Запах медовых трав

ПЕСНИ МЕО

Суан Фу из рода Зианг сказал девушке по имени Шео Тяй:

— Я — черный мео.

— Я этому не верю, — ответила Шео Тяