Закон совести. Повесть о Николае Шелгунове

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Солнце, сосны, белый снег с голубыми тенями, чистейший морозный воздух, тишина... От Петербурга до Выборга на поезде - четыре часа, и почти каждый вечер приезжают гости к двум высланным литераторам. Остаются до утра, а иногда и на несколько дней.

Шелгунов и Михайловский заняли деревянную дачу, у каждого из них тут была своя комната. Была и третья комната, общая - как бы гостиная.

Ранним утром в комнату Шелгунова весело заглядывало солнце, он вставал, растапливал чугунную печку, и от нее начинало исходить тепло. Он садился к столу перед окном и видел, как подъезжает к даче водовоз на мохнатой лошадке, запряженной в сани с бочкой воды, а затем появляется у калитки почтальон с кожаной сумкой на ремне через плечо. Шелгунов спешил открыть дверь на крыльцо - почтальон непременно приносил письма.

Одним из первых приехал к высланным в Выборг Сергей Николаевич Кривенко. 15 января Николай Васильевич рассказывал в письме к Коле в Кронштадт: «Друг мой Коля. Встал я сегодня в 6 ч., проводил Кривенко на поезд. Вокзал был сонный, безлюдный, половина вагонов пустая... Кривенко приехал третьего дня вечером, пробыл только день. Какой мир и успокоение вносит он. Необыкновенно чистый человек».

В письме Николай Васильевич не мог рассказать о том, что в первый день нового, 1883 года, в Петербурге, Кривенко написал воззвание от имени «Народной воли» - «Русскому обществу от русских революционеров». Кривенко призывал русское общество помочь революционерам денежными средствами - вынужден был призывать: денег у народовольцев было катастрофически мало. «Для того, чтобы партия могла сложиться в новую, устойчивую организацию и продолжать наступление, - написал он, - для того, чтобы общество снова узрело среди себя печатный орган революции, в котором вся мыслящая Россия привыкла видеть светоч будущей свободы и знамя, развевающееся на фортах, с которых обстреливаются твердыни деспотизма, для этого, сограждане, нужны ваши содействие и помощь, нужны денежные средства!» Кривенко от имени народовольцев заявлял: «Над правительством, которое охотится за своими подданными в государстве, как в дебрях за зверьми, которое настигает их с целью лишить существования с внезапностью и беспощадностью урагана, стихии, смерти, над таким правительством уже произнесен приговор погибели и осуществление его есть только вопрос времени».

Напечатать это воззвание пока не удавалось. Но Кривенко надеялся, что подпольная типография наладит работу в ближайшие дни.

После Кривенко приезжали в Выборг и другие знакомые, приезжала к Михайловскому жена с двумя мальчиками, на даче становилось шумно, сосредоточиться за письменным столом было трудно. Людмила Петровна написала Николаю Васильевичу, что собирается навестить его на масленице. Он ответил: «Меня утомляют гости, и пропадает много времени. Я понимаю, что они приезжают с самыми христианскими намерениями, и ценю это; но ничем не умею их отблагодарить, кроме весьма упорного молчания, которому нынче предаюсь. Свою молчаливость я приписываю усталости и нервному расстройству. Мне легко только с теми, с кем не приходится стесняться». Письмо это Николай Васильевич попытался написать дипломатично; вышло, однако, не дипломатично, а как-то двойственно. Он предпочитал, чтобы Людмила Петровна в Выборг не приезжала, поэтому написал ей: «Меня утомляют гости». В то же время он не хотел с ней ссориться и готов был согласиться на ее приезд при условии, что ему «не придется стесняться», то есть не придется уделять ей все свое время и внимание.

Так что на масленице Людмила Петровна его навестила. Он уступил ей на эти дни свою комнату, сам перебрался в гостиную. Беседовал с Людмилой Петровной о Мише и Коле. Он всегда готов был дать ей добрый совет. Уезжая, Людмила Петровна согласилась выполнить его поручения по делам журнальным.

Незаметно прошли январь и февраль. Наступил март, по-весеннему заблестел снег, но зима еще не отступала,

Вечером 5 марта приехал Кривенко - привез отпечатанное в подпольной «летучей» типографии воззвание «Русскому обществу от русских революционеров» - получилась брошюра.

Ясно было, что распространять се трудно, особенно за пределами Петербурга, да и многие ли откликнутся на призыв? Конечно, скептики скажут, что подобные брошюры дают слишком мало, но лучше мало, чем ничего...

Привез Кривенко и петербургскую новость: бывший министр внутренних дел, а ныне статс-секретарь Маков застрелился в ночь на 28 февраля у себя дома на Большой Морской. Оказалось, что в министерстве внутренних дел прошла ревизия, которой там не было много лет, и обнаружилась огромная растрата. Выяснилось, что именно он, Маков, будучи министром, пользовался финансовыми средствами министерства как своими собственными. Его правитель канцелярии, который, понятно, грел руки возле своего начальника, уличен в растрате всего сорока пяти тысяч рублей и эту сумму немедленно возместил. А что же Маков? Он явился к новому министру внутренних дел Толстому, признал, что, к сожалению, финансы министерства оказались в беспорядке, но в беседе подчеркнул: ому, Макову, в бытность его министром, случалось из казенных денег производить выдачи лично Александру Второму, по его указаниям, - не брать же было расписки с его величества... Толстой холодно отпарировал: «Вы что - намерены свалить свою вину на покойного государя императора?»

Наступил момент, когда Маков должен был осознать, что почва ушла у него из-под ног. Ведь он растратил столько, что ему не возместить было растраченных сумм до скончания века... Хорош министр! И это ведь он поучал представителей печати, какой должна быть ныне печать и России. В роли рьяного блюстителя государственного порядка выступал казнокрад! Как это свойственно для правящей российской бюрократии! Сюжетец для пера Щедрина...

Вместе с Кривенко приехала в Выборг молодая писательница Екатерина Леткова. И не столько ради Сергея Николаевича, сколько ради нее Михайловский помчался на вокзал - встречать. Он попросил Шелгунова зажечь дома все свечи.

И если бы даже не проговорился он ни единым словом, Шелгунов не мог не увидеть, что Михайловский влюблен в Леткову и, кажется, при ней забывает, что он семейный человек и ему уже почти сорок лет. Заметно было, что и она к нему неравнодушна.

А Шелгунов ее сразу узнал. Он вспомнил Вологду и дом Летковых на краю города, вспомнил строгую, с острым взглядом девочку в гимназическом платьице - Катю. Когда Михайловский теперь представил ее, она с улыбкой заметила:

- В Вологде вы, Николай Васильевич, всем нравились, особенно моим родителям, а мне вы казались сухим и очень некрасивым.

- Катя была несносная девчонка, - так же с улыбкой скапал Шелгунов Михайловскому, - вечно приставала к взрослым с умными вопросами.

Теперь, когда разговорились, она с грустью рассказала, что отец ее, Павел Степанович Летков, несколько лет назад умер и после его смерти семья оказалась в очень трудном положении. Так и следовало ожидать... Замуж раньше остальных сестер вышла самая младшая, остальные - не замужем: две старшие служат в Москве на телеграфе, а она, Катя, занимается литературным трудом..

Погостила в Выборге и уехала. После ее отъезда Михайловский рассказал Шелгунову, какой мучительный в его жизни завязался узел. Он влюблен в Катю, но ему крайне тяжело было бы оставить своих детей - даже ради нее. А у Кати есть преданный поклонник, архитектор Султанов. Человек это вполне порядочный и, кроме того, глубоко религиозный, почитатель Достоевского.

Катя рассказала, что Султанов был потрясен, когда узнал о цареубийстве, но едва ли не в большей степени - когда узнал, что Катя сочувствует народовольцам. Тогда он сказал ей: «Выходите-ка замуж за меня... А то - не миновать вам виселицы». Такими словами он в первый раз и как-то внезапно «сделал ей предложение». Она ему отказала. Но не в категорической форме, так что он продолжает надеяться. А для Михайловского мучительна мысль, что Катя выйдет замуж за другого...

Шелгунов мог только посочувствовать.

Он получил письмо от Людмилы Петровны: она обратилась в департамент полиции с прошением, чтобы мужу ее разрешили переехать на жительство в деревню Подолье Шлиссельбургского уезда. Разрешение получено, он может переезжать. И проездом из Выборга в Подолье может задержаться в Петербурге на две недели.

Но он совсем не хотел менять Выборг на деревню Подолье. И зачем только Людмила Петровна подавала свое прошение! Воображает, будто ей виднее, где ему лучше жить. Нет, он не воспользуется разрешением жить п Подолье. Но от двух недель в Петербурге не станет отказываться.

Выехал из Выборга 3 апреля.

На петербургских улицах таял снег, было слякотно, сыро, и он сразу схватил кашель и насморк.

Остановился на квартире Людмилы Петровны в Эртелевом переулке. Первым делом съездил на Старый Невский, навестил Сергея Николаевича Кривенко и узнал Мрачную новость последних дней: завершается процесс семнадцати народовольцев в петербургском Окружном суде. Во главе списка - Юрий Богданович. Он был схвачен год назад в Москве. Еще летом 1881-го с паспортом ни чужое имя он ездил в Сибирь, добирался до Красноярска и Канска, по всему пути определял адреса доверенных людей и по этой цепочке адресов предлагал бежать политическим ссыльным. Некоторые так и поступили - бежали и благополучно проследовали через всю Сибирь. Организацию побегов Юрий Богданович считал главным своим делом после рокового дня 1 марта. С этой щелью, прежде всего, и был им организован Красный Крест «Народной воли». И вот Юрий Богданович предстал веред судом. Он оказался крепче своего покойного старшего брата и не потерял душевного равновесия за год, проведенный в тюрьме под следствием. Но сколько лет за решеткой ему еще предстоит провести... Судебные заседания проходят за закрытыми дверями. Но через адвокатов кое-что удается узнать. Подсудимым уже было предоставлено последнее слово. Что же сказал Богданович? Он заявил, что цели «Народной воли» - те же, что были у прежней революционной организации «Земля и воля», только средства борьбы должны были измениться вследствие невозможных условий политической жизни России. Он заявил: партия «Народной воли» борется за то, чтобы способ правления был заменен системой народного представительства с уничтожением административного произвола. И никто из остальных подсудимых в последнем слове оправдываться также не стал...

Суд завершился 5 апреля. Ожидалось, что приговор на днях будет напечатан в «Правительственном вестнике», но через адвокатов узнали сразу: шестеро обвиняемых, в том числе Юрий Богданович, приговорены к смертной казни. Правда, еще есть надежда, что царь смягчит приговор.

Благополучного исхода и нельзя было ожидать, но такая тоска хватала за сердце... Шелгунову никого не хотелось видеть, кроме Кривенко, с которым можно было быть до конца откровенным, но Сергея Николаевича оказывалось трудно застать дома.

Надо было заняться собственными делами, и Шелгунов пошел в департамент полиции - просить, чтобы ему заменили Шлиссельбургский уезд на более цивилизованное и близкое к Петербургу Царское Село.

Его принял директор департамента Плеве. Шелгунов ему сказал:

- Жена моя просила о разрешении мне жить в Шлиссельбургском уезде. Но у меня есть денежно-литературные обязательства в Петербурге, здоровье мое расстроено, и я бы не хотел беспокоить вас постоянными просьбами о переезде. Поэтому для меня наиболее удобным был бы...

- Конечно, Петербург, - перебил его Плеве с иронической улыбкой.

- Нет, я о Петербурге просить не смею, но Царское Село.

- Ваше дело зависит не от меня, а от самого министра, - сказал Плеве.- У вас есть записка?

- Нет...

- Так доставьте ее к среде, а в понедельник я доложу министру.

Шелгунов ушел с ощущением, что повис между небом и землей.

В один из последующих дней удалось застать дома Сергея Николаевича Кривенко, и тот показал ему рукопись подготовленной, но еще не отпечатанной подпольной брошюры «Чего ожидать от коронации». Коронация Александра Третьего долго откладывалась, но вот наконец должна была состояться в Москве, в кремлевском Успенском соборе. Так требовала традиция.

