Лада еврейка? — удивилась жена священника.

— Да нет, это я так, в иносказательном смысле. Я имею в виду — у них ни ссор, ни скандалов не происходило?

— Да нет, всё тихо. Хотя я заметила: что-то между ними холодное пролегло, будто противопожарный ров. А что? Плохо живут?

— Да вроде нет, — пожал плечами Белокуров.

— А почему ж не венчаются?

— Не знаю.

— То-то. Венчаться надо! У вас жены есть?

— У меня ещё нет, — сказал Тетерин.

— У меня уже нет, — сказал Белокуров.

— У меня уже давно нет, — сказал Николай Прокофьевич.

— А если заведёте, то — венчаться. В баню собирайтесь, пока она не остыла. Быстро остывает.

— Спасибо, мы перед отъездом в сауне парились, — сказал Белокуров.

— А я бы попарился, — крякнул Николай Прокофьевич. — И Серёжу возьму. Вы-то набанились, а мы — нет. Не шибкий там жар?

— Да сейчас уже, наверное, совсем нет жару, тепло только.

— Вот, Серёженька, приготовься впервые узнать, что такое деревенская банька.

Матушка, а с нею старший и младший Белокуровы ушли. Тетерин прилёг отдохнуть на выделенное ему койко-место в противоположном печке углу. Белокуров взволнованно ходил по комнате.

Вдруг дверь открылась и вошёл... не кто иной, как тот самый щербатый и гневный обличитель отца-основателя. Тетерин аж подскочил с койки, не веря глазам своим.

— Желаю здравствовать, — произнёс обличитель чинно. Видно было, что после бани он в благодушии и не собирается больше никому выклёвывать из хохолка перья.

— И вам того же, — сказал Тетерин.

— Лица мне ваши знакомы, а где видал, не упомню.

— Утром сегодня виделись с вами, — сказал Белокуров. — Вы грозные слова в Жаворонках отцу-основателю в лицо бросали.

— Хм! — мгновенно вспыхнул обличитель. — Грозные слова! Одними грозными словами не обойтись. Этого гада надо отработать в режиме правоохранительных органов.

— Великолепно сказано! — восторженно воскликнул газетчик. — Надо запомнить и использовать. Борис. — Он пожал руку обличителю.

— Вячеслав, — откликнулся тот.

— Сергей, — назвался палеоантрополог.

— А вы что в Жаворонках делали? — спросил Вячеслав.

— Собирали информацию для следствия по делу, — соврал Белокуров, и от этих слов лицо Вячеслава просияло.

— Для следствия? Свершилось, стало быть, правосудие! Заинтересовались этим Содомом и Гоморрой. Я могу вам дать самую полноценную информацию обо всех участниках этого кощунственного преступления, именуемого княжеством Жаворонки. Значит, так...

— Вы прямо сейчас намереваетесь дать информацию? — спросил Белокуров.

— А куда дальше откладывать?

Но информация не успела поступить, потому что теперь в комнату вошёл ещё один человек, при виде которого Белокуров изменился в лице. Усмешистость схлынула, губы вновь побелели. Человек этот был такого же примерно возраста, как Белокуров и Тетерин, с хорошей бородой, которую Тетерин отныне тоже будет отращивать, простившись с мохнорылостью. Только не такую клочкастую, как у обличителя Вячеслава.

— Здравствуйте, Василий, — попытался изобразить бодрый тон Белокуров. — Вот, по вашей наводке, нагрянули, так сказать...

— Я уже обо всём знаю, — мрачно произнёс Василий и засопел, будто его стало тошнить. Он очень недружелюбно посмотрел на Тетерина, смерив его взглядом. — Она мне во всём призналась.

— Вот как... — сглотнул Белокуров. — И что теперь?

— Я ещё не решил. Или смогу простить обоих, или же убью. Тоже обоих.

— Во, видали! — воскликнул Вячеслав. — Что за человек! Он всех грозится убить. Мне тоже грозился. «Убью» — и всё. А православный!

— Сейчас настало время православным поубивать малость, — тихо произнёс Тетерин, видя, что сейчас ему не стоит лезть не в своё дело.

— Вась, — сказал Белокуров, — пойдёмте, поговорим с глазу на глаз?

— Не хочу, — сказал в ответ Василий, усаживаясь на свою кровать. — Поговорим обо всём завтра, ладно? Если, конечно, у вас такая едкая жажда поговорить со мной. Честно говоря, я совсем не был готов к вашему приезду. Почему вы приехали?

— Как раз это я и хотел вам объяснить.

— Да? Ну, пойдёмте, любопытно будет послушать.

Василий с усталым вздохом встал.

— У нас есть два пистолета, — вдруг признался Белокуров. — Если хотите. Вячеслав будет вашим секундантом, а Сергей — моим. Не желаете?

— Пистолеты? — усмехнулся Василий. — Мне вон жена эспадроны привезла. Можем и на пистолетах, и на эспадронах сразиться. Только не здесь. Не будем осквернять святое место.

Они ушли. Некоторое время стояла тишина, Тетерин почему-то ждал, что вот-вот её прервут отдалённые выстрелы. Но потом вспомнил, что его «стечкин» находится при нём, а дуэль с одним пистолетом не дуэль.

— Кажется, они что-то не поделили, — заговорил Вячеслав. — Настроение у них явно не пасхальное. Кстати, а этот ваш толстый — он, часом, не брат ли Ревякина?

— Отца-основателя? А что? Похож?

— Очень похож. А, теперь понимаю! Обкладываете меня со всех сторон? Месть затеяли? Только учтите, что это будет не просто месть, а заклание, и завтра же я буду у престола Всевышнего среди избранных гостей.

— Никто не собирается вас ни обкладывать, ни закладывать, а Белокуров просто двойник Ревякина... То есть это совершенно случайное сходство, и ваш Ревякин ему до лампочки.

— Не лжёте? — недоверчиво спросил Вячеслав. — Глядите же! Мне врать — тройной грех.

— Это почему?

— Потому, что я жизнью многажды много раз оболган. Чагового чаю не желаете?

— Какого чаю?

— Из чаги. Отец Николай выделил, сам собирает. Хорошая штука — и вкусная, и полезная, и жажду отбивает, и сил прибавляет. Налить?

— Налить.

Вячеслав налил из термоса в кружку и сам подал Тетерину. Тот стал пить чай, не понимая, нравится или не нравится ему, а думая о том, что Ч продолжается — вот и чай из чаги...

Тут в гостевой избе объявилась новая гостья — та самая молодая женщина, которую они видели на крыльце и при виде которой был заметно растерян Белокуров. Вид у неё был взволнованный. Она огляделась и спросила:

— Скажите, а где Борис и Василий?

— Отправились друг в друга из пистолетов пулять, — с глупой улыбкой ответил Вячеслав.

— Нет у них пистолетов, — поспешил возразить Тетерин, понимая, что здесь не до шуток. — Они отправились погулять ради какого-то разговора.

— Спасибо, — сказала она и тотчас удалилась.

— Вот! — торжественно объявил Вячеслав. — А сначала она приехала и ходила с Василием для разговора во лесок. Неспроста эти прогулки и разговоры. А вы, брате, давно ли воцерковлены?

— Честно говоря, я даже не вполне понимаю, что значит быть воцерковлённым, — признался Сергей Михайлович.

— Да ну! — подивился Вячеслав. — Ну хоть крещёный? Или приехал креститься?

— Крещёный. Но в церковь не ходил. Сегодня впервые пойду. Так уж получилось.

— Ну, дорогой мой, сейчас это сплошь и рядом! — махнул рукой обличитель ереси жаворонствующих. — А я-то сам-то! Думаете, я давно стал православным? Отнюдь. Вот, если хотите, вам вся моя жизнь сейчас предстанет. Охотно расскажу, ничего не утаивая. Хотите?

И Тетерин стал выслушивать рассказ Вячеслава, не ожидая от него ничего сверхзанимательного, но постепенно увлёкся, особенно с того места, как явился чёрт в клетчатом пиджаке и потребовал себе шампанского. Когда дошло до повествования о секте Аум Синрикё и об «истинной Христовой церкви четверичности Божьей», Тетерин спросил, слыхал ли он что-нибудь об обществе сознания Ч. Вячеслав не слыхал о такой секте, и Сергей Михайлович вкратце поведал ему, на что тот заметил:

— Своеобычная ересь, особенная, ничего не скажешь! Может, может вводить умы в грех заблуждения. А вот скажите...

Но тут возвратился Белокуров и, заглянув, попросил Тетерина выйти с ним на минутку.

— Хорошо, что вы освободили меня от общества этого ересеборца, — сказал Тетерин, выходя с Белокуровым на свежий воздух. — Чем-то он мне неприятен.

Они двигались к реке. За нею над лесом садилось солнце, уже усевшись брюхом на верхушки деревьев, выскочив напоследок из плена облаков и являя великолепнейший красочный закат.

— Сергей, — сказал Белокуров, — я должен тебе открыться. Этот Василий — обманутый муж, а я — соблазнитель его жены. Она приехала сегодня за несколько часов до нашего приезда и во всём ему призналась. Завтра мы решили стреляться. Отъедем на рассвете куда-нибудь подальше от этого святого места и совершим то, что совершали в прежние времена честные люди. Вы сможете дать Василию свой пистолет и отвезти нас?

— Да, пожалуй, — пожал плечами Тетерин. — Я что, буду единственным секундантом?

— Зачем нам лишние свидетели? — ответил Белокуров.

— Понятно, — сказал Сергей Михайлович. Помолчал, глядя, как солнце тонет в ветвях деревьев, исчезает, гонимое временем. Потом спросил: — И вы будете стреляться в такой день, как завтра?

— Похоже, ни мне, ни ему не хочется этого, но он говорит: «Надо!» — ответил Белокуров.

— Ну, раз надо, то надо, — снова пожал плечами Тетерин. — Хотя я на своём веку не помню, чтоб кто-нибудь дрался на дуэли. Глупость какая-то!

Закат догорал. Наступали сумерки.