Закаты

Глава четырнадцатая СОВЫ

Он тяжёлым камнем канул в сон, как в пропасть. Потом, очнувшись, с удивлением увидел себя на заднем сиденье своей «мыльницы». Сбоку от него спал мальчик. Вчерашний чудодейственный мальчик, благодаря которому Сергей Михайлович совершил свой выдающийся подвиг. Он посмотрел на часы, они показывали двадцать минут пятого. За окнами машины было ещё темно.

— Что за город? — спросил он у Белокурова.

— Тверь.

— Почему стоим?

— Прокофьич увидел милиционера и пошёл ему доносить, что мы с тобой вооружены.

— А если серьёзно?

— Разузнает, как дальше ехать. Ты чего проснулся? Спи дальше, всего-то проспал два часа.

— Как ни странно, чувствую себя выспавшимся.

Тетерин удивился тому, насколько он и впрямь ощущал себя посвежевшим. Уже не персонажем романа. Вспомнив про этот недавний разговор, улыбнулся. Прокофьич горячо поблагодарил представителя тверской милиции и вернулся за руль.

— Ну что там? — спросил Белокуров.

— Надо было раньше свернуть. Сейчас переедем по этому мосту, потом направо, ещё через один мост, и выберемся на дорогу в Торжок.

— Зачем нам Торжок? Нам в сторону Вышнего Волочка.

— Это одно направление.

— Не устали, Николай Прокофьич? — спросил Тетерин, когда они ехали по мосту. — Я уже нормально, могу вас сменить.

— Из Твери выберемся, и сменишь.

— Афанасий, — сказал Белокуров, когда они уже ехали по набережной за спиной у памятника ходившему за три моря.

Неведомо почему, но в эту минуту Тетерину стало как-то по-особенному хорошо и уютно. Вспомнилось, как однажды с другом они путешествовали по волжским городам, предавались разным приключениям, охотились на девушек-волжаночек, хотя и не сказать, что много наохотили, но всё равно — весело. И как пили великолепное тверское пиво в обыкновеннейшей пивной забегаловке, расположенной неподалёку от этого самого памятника Афанасию Никитину. Нестерпимо захотелось холодненького пивка.

— Надо же, — произнёс Николай Прокофьич, — полжизни прожил в Твери и уже забыл, как по ней ездить.

— Так вы тверичанин? — спросил Тетерин.

— Конечно. И Борис тут родился.

— Борис, а зачем мы всё-таки едем туда, в эти Жаворонки? Может, лучше остановиться тут? В Твери, наверное, есть родственники?

— Никого не осталось, — ответил за Белокурова его отчим.

— А в Жаворонках надёжно, — сказал Белокуров. — Так, во всяком случае, меня уверял сам князь Жаворонков. Хорошая новорусская охрана, крепкие стены...

— О-о-о! — покачал головой Тетерин. — Как раз там, где есть хорошая новорусская охрана и крепкие стены, менее всего безопасности. Там-то и грохочут взрывы, там-то и добивают контрольным выстрелом в черепушку.

— Возможно, вы и правы, — вздохнул главный редактор «Бестии», — но это к тому же одно из мест, где нас, вероятнее всего, не будут шукать. Молено сказать, мы — эмигранты. Спасаемся в пределах другого государства. Как если бы мы были итальяшки и прятались в Сан-Марино.

— Так, а что эти жаворонки, чем они занимаются, кроме того что солнцепоклонники? — всё-таки зевая, спросил Сергей Михайлович.

— Всем, чем положено гражданам карликового государства, — отвечал Белокуров. — Каждый по своей профессии плюс по той профессии, которая нужна в государстве. Допустим, человек, как вы, может заниматься своей антропологией, но должен и землю пахать, и огород обрабатывать. Если, конечно, ваше дело не приносит доход княжеству. Вот, допустим, если я поселюсь в княжестве, я уже не смогу читать лекции в богатом коммерческом колледже, как в Москве, и лишусь основного своего дохода. Придётся подыскивать работёнку в самом княжестве или придумывать что-то.

— А я запросто могу принимать своих пациентов в княжестве и приносить доход, — сказал Тетерин и коротко поведал о том, как он занимается надомным черепословием.

— Должен вас разочаровать, — покачал головой Белокуров. — Ведь вас таким образом могут выследить.

— Потребую от своих пациентов неразглашения.

— Да, вы в лучшем положении, нежели я, — вздохнул Белокуров. — Но я не жалею. Мне обрыдла моя «Бестия». Как бы я ни оправдывал свою деятельность, она не приносит ровным счётом никакой пользы. Россию газетками не спасти. Вся оппозиция так и останется клапаном для выпускания пара, вместе со всей своей оппозиционной печатью. Нужно что-то совершенно иное. Может быть, княжество Жаворонки? А? Что, если мы придём в восторг, когда увидим там нового русского человека? Не нового русского, а именно — нового русского человека. Меня влечёт туда. Мне верится, что там что-то есть. Я мечтаю: родятся такие княжества, пусть даже основанные нуворишами, потом — феодальная раздробленность, пусть даже на незначительной территории страны. В маленьких феодальных ячейках родится сила. Потом явятся новый Калита, новый Иван Третий, воссоединят эту силу, новый Дмитрий Донской даст бой новой орде в лице прогрессивной мировой общественности... А? Сергей Михайлович? Как вы на это смотрите?

— Мечты, — вздохнул Тетерин. — В одну реку нельзя войти дважды. Когда говорят, Россия гибнет и нужно её спасать, мне грустно, потому что хотелось бы, чтоб это было так.

— Чтоб Россия гибла? — удивился Белокуров.

— Да, чтобы она ещё гибла. Потому что она уже мертва. Что такое невыплата зарплат? Это тыканье иголками, проверка, чувствует ли тело боль, восстанет ли, возмутится ли, или оно уже полностью труп. Русскому уже ничего не надобно. А значит, он мёртв. Арабы в Египте устраивают демонстрации протеста против бомбёжек Ирака. Вы видели хотя бы одну демонстрацию русских против уничтожения сербов? Да что там сербов! Против геноцида русских в Чечне. И я не видел. И даже если ваше княжество жаворонков хоть что-то из себя представляет, в чём лично я сильно сомневаюсь, то всё равно оно есть не что иное, как волос на теле покойника.

— Волос?.. — потерянно переспросил Белокуров.

— Да, — печально вздохнул Тетерин. — Я с самых похорон своего отца думаю об этом волосе. Если хотите, расскажу.

— Расскажите, — тихо промолвил Белокуров.

— Я, кстати, никому ещё не рассказывал. Мой отец был отважным человеком, страстно любил свою Родину — СССР. И он умер именно в год её убийства, в девяносто первом. Какая-то скоротечная астма... Утром не проснулся, и всё... Задохнулся во сне. Я думаю, он задохнулся от горя. Так вот, когда на второй день после его кончины я утром подошёл к нему, то обнаружил в лице что-то не то. И даже не сразу догадался. Лицо его было пересечено надвое.

— Пересечено? — вздрогнул Белокуров.

— Да, невероятно длинным волосом, — продолжал говорить Тетерин, сам задыхаясь от воспоминания. — У отца над правой бровью была маленькая родинка, из которой всё время длиннее остальных рос крепкий чёрный волос. Отец его постоянно выдёргивал щипчиками. И вот, представляете, за сутки, прошедшие после смерти отца, этот волосище вырос длиною в полметра.

— Не может быть! — произнёс в ужасе Николай Прокофьевич. — Неужто на полметра?

— Нисколько не преувеличиваю. Я сохранил тот волос, измерил его. Пятьдесят сантиметров с гаком. Он легко выдернулся и потом уже больше не рос. В день похорон его не было. Всю свою силу он бросил в этот отчаянный скачок. Он словно кричал: «Встань! Поднимись! Смотри, как я нахально вымахал! Выдерни меня!» Всё, что сейчас происходит в России, — как этот волос. Раньше, стоило ему чуть высунуться, — дёрг! И его опять нету. А сейчас некому выдернуть, и оно прёт, оно лезет, крича: «Встань! Воскресни! Выдерни меня!» Но страна державная спит мёртвым сном, не встанет, не выдернет. Жизнь костей и роговицы продолжается в мёртвом теле и ещё долго будет продолжаться, но это — жизнь в трупе.

— Оторопь берёт от ваших слов, — поёжился Белокуров.

— Могилой повеяло, — сказал его отчим — Может, замените меня за рулём? Хоть мы и в трупе, а мне отдохнуть надо.

— Охотно.

Они остановились, поменялись местами и вскоре Тетерин снова сам вёл свою «мыльницу». Некоторое время ехали молча, хмурясь, потом Белокуров сказал:

— Мне бы всё-таки хотелось видеть всё более поэтически, ну хотя бы как в сказке про мёртвую царевну. Придёт добрый молодец, поцелует, приголубит, и мёртвая окажется спящей. Проснётся и встанет. А Лазарь? Тот ведь и не спящий даже, а по-настоящему мёртвый лежал во гробе. Смердил! Однако пришёл Спаситель и поднял его из гроба.

— Если только Сам Спаситель придёт, — отозвался на эти слова Тетерин. Ему и самому не хотелось верить в собственные рассуждения. Хотелось быть Белокуровым, быть оптимистом. Но он оставался пессимистом и палеоантропологом, он видел Россию уже в качестве объекта раскопок.

— Как знать, — сказал Белокуров, — может, Он и придёт, Спаситель наш, Человеколюбец Христос. Ведь есть в России люди, и молодые, и умные, и образованные, которые искренне в Него верят. Да я позавчера как раз с таким познакомился. Кстати, он поехал к своему духовнику, живущему тоже где-то в Тверской области. Можем и туда съездить.

— А вы знаете, Борис...

— Мы, кажется, уже на «ты» перешли после того, как пистолетами вместе помахали.

— Извини. А ты знаешь, Борис, что в твоём сыне четыре души?

— Не-е-ет! Это ещё что за галиматья?

— Вот ты сказал о Человеколюбце, а ведь я твоего сына знаешь откуда вытащил? Из общества сознания Ч.

— Какого-какого сознания?

— Ч.

И Тетерин, не забывая о дороге, поведал Белокурову и Николаю Прокофьичу обо всём, что произошло с ним в четверг и пятницу. Белокуров слушал внимательно и взволнованно, изредка вставляя: «Ничего себе!» или «Туши свет лопатой!». Тетерин старался ничего не упустить, ничего не утаить, как на духу. Когда он окончил свою повесть, Белокуров произнёс:

— Ну и ну! А Тамара-то!.. Как же мне благодарить-то вас?

— Тебя.

— Да, прости, тебя. Да ведь ты подвиг совершил. В уме всё сразу не укладывается. Четыре души? Как же этот Чернолюбов вычислил моего Серёжку?

— Это нетрудно сделать, обзвонив родильные дома.

— Но Серёжа и впрямь не только родился четвёртого июля девяносто четвёртого, но и зачат был именно четвёртого октября девяносто третьего. Подумать страшно... Что же они намеревались с ним сотворить?

— Не знаю, честно говорю: не знаю, — сказал Тетерин.

— И Чикатило... — бормотал Белокуров. — Вы уверены, что это был он?

— Не уверен, но вполне мог быть и он. Вы смотрели фильм «Её звали Никита»?

— Смотрел. Да, и я, кстати, тоже думал тогда о Чикатило. Боже!.. Одни ждут Человеколюбца, другие — какого-то Ч. Чёрта, должно быть.

— В том-то и дело, что все ждут какого-то Ч. Самые счастливые ждут Человеколюбца Христа, другие — чуда, третьи — просто чего-нибудь, четвёртые — чада, пятые — человека, шестые — чеченцев, а есть и такие, которые ждут чёрта, Чикатилу, чародеев, чудищ...

— Вы, я вижу, крепко вляпались в эту чесоточную Ч-философию.

— Втянуло. Еле спасся.

— А заодно и сына моего спасли. Тьфу ты! Опять мы на «вы» съехали!

— А, может быть, останемся на «вы»? Так хорошо! Давайте, я буду называть вас Борисом Игоревичем, а вы меня — Сергеем Михайловичем.

— Согласен. Тогда надо будет выпить на брудершафт наоборот. Действительно есть некое очарование в именовании друг друга по имени и отчеству. Когда я приехал впервые в гости к Льву Николаевичу Гумилёву, то, представляясь, назвался Борей. Он сразу лукаво сощурился: «Еврей?» Я говорю: «Почему еврей?» «Да ведь только они друг друга так называют — Изя, Мотя, Боря, а у русских положено звать друг друга по имени-отчеству». Хороший был человек Лев Николаевич. Царствие ему Небесное.

— Надо же! Вы и с ним были знакомы!

— Да, печатал отрывки из его работ в «Бестии», когда она была ещё «Курком». Так, нам главное — не пропустить поворот. Судя по схеме, оставленной мне князем Жаворонковым, мы к нему уже приближаемся. Там указатель должен быть — большая жестяная птица.

— Если её ещё не стырили, — усмехнулся Тетерин. — Кстати, вот ваши жаворонки, к которым мы так устремляемся. Тоже, небось, с тараканами в головах, не лучше этих чудаков на букву Ч. Такая же заум синрикё.

— При чём тут заум синрикё?

— При том. Только бы увести куда-то очередной бредовой идеей. Сукой асахарой, демократией, броском на юг. А эти — жаворонками. Почему жаворонками? Чем, к примеру, хуже тетерева?

— Это потому, что вы Тетерин?

— Ну не тетерева. Соловей, к примеру. Чем плох соловей? Самая знаменитая певчая птица и уж побольше символ России, чем жаворонки. Курский соловей, алябьевский. Если великий поэт, то — соловей России.

— Пушкина-то как раз солнцем поэзии называют.

— Пушкина... Ну всё равно. Соловей ничем не хуже жаворонка, а по ночам поёт. Всю ночь поёт, с вечерней зорьки до утренней. И рыба ночью не спит. И многие звери. Почему надо брать пример только с одних представителей живой природы? Кстати, Пушкин, кажется, тоже по ночам писал. И Достоевский. Нет, я лично не смогу с жаворонками ужиться. Сдались мне эти жаворонки! Отвезу вас и уеду. Не знаю только, надо ли мне вообще прятаться от священного Ч. Может, оно меня и в Жаворонках настигнет. Раз оно повсюду, куда ни глянь. О! Эта, что ли, птица?

— Она самая. Сворачиваем. От неё ещё десять кэмэ.

Свернув на просёлочную дорогу, Тетерин снова подивился тому, как за какие-нибудь три часа ему удалось сбить сон. Он чувствовал себя бодро и весело, даже несмотря на мрачные беседы о мёртвой России. Ещё он удивлялся тому, как его мотает — только что с трудом вылез из Ч, и вот уже лезет в Ж, в жаворонство, которое, судя по всему, хрен редьки не слаще. Глядишь, и там придётся кого-нибудь шарахнуть по черепу, чтоб образумился. Вот тебе прикладное черепословие. Точнее, рукоприкладное.

Ему захотелось рассказать Белокурову о своём открытии в области русского черепа, но тут он обнаружил, что Белокуров задремал. По-видимому, позволил себе расслабиться, когда вырулили на финишную просёлочную. Пришлось Тетерину в одиночестве размышлять о том о сём, а больше ни о чём. Так он проехал наречённые Белокуровым «десять кэмэ» и, выехав из тёмного леса, увидел впереди широкое поле, лишь слегка подернутое предрассветным тусклым сиянием, а вдалеке за полем — дома и высокий дом-дворец, слева от которого виднелась какая-то стройка. Чем ближе «мыльница» приближалась к конечному пункту путешествия, тем сильнее пахло чем-то неприятным — серой, что ли? Серой и илом.

Машина поднялась на пригорок, и Тетерин увидел там, где разворачивалась стройка, некие разливы чёрного цвета.

— Ч, что ли, разлилось тут? — усмехнулся он.

— А? — мгновенно пробудился Белокуров.

— Я говорю, у них тут потоп какой-то чёрный. Не иначе, как Ч разлилось.

— Не шути так. То есть не шутите.

— Да ладно, мы же на брудершафт наоборот не пили ещё. Куда подъезжать будем?

— Вон к тому дворцу. А кстати, какой-то мужик идёт.

Княжество окружал сравнительно невысокий забор, состоящий из кирпичных башенок и металлических прутьев. У ворот возвышалась будка стражи, из которой вышел человек внушительных размеров и приблизился к остановившейся машине.

— Привет жаворонкам! Совы прилетели, — как можно развязнее произнёс Белокуров, открывая окно машины.

— Здравствуйте, ваши документы, — вежливо попросил страж, правда, удовольствовался паспортом Белокурова, который пояснил:

— Мы по приглашению князя и княгини. Редакция газеты «Бестия», в которой пропагандировались идеи вашего княжества. Не читали?

— Читал Нам раздавали. Проезжайте. Князь за границей, а княгиня тут. Только у нас бедствие. Чуете, воняет как? Хоть цветы выноси. Подземные грунты попёрли.

— Какие ещё грунты?

— Там пещера у нас, так ночью из неё вытекло чёрное что-то.

— Посмотрим. При нас тут специалист по всяким таким чрезвычайным происшествиям.

Белокуров подмигнул Тетерину, нарочито выделив голосом слово «чрезвычайным». Тут Сергей Михайлович снова почувствовал себя каким-то персонажем, с которым творят что хотят. Уж не издевается ли над ним Белокуров?

Ворота открылись, машина въехала в княжество, в которое пока ещё можно было попасть без виз и загранпаспортов. Дома справа и слева проплывали добротные, некоторые о двух этажах, но в основном одноэтажные. Лишь в одном доме горело окно. Зато в четырёхэтажном здании дворца зажглось пять или шесть. Из подъезда навстречу гостям выходили люди. Двое — такие же, как привратник, высокие и широкоплечие. Один — обыкновенный.

Тут у Тетерина челюсть отвисла, и он пуще прежнего почувствовал себя персонажем какой-то глупой книжонки. Этот обыкновенный, приближаясь к ним, выхватил из-за спины не что иное, как арбалет, но удивительно было даже не это, а то, что он тоже был Белокуровым. Двое спутников, вытащив из карманов пистолеты, направили их на несчастную «мыльницу». Приезжие совы были окружены и поставлены на прицел. Тетерин взглянул на Белокурова. Тот выглядел обескураженным. Наружный Белокуров, арбалетчик, всё же слегка отличался от него — не такой толстый и без усов.

— Всем из машины! — скомандовал безусый Белокуров.

Тетерин и усатый Белокуров подчинились.

— Руки вверх, совы! Руки за голову!

— Тогда уж не руки, а крылья, — заметил Тетерин, нехотя поднимая свои совиные крыла за голову.

— Я те ща дам крылья! — рявкнул один из телохранителей безусого Белокурова, тыкая Тетерина пистолетом в ребро и начиная обыскивать. Именной пистолет генерал-майора ВДВ Тетерина перекочевал в руки арбалетчика. — На землю! Ничком! — продолжал распоряжаться телодвижениями Сергея Михайловича громила. Падая от болезненного тычка в поясницу, палеоантрополог заметил, что пистолет Белокурова усатого тоже достался Белокурову безусому.

— Приехали, блин! — проворчал Тетерин, укладываясь ничком на холодную твёрдую землю.

— Так вы и есть отец-основатель? — раздался голос Белокурова. — Мне князь говорил, что я похож на вас. Теперь я вижу, и впрямь сходство изумительное. Только вы худощавый и без усов. Я — Белокуров, главный редактор газеты «Бестия».

— А кто это с вами? — спросил отец-основатель.

— Знаменитый палеоантрополог Сергей Михайлович Тетерин, лучший специалист по разного рода раскопкам, — отвечал Белокуров.

— Можно встать? — спросил Тетерин.

— Извините, — пробормотал громила, помогая Сергею Михайловичу подняться с земли. — Ошибка получилась.

— Сколько ж можно ошибаться-то? — обиженно простонал Тетерин, вставая и припоминая, как вчера его ударили по голове в подъезде собственного дома, тоже по ошибке. — Этак по ошибке всё население страны перебьёте.

— Простите нас, ради Бога, — сказал безусый Белокуров, возвращая Тетерину отцовский пистолет, а Белокурову усатому — его парабеллум и паспорт. — Напрасно вы на КПП назвались совами. Дежурный сразу тревогу поднял. Мы давно уже ждём нападения сов. Кое-кому не нравится существование нашего княжества. Добро пожаловать, меня зовут Владимир Георгиевич Ревякин.

— Вы что, действительно просто двойник? Не брат ему? — спросил Тетерин, пожимая руку отца-основателя. — Потрясающее сходство.

— Доселе у меня таких братьев не было, — отвечал Ревякин. — Прошу вас во дворец.

— Надо будет ваши черепа прощупать, — сказал Сергей Михайлович. — Может статься, вы и в краниологическом отношении двойники, а это очень много значит для вас обоих.

Николай Прокофьич осторожно вытаскивал из «мыльницы» спящего мальчика. Освободив машину, препоручили её одному из телохранителей, который отогнал её в гараж. Ревякин повёл гостей в просторный и чистый холл Здесь было светло и уютно, и сразу вновь захотелось спать, но отец основатель заявил:

— Приготовьтесь встречать рассвет, осталось чуть меньше часа. Покамест размещайтесь, вот вам ключи, поднимитесь на второй этаж и — последняя дверь в левом крыле. Окна не открывайте — запах.

— А что это? — спросил Николай Прокофьевич.

— Сегодня ночью из-под земли забил какой-то пока не изученный источник. С ним ещё предстоит разобраться. Через полчаса жду вас внизу, — повелительно сказал отец-основатель.

— Я останусь при малыше, — сердито возразил Николай Прокофьич.

— Разумеется, — разрешил Ревякин.

Совы поднялись на второй этаж, где их ждал двухкомнатный номер с ванной и туалетом, как в хорошей гостинице или санатории. На полу — ковры, добротная мебель, на стенах — картины. Старик с малышом заняли одну комнату, Белокуров и Тетерин — другую.

— С удовольствием лёг бы спать, — сказал Белокуров, — но ужасно хочется посмотреть, как они встречают рассвет.

— Это что, особый у них ритуал? — спросил Тетерин, позёвывая.

— Да. Они же птицы.

Тетерин первым принял душ, потом уступил место Белокурову. Освежившись, они вдвоём спустились в холл, где им на сей раз встретились две женщины, одетые в одинаковые балахоны из толстого темно-красного бархата. Одна — постарше, коротко стриженная брюнетка с выразительным, несколько игривым взглядом, высокая. Другая — помоложе, длинноволосая блондинка, казавшаяся растерянной и виноватой, худенькая и маленькая. При виде гостей обе вскочили с кресел и вытаращили глаза.

— Доброе утро, — сказал им Белокуров.

— Здравствуйте, — произнёс Тетерин, гадая, кто они такие. Обе на вид недурны, и он был бы не против, если б их приставили к ним в качестве... ну, допустим, сопроводительниц.

— Бог ты мой! — воскликнула брюнетка. — Смотрю и не верю глазам своим — отец-основатель, только располневший и с усами! Вы что, брат?

— Этот вопрос нуждается в выяснении, ради которого я, собственно, и приехал, — отвечал Белокуров. — Борис. А это специалист, который будет проводить экспертизу нашего родства с отцом-основателем. Его зовут Сергей Михайлович. Ему принадлежит открытие питекантропов на территории современной демократической России.

— Очень приятно, — сказала брюнетка, улыбаясь и протягивая руку Белокурову, который, судя по всему, ей сразу почему-то приглянулся. — Я — княгиня Жаворонкова. А это моя фрейлина, Марина Волкова.

— Ва-а-аше высочество! — прогудел Белокуров, припадая губами к руке княгини. — Какая честь для меня тотчас быть познакомленным с вами! Князь говорил мне, что вы — дивная красавица.

— Это не соответствует истине?

— Ещё как соответствует!

— Отчего же сразу не признали во мне княгиню?

— Признал, но боялся в этом признаться, — скаламбурил Белокуров. Тетерин заметил, что он уже не выглядит таким встревоженным, как ночью, в нём проснулась какая-то вальяжность, которая, вероятно, должна нравиться женщинам. Сергей Михайлович не имел привычки целовать руку женщинам, но тут смутился и повторил подвиг Белокурова.

— Вы — старший брат Володи? — спросила фрейлина Марина.

— Я же говорю, это ещё под вопросом, — улыбался, подкручивая усы, Белокуров.

— Я — серьёзно.

— И я — серьёзно. Возможно, Володя — плод не вполне удачного клонирования. Худощавая и безусая копия меня.

— А что, если вы — толстая и усатая? — улыбалась княгиня.

— Исключено.

Неизвестно, сколько бы ещё продолжался этот бестолковый разговор, если бы не появился отец-основатель. На нём тоже был толстый бархатный балахон, только тёмно-синий. Тетерин хотел спросить, почему им с Белокуровым не выдали спецодежду, но не решился.

Отец-основатель поздоровался с княгиней и фрейлиной, после чего те взмолились:

— Отец-основатель, простите нас!

— Володя, прости меня, глупую! Я просто хотела проверить, любишь ли ты меня.

— Проверила?

— Да.

— Ну и что теперь?

— Я видела, как ты переживал... То есть мне Екатерина Петровна рассказала, что ты был вне себя от горя и готов был сразиться с кем угодно.

— Спасибо огромнейшее вам, ваше высочество, и вам, Марина Андреевна, за то, что полночи я спал с разбитым окном, — сердито отвечал отец-основатель. — Идёмте, осталось пятнадцать минут.

— Володя! — жалобно окликнула фрейлина направившегося к дверям отца-основателя. — Ты простил меня? Наша свадьба...

— Наша свадьба под вопросом, — резко оглянувшись, промолвил Ревякин, решительно кашлянул и вышел вон.

— Брат под вопросом, брак под вопросом... — пробормотала княгиня Жаворонкова, следуя за отцом-основателем.

— Как под вопросом?.. — жалобно прошептала фрейлина.

Выйдя из дворца, Белокуров и Тетерин были подхвачены под руки Ревякиным, который торопливо уводил обоих от княгини и фрейлины, бодро вещая:

— Итак, дорогие гости, вы прибыли самое вовремя — как раз к трёхлетнему юбилею, который мы будем торжественно отмечать в грядущий четверг, первого мая. Да, княжество Жаворонки — очень юное государство, оно было основано ровно три года назад мною, Владимиром Ревякиным, при высочайшей благотворительности, или, как принято сейчас выражаться, спонсорстве, одного из богатейших людей России, который принял на себя титул князя Жаворонкова. Территория княжества — полтора квадратных километра, население — триста девяносто семь человек. Для сравнения: Ватикан, самое мизерное государство в мире, имеет площадь полкилометра в квадрате, на которой проживают пять тысяч человек. Так что плотность у нас меньше, чем в Ватикане. Кстати, если вы захотите поселиться у нас навсегда, то станете триста девяносто восьмым, триста девяносто девятым и четырёхсотым жителями, а ваш малыш — четыреста первым. Его ждут особые привилегии. Четыреста первый житель, появившийся в год трёхлетнего юбилея... Согласитесь, что он должен быть отмечен особыми милостями князя.

— Стоит подумать, — сказал Белокуров.

— Тем более что в нём четыре души, — пробормотал Тетерин, но его не услышали, поскольку отец-основатель продолжал экскурсию:

— Семьдесят процентов населения княжества — русские, десять процентов — белорусы, семь процентов — украинцы, три процента — евреи, далее уже идут нации, составляющие по одному проценту и меньше, — немцы, таджики, датчане, армяне, абхазы, татары, и, наконец, есть народы, представленные в единственном числе, — грузин, азербайджанка, лезгин, китаянка, кореец, араб, эстонка, венгр, мордвин, монгол и даже один баск. Вы все русские?

— Увы, — вздохнул Тетерин, — кажется, мы не внесём разнообразия в многонациональную палитру вашего государства.

— Ну и не надо, — сказал Ревякин. — Как ни крути, а государство у нас русское, официальный язык — русский, денежная единица — российский рубль. Основная религия — Солнце, но есть православные, протестанты и мусульмане. Столица — замок Алуэтт, который в данное время находится в стадии строительства, а с прошедшей ночи вдобавок ещё и затоплен неизученными подземными извержениями.

— Алуэтт? — удивился Белокуров. — Жаворонок по-французски?