От имени партии «Народной воли» Кривенко писал:

«Наконец на май месяц назначена коронация. Слава богу, а то многие начинали уже думать, что ее совсем не будет: так долго откладывал струсивший двор церемонию возложения короны на нынешнего своего представителя. Коли бы трусы знали, что революционеры все это время и не думали предпринимать никаких покушений на царскую жизнь, желая показать всем воочию, что и новый царь ничего не может сделать для страны, то, конечно, они давным-давно уже помазали бы его на царство; но они почему-то вообразили себе, что революционеры ни за что не хотят допустить именно коронации, что им будто бы важно помешать этому событию... Революционная партия, разумеется, не придает коронации такого значения, какое придает или силится придать ей наша легальная пресса, уверяющая, что после коронации Россия вздохнет будто бы свободнее, «избавится от страшного, мучительного сна»... Народ ждет сложения недоимок, уменьшения и более справедливого распределения налога, передела земли или, по крайней мере, прирезки наделов. Либеральное общество (т. е. большинство) надеется на свободу печати, на сокращение чиновничества и расширение самоуправления, на амнистию ссыльных и заключенных, друзей и родственников и даже на конституцию (подписанную будто бы уже покойным царем) или, по крайней мере, на созыв земского собора. Ничему подобному никто из революционеров, разумеется, не верит, заранее представляя себе, в какую маленькую синицу превратится сулимый в небе журавль; а отсюда ясно, что революционной партии гораздо выгоднее, чтобы эта ложь изобличилась сама собою, чтобы лгавшие целых два года с такою невероятною бессовестностью не имели возможности опять сказать, что им «помешали».

В конце своей брошюры Кривенко заявлял: «В то время, когда общество, не привыкшее или равнодушное к свободе, молчит... когда заказаны все пути для открытой честной деятельности и борьбы за правду, остается один путь - революционный».

В те же дни явился в петербургское Охранное отделение один молодой человек и попросил о встрече с Судейкиным - ныне уже подполковником и особым инспектором секретной полиции.

Судейкин велел его пропустить. Но предварительно проверить, нет ли при нем оружия.

При встрече в кабинете с глазу на глаз молодой человек заявил, что зовут его Аполлоном Карелиным, до недавнего времени он принадлежал к преступному обществу, но убедился, что цели и стремления этого общества неосновательны и несбыточны. Теперь он желал бы быть полезным правительству в борьбе с крамолой и предлагает свои услуги в качестве секретного разъездного агента.

Судейкин глядел с удивлением. Сколько раз уже доводилось ему вербовать агентов, сколько усилий и хитроумия требовалось иногда, чтобы склонить человека на такое дело... Помогали не столько угрозы, сколько намеренная лесть. От самой малой, вроде: «Вы же умный человек...» Или: «Вы же человек мыслящий...» До самой невероятной: «От вашей мудрости может зависеть судьба России...» Так он сумел изловить на крючок арестованного народовольца Сергея Дегаева, ныне главного своего агента. Иных уверял, не моргнув глазом: «Я же сам социалист...» Но вот сейчас перед ним, по другую сторону письменного стола, сидел, вытянув тонкую шею, совсем молодой человек и сам предлагал свои услуги... Сколько же ему лет? Двадцать, не более. Усики вон едва отросли. Когда же это он успел разочароваться в революционерах? Врет небось, притворяется.

Вслух Судейкин сомнений не высказал, намерение молодого человека назвал похвальным. Сказал, что подумает, какое дело можно ему поручить, и предложил зайти еще раз.

Проверка личности Аполлона Карелина, по данным полиции, установила: в политической неблагонадежности был замечен еще два года назад, когда учился в последнем классе нижегородской гимназии. В прошлом году его судили в Казани по маловажному делу и выслали в Цивильск, уездный город Казанской губернии. Как же он оказался в Петербурге? Это еще предстоит выяснить. Пока что известно: это член кружка Георгия Сазонова, немист, живет он, как и вся эта братия, в квартире Сазонова, причем разлада его с остальными немистами не наблюдается.

Судейкин подумал, что, скорее всего, Карелин подослан к нему с целью получать секретные распоряжения Охранного отделения и сообщать о них немистам, а может, и не только немистам. Нет, господа из Эртелева переулка, Судейкина вам не перехитрить!

Когда Карелин явился во второй раз, Судейкин вручил ему заграничный паспорт. Сказал, что он должен выехать в Париж, где свили гнездо нигилисты-эмигранты, остановиться там и ждать распоряжений. По паспорту он теперь будет не Карелин, а Новиков.

Карелин, он же Новиков, немедленно уехал. Никаких распоряжений Судейкин ему за границу, разумеется, не послал. Пусть себе мается в ожидании, пока не поймет, что Судейкин - старый воробей и на мякине его не проведешь,

Но и месяца не прошло - Судейкина известили телеграммой с пограничной станции Вержболово: Новиков, то есть Карелии, прибыл из-за границы обратно. Уже? А кто его звал? Судейкин ответной телеграммой приказал его арестовать. К этому моменту Карелин уже миновал Вержболово, и с поезда его сняли на следующей станции - Волковышки. Затем под стражей привезли в Петербург. Посадили в крепость. Ошеломленного и подавленного, переодели в серый арестантский халат. Карелин выражал крайнее недоумение: за что его посадили? Он еще спрашивает, за что! Ну пусть посидит в одиночной камере Трубецкого бастиона, опомнится - может, расскажет чистосердечно, кто его к Судейкину подсылал.

А квартира Сазонова в Эртелевом переулке внезапно опустела. Судейкину полицейские агенты сообщили, что сазоновская артель рассыпалась - не потому ли, что спугнул её арест Карелина? Кажется, партия немистов - хотя что это за партия, прости господи! - перестала существовать.

В первых числах мая пристав Литейной части доложил в Охранное отделение, что в Ковенском переулке, в доме № 30, во втором этаже, двое молодых людей сняли квартиру окнами на улицу, квартира эта, однако, остается как бы нежилой и потому подозрительна. В кухне там нет ничего, даже самовара. Каждое утро дворник приносит им дрова, подальше кухни его не пускают. Квартира пропахла скипидаром неизвестно отчего.

Судейкин догадался: в скипидаре моют шрифт! Завели, значит, в Ковенском переулке подпольную типографию. Дал распоряжение выставить двух агентов на дежурство по обе стороны дома. Всех визитеров подозрительной квартиры пусть берут на заметку. Надо будет выбрать момент и типографию накрыть.

А тут Судейкин узнал от Дегаева, что народовольцы готовятся напечатать и распространить брошюру по поводу предстоящей коронации. Составил брошюру литератор Кривенко. Вот что, должно быть, печатают сейчас в подпольной типографии.

Днем 7 мая оба жильца квартиры в Ковенском, каждый - с большим чемоданом в руке, одновременно вышли из подъезда в разные стороны. Оба кликнули извозчика, сели в разные пролетки и быстро покатили - сначала в одном направлении, к Невскому, а уже с Невского свернули на разных перекрестках. Два агента поехали следом, тоже на извозчиках. Оба преступника - это выяснилось потом - расплатились с извозчиками по дороге, чтобы не задерживаться при остановке, и велели остановиться у домов с проходными дворами. Соскочив с пролетки, каждый нырнул в подворотню и ускользнул через проходные дворы. Агенты упустили, проворонили обоих. Это был промах досаднейший! А в оставленной квартире полиция нашла то, что преступники не смогли разом унести в двух чемоданах: кое-какие принадлежности ручного типографского станка, полтора пуда шрифта и оттиски «Листка № 1 Народной воли».

В середине мая 1883 года Судейкин должен был поехать на торжества коронации в Москву.

Слухи о том, что народовольцы намерены совершить покушение на нового царя в дни его коронации, доходили до Судейкина еще в конце 1881 года. Тогда, по слухам, скрывшийся от ареста младший из братьев Богдановичей намерен был проникнуть в число устроителей электрической иллюминации в Москве и в дни торжеств устроить свою иллюминацию - в виде взрыва бомбы или мины. В марте 1882-го Юрия Богдановича удалось наконец настигнуть - он попал в полицейскую засаду на московской квартире своих друзей. Существует ли ныне заговор в Москве, Судейкин не знал.

По его указаниям московская полиция в дни торжеств приняла строжайшие меры, чтобы не допустить покушений на царя, но злоумышленники не объявились. В самый день коронации пышная процессия торжественно двигалась по Тверской в сторону Кремля. Новый царь ехал верхом в сопровождении огромного эскорта. Вдоль Тверской, по обе стороны улицы, были выстроены шеренги солдат, за ними теснились толпы, кричавшие «ура», и колокола звонили по всей Москве. К вечеру великолепная иллюминация осветила Кремль и ближайшие улицы. Много было пьяной гульбы в трактирах и ресторанах. Торжества прошли, никем и ничем не нарушенные, если не считать того, что в самый день коронации, вечером, толпы гуляющих разогнал дождь.

Кажется, в Москве и слуху не было о народовольческой брошюре по поводу коронации. Судейкин довольный вернулся в Петербург.

Тут он узнал, что брошюра «Чего ожидать от коронации» напечатана, в полицию доставлены отдельные экземпляры, обнаруженные в почтовых ящиках. Значит, новое место для тайной типографии найдено, где-то она существует...

И вот удача! Ему донесли, что 30 мая в одной из портерных 1-го участка Нарвской части какая-то баба показывала посетителям два «Листка Народной воли» и просила объяснить ей, что это за листки, так как сама она прочесть их не может - неграмотна. Бабу схватили и отвели в участок. Испуганная и растерянная, рассказала, что живет она в доме № 19 по Рижскому проспекту, снимает комнату. В той же квартире другую комнату снимают двое молодых людей, они запирают ее на замок всякий раз, когда уходят. Вход к ним прямо с кухни. Случилось так, что они вышли на минуту и дверь не заперли. Соседка в этот момент шмыгнула из кухни в незапертую дверь, схватила со стола два печатных листка и с ними поспешила в ближайшую портерную - узнать, что на них можно прочесть...

На сей раз Судейкин решил наблюдения за квартирой не устанавливать, брать типографию с налету. Не упустить!

В ночь на 1 июня с группой своих подчиненных подъехал в полицейской карете к дому № 19 по Рижскому проспекту. Ночь была светлая, на Рижском не горели фонари. Судейкин прошел через низкую подворотню и дальше - в глубь двора, во флигеле поднялся по темной лестнице, пропахшей кошками. Подчиненные поспешали следом. Он чиркнул спичкой - разглядел номер квартиры, дернул петлю дверного звонка, за дверью звякнул колокольчик. Послышался хриплый и сонный голос: «Кого это черти носят по ночам?» - «Полиция!» - прямо-таки с удовольствием сказал Судейкин. Дверь отворилась - хозяин квартиры стоял со свечой, бормоча извинения, кланяясь. Не мешкая, Судейкин с револьвером в руке прошел черв кухню, толкнул дверь - заперто. Он сильно постучал.

Да, он застал их врасплох. Двое молодых людей, очнувшись ото сна, одевались. Кажется, они были удручены не столько самим арестом, сколько раскрытием тайной типографии. И этой комнате они пристроили на одном столе наборную кассу, на другом - ручной печатный станок. На полу была сложена кипа брошюр - часть отпечатанного тиража... У одного из арестованных обнаружили револьвер. Стрелять этот молодой человек и не пытался.

Арестованных повезли в Дом предварительного заключения - на Шпалерную. А Судейкин в прекрасном расположении духа поехал домой - спать.

На другой день ему доложили, что документы обоих арестованных, разумеется, оказались подложными. Подлинные имена их - Степан (или Стефан) Андржейкович и Николай Паули. Андржейкович известен также под кличкой Техник. В Николае Паули признали одного из тех, кто ускользнул с квартиры в Ковенском. При осмотре его одежды нашли в карманах, помимо револьвера, несколько листков для сбора пожертвований в пользу «Народной воли» и «Общества помощи политическим ссыльным и заключенным». На гектографированных листках для сбора денег от имени этого общества была оттиснута самодельная печать с куцым крестом. Крест был синим, по цвету чернил, но по сути, конечно, означал Красный Крест «Народной воли», с которым «Общество помощи» якобы не имело ничего общего.