— Такова прихоть князя, — вздохнул отец-основатель. — По государственному устройству наше княжество — уставная монархия. Глава государства — князь. Уставной орган — совет отца-основателя, то бишь я плюс четверо моих советников — по сельскому хозяйству, по финансам и планированию, по экономике и строительству, а также по идеологии, образованию и культуре.

— Готов стать советником по печати и информации, а Сергей Михайлович — по раскопкам и черепословию, — сказал Белокуров.

— Спасибо, я подумаю, — улыбнулся отец-основатель. — Итак, помимо основной территории мы владеем несколькими земельными участками, разбросанными по округе. Мы называем их колониями. В колониях мы имеем также свиноферму и мясо-молочный комбинат, довольно большое поголовье коров и свиней. Здесь у нас есть овцы и козы, тоже в немалом количестве. Небольшая конюшня. В будущем запланировано строительство крупного конного завода.

Говоря это, он вёл их на высокий холм, с него открывался вид на реку и на долину, в которой раскинулось окружённое холмами и лесами княжество. Следом за отцом-основателем и его гостями шли толпы жителей этого карликового государства во глубине России, все наряженные в балахоны: женщины — в темно-красные, мужчины — в тёмно-синие. Тетерин обратил внимание, что женщин гораздо больше, чем мужчин, и много красивых и молодых. Сергей Михайлович чувствовал, как ему делается всё хуже и хуже, и именно от того, что всё это было и не сон, и не явь, а нечто среднее, непонятное, невероятное, будто он и впрямь был персонажем, какого-то накрученного романа или фильма. Втемяшилось же в голову такое! Аж подташнивало, до чего противно, и хочется проснуться дома, живым и обыденным, таким, как всегда. Но, впрочем, углубляясь в эти гниловатые мысли о собственном небытии, Сергей Михайлович должен был признаться себе, что они и раньше давно уже посещали его — и когда он стал зарабатывать у новых русских огромные бабки, и ещё раньше, когда рухнул монолит страны, когда умер отец, когда из отцовской брови вырвался и вырос тот буйный и непокорный волос, когда лопнули все запреты, когда ожили и сошли с постаментов памятники, когда сатанинская, изогнутая змеёй и перечёркнутая сверху вниз буква заменила собой привычное соединение креста и полумесяца, жившее доселе под видом серпа и молота.

Отец-основатель продолжал хвалиться достижениями живородного хозяйства, оранжереями, посевными площадями, теплицами, производством льна, охотничьими и грибными успехами, рыбной ловлей, кожевенной промышленностью.

— Трудно поверить, что при таком небольшом населении... — сказал Тетерин.

— Жизнь по Солнцу! — торжествуя, произнёс отец-основатель. — Только она способна вдохновлять людей на труд, на радости, на свершения. Она делает их бодрыми, активными, трудолюбивыми и жизнелюбивыми. Вы сами убедитесь в этом, и очень быстро. Живя в окружении пассивного и вялого населения России, жаворонки, то есть люди, предпочитающие рано вставать и вовремя ложиться спать, теряются, становятся такими же, как все. Здесь мы освобождаем их от тяжкой обузы, которую представляют собой соотечественники, и они расправляют крылья, душа их дышит и поёт, они становятся теми, кем создал их бог Солнце. Но мы продолжим нашу беседу после. Теперь прошу вас встать вот тут. Если душа подскажет вам, что вы хотите сделаться такими же, как мы, не стесняйтесь, молитесь, поклоняйтесь, сбрасывайте с себя тяжкое бремя накопленных предрассудков.

Белокуров и Тетерин встали чуть в сторонке от отца-основателя и остальных главных лиц княжества, включая княгиню, фрейлину и, по-видимому, членов совета.

— Во имя Солнца всемилостивого и всемогущего! — возгласил отец-основатель. — Солнце, милостиво будь к нам, птицам твоим. Солнце, в лике которого Бог Отец и Бог Сын и Бог Дух Святой, и Аллах, и всякое верховное божество является на землю, чтобы питать жизнь и дела наши, снизойди до нас, выгляни и открой день новый, дабы мы могли послужить тебе верой и правдой.

Тут он встал на колени, и все последовали его примеру. На востоке вот-вот готов был прорезаться первый луч. Белокуров и Тетерин переглянулись, оба дружно вздохнули, делать нечего, встали на колени.

— Слава тебе, бог Солнце, слава тебе! — продолжал громко молиться отец-основатель. — Царь небесный, оживитель душ наших, приди и вселись в сердца наши, очисти нас от ночной тени и подай нам жизненные силы, ибо мы всем сердцем поклоняемся тебе, богу единому и самому светлому.

Тут все поклонились, припав лбами к земле. Тетерин и Белокуров вновь переглянулись, но на сей раз не последовали примеру солнцепоклонников.

— Не поднимем лиц наших от сырой земли, покуда не явишь нам светоносный лик свой, Ярило-бог! — прозвучал несколько приглушённо голос отца-основателя. — Явись, бог Солнце, явись нам! Благословенны будут птицы-жаворонки твои, исшедшие из гнёзд своих во сретенье тебе.

В следующий миг Тетерин вздрогнул. Он ожидал, что рассвета предстоит ждать ещё сколько-то, но первый луч солнца вдруг ужалил его прямо в глаза, и мощный дружный вздох облегчения и радости прокатился по множеству рядов солнцепоклонников, покрывших собою весь обширный холм, сверху донизу. Это впечатляло. Чувствовалось, что отец-основатель хорошо знает, когда именно проклюнется рассвет и когда надо произнести последние слова предрассветной молитвы.

— Ух ты! — послышался шёпот Белокурова.

— Слава тебе, Солнце наше, слава тебе! — воскликнул отец-основатель, отрывая лицо от земли и выпрямляясь, но не вставая с колен.

— Отче наш, Иже еси на Небесех... Аллах уакбар! Аллах уакбар!.. — одновременно возгласили двое других солнцепоклонников, стоявших вблизи Ревякина. Ясное дело: один православный священник, другой — мулла. Интересно, как к ним относятся патриарх и муфтий...

Теперь уже все вокруг что-то бормотали, кто-то собственное, кто-то повторял «Отче наш», кто-то следовал за муллой, но никто почти не молчал. Только Тетерин и Белокуров. Это продолжалось всё время, покуда диск солнца выпрастывался из-за горизонта, а когда он наконец весь вышел наружу, отец-основатель встал с колен и громко произнёс:

— Поздравляю вас, жаворонки, с новым днём Солнца! Проживём же его так, как предписывает нам устав, и начнём его с омовения, как и начинали со дня нашего первого поклонения.

Все стали подниматься с колен. Вставая, Тетерин ужаснулся, услыхав, как внутри него молнией промелькнул голос ченосца Святослава Зиновьевича, пропищавший: «Че наш, иже еси на небесех...» Тошнота подступала к горлу Сергея Михайловича, судорога скрутила грудь, и его бы вырвало, если бы желудок не был пуст.

— Боже! Куда меня опять занесло! — произнёс он. — Из Ч в Ж. Из одного кощунства в другое!

— Да, — раздался голос Белокурова. — Есть что-то кощунственное во всём этом. Идёмте посмотрим, как они будут нырять нагишом в реку.

— Надо ли? — усомнился Тетерин. Он сел на землю и стал смотреть на солнце. Впервые в жизни оно было противно ему.

— Может, и не надо, — согласился Белокуров и сел рядом с Сергеем Михайловичем. — Ну что, выспимся тут и поедем куда подальше?

— Пожалуй, — кивнул Тетерин. — Только куда?

— К тому священнику... Недалеко отсюда, часа полтора-два езды. У меня есть адресок. И там встретим Пасху, как положено христианам. Ведь мы же православные. Только заблудшие. Нам пора туда. Сразу надо было туда, да я вот в ночных страхах не сообразил, сюда приехал. Приехал, нечего сказать! К язычникам.

Белокуров достал сигарету и закурил. От сигаретного дыма Сергея Михайловича ещё больше замутило, и он с неприязнью отодвинулся от Белокурова.

— А мне показалось, что вы с княгиней Жаворонковой приглянулись друг другу, — сказал он с усмешкой. — Не жаль будет?

— Нет уж, нет уж! — засмеялся Белокуров. — Хватит с меня любовных приключений! Они слишком больно наказуются.

— Хорошо бы прямо сейчас уехать, — вздохнул Тетерин. — А не то я чувствую, что хряпну по башке и отца-основателя чем-нибудь тяжёлым.

— Да ну вас! — продолжал похохатывать Белокуров. — Судя по всему, он не такое удолбище, как тот, у которого Чикатилло. Милый человек, только еретик. Не вижу ничего уж слишком плохого в солнцепоклонстве, хотя и понимаю, как бы сейчас возмутился какой-нибудь истинно православный человек при виде этой утрени.

— Мерзость, — поморщился Тетерин. — Самые страшные ереси — те, которые выглядят не так уж страшно. И это говорю вам я, человек, который в церковь ходил раза три за всю свою жизнь, да и то просто так, без истинной надобности. Может быть, позавчера, поприсутствуй я при подобном солнцепоклонстве, я бы не возмущался и тоже согласился, что всё это довольно мило и имеет право на существование. Но после общества сознания Ч...

— Понимаю, — нахмурился Белокуров.

— До чего же спать хочется, — вздохнул Тетерин, понимая, что им всё же придётся провести тут некоторое время, поспать.

Вскоре появился отец-основатель. Не голый — на нём был всё тот же балахон, но волосы оказались мокрые, и он вытирал их капюшоном.

— Ну что же вы? — спросил он. — Постеснялись?