Доставили Судейкину, на его письменный стол, также экземпляр конфискованной брошюры, пахнущий типографской краской. На первой странице - заголовок: «Чего ожидать от коронации». На последней, внизу, помечено: «Летучая типография Народной воли». Значит, эта самая типография был накрыта минувшей ночью. Наконец-то сцапали!

Обоих арестованных перевезли из Дома предварительного заключения в крепость, в Трубецкой бастион. Они признали свою принадлежность к «Народной воле», но давать дальнейшие показания решительно отказались. Отказались они и назвать имя автора подпольной брошюры. Но ведь Судейкин это имя уже знал. Можно было не допытываться.

Литератора Кривенко он мог бы отправить за решетку в любой момент. Дегаев доносил, что в квартире Кривенко, на Старом Невском, дом № 131, происходят тайные собрания нового Исполнительного комитета «Народной воли», созданного в Петербурге, можно сказать, из уцелевших остатков партии. Но разве из таких людей состоял прежний Исполнительный комитет? В прежнем соединялись люди отчаянные - вроде тех шестерых, во главе с Юрием Богдановичем, что недавно были приговорены к смертной казни. Теперь, после коронации, царь заменил им смертный приговор вечной каторгой, это будет означать, вероятнее всего, пожизненное заточение в каземате... Среди вот таких отчаянных людей исключением в прежнем Исполнительном комитете представлялся один Тихомиров, человек, кажется, не особенно решительный и, во всяком случае, весьма осторожный. Среди членов нового комитета, судя по их поведению до сих пор, отчаянных нет совсем. Не считать же отчаянным этого Кривенко, любителя канареек и прочих певчих птичек. Хотя - кто его знает. Если почитать, что он в своих подпольных брошюрах написал... Но решительных действий комитет, по сведениям Дегаева, пока что но замышляет. Дегаев же, вместе с Карауловым, Кривенко и прочими, входит в его состав, так что весь нынешний Исполнительный комитет - у него, Судейкина, на ладони, и, чтобы схватить его, достаточно сжать ладонь в кулак. Важно лишь выбрать момент! Такой момент, когда арест революционеров произведет наибольшее впечатление на правительство и государя. В нем, Судейкине, царь должен будет увидеть спасителя самодержавия!

Судейкин уже продумывал стратегический план. Он намерен был подбросить народовольцам, через Дегаева, тайный план покушения на министра внутренних дел графа Дмитрия Андреевича Толстого. И не может быть, чтобы отчаянные люди в среде народовольцев совсем повывелись. Найдутся... Надо будет постараться не только не помешать исполнителям этого плана, но и облегчить его исполнение. Когда же Толстой будет убит, сразу их схватить... Отличится при этом именно он, Судейкин! Надо произвести сильнейшее впечатление на государя, и тогда, бог даст, государь его и назначит на место убитого, то есть министром внутренних дол. Его, а не Плеве, который небось тоже надеется занять кресло министра. Правда, пока что он, Судейкин, всего-навсего подполковник, но это временно, временно, будет он и полковником, и генералом, и министром, ведь есть же у него голова на плечах! А там - почему бы ему не пробиться на пост председателя Комитета министров? Он дождется своего часа...

А пока что Судейкин с арестами народовольцев не спешил.

В апреле министр внутренних дел Толстой разрешил Шелгунову жить в Царском Селе, и Шелгунов снял там дачу - домик с мезонином. От станции к этой даче дорога вела через прекрасный царскосельский парк.

Узнал он. что Михайловский получил разрешение перебраться из Выборга поближе к Петербургу. Но не в Царское Село, как надеялся Шелгунов, а в захолустную Любань.

В письме к Людмиле Петровне Шелгунов попросил, чтобы она от его имени обратилась к Плеве - не разрешит ли ему приехать в Петербург по журнальным делам в первых числах июня.

Людмила Петровна потом рассказывала, что Плеве даже возмутился: «Как же ему разрешать приезжать в Петербург, когда ему захочется! В Царском живет на даче, будет приезжать когда вздумается - какое же это наказание!» Можно было бы спросить его: а за что, собственно, должен нести наказание Шелгунов? Какой закон он нарушил? Но для Плеве законом была воля царя и воля министра внутренних дел.

Тогда Людмила Петровна подала прошение на имя министра внутренних дел - о том, чтобы ее мужу вообще разрешили жить в Петербурге. Плеве при ней прочел прошение, пожал плечами, сказал, что доложит министру: «Мне это нетрудно, но за успех не ручаюсь».

Шелгунов был уверен, что последует отказ. Но вот в июле приехал к нему на дачу помощник царскосельского полицмейстера. Он привез бумагу, в которой было написано, что Шелгунову министр внутренних дел жить в Петербурге разрешил.

- Нет ли тут опечатки? - с сомнением спросил Шелгунов.- Может быть, следует читать «не разрешил»?

- Нет, разрешил, - заверил его помощник полицмейстера.

Вот и пойми, почему директор департамента полиции полагает, что его нельзя пустить в Петербург даже на несколько дней, а министр, изгнавший его из Петербурга семь месяцев назад, теперь без всякой проволочки разрешает вернуться обратно.

Получив документ о разрешении, сразу же отправился Шелгунов на станцию, с первым же поездом поехал в Петербург.

«А что значит милая свобода: я почувствовал себя гораздо крепче и здоровее»,- написал он в тот же день Михайловскому.

По возвращении в Петербург Шелгунов снял себе квартиру в Манежном переулке. Отсюда было совсем близко до редакции «Дела» на Надеждинской.

Он знал, что положение журнала остается крайне шатким. Это все больше его беспокоило. Уже полгода журнал не имел официально утвержденного редактора, Шептунов признавался редактором «Дела» только до конца прошлого, 1882 года. Когда его выслали из Петербурга, его имя пришлось немедленно снять с обложки, а Станюковича новым редактором не утверждали.

Сравнительно легко было получить у властей разрешение купить журнал и, таким образом, стать издателем. И вот Станюкович решился стать издателем «Дела». Он купил журнал у вдовы Благосветлова за пятьдесят тысяч рублей и ради этого влез в немыслимые долги. У него была большая семья - жена, четыре дочери и сын, - и Станюкович надеялся, что издательское дело поможет ему со временем стать таким же обеспеченным человеком, каким сумел стать под конец жизни покойный Благосветлов. Теперь Станюкович обратился к властям с ходатайством, чтобы дозволено было напечатать на обложке имя госпожи Благосветловой - уже как якобы редактора. Не разрешили. Предложил кандидатуру Бажина. Отклонили.

С поиском номинального редактора надо было спешить, иначе власти грозились вообще закрыть журнал. И тут Станюковичу удалось найти человека, который внял его горячим уговорам и согласился числиться редактором «Дела», если, конечно, его утвердят. Кандидатура его не вызвала возражений у властей, и вот номинальным редактором журнала стал известный педагог и автор педагогических статей Острогорский. Его имя обозначили на обложке, журнал не погиб и мог еще существовать.

Шелгунов регулярно помещал в «Деле» «внутренние обозрения», но обозрениям этим, ради меньших цензорских придирок, ныне пришлось давать более скромный заголовок «Из домашней хроники». То есть как бы вместо обозрений предлагались заметки по частным вопросам. И если в прошлом году Шелгунов ставил под своими обозрениями подпись Я. Ж, то после высылки в Выборг ему пришлось маскировать свое участие в журнале менее прозрачной подписью: Н. В.

Как бы то ни было, он продолжал писать о том, что больше всего его волновало. Теперь он подчеркивал в одной статье, что исторический закон «бытие определяет сознание» с неизбежностью действует в тот последний момент, когда жизнь прижимает к стене. «Нас же пока жизнь еще не совсем к стене прижала, и только этим объясняется, что, как мы ни скрипим, какие ни встречаются в нашей жизни ненормальности, а мы все ползем, как ползли до сих пор».

Говорят, тише едешь - дальше будешь... Но как раз об этом не так давно хорошо написал Дмитрий Дмитриевич Минаев:

Как немножко порассудишь,

То поймешь на деле:

Тише едешь - дальше будешь -

От желанной цели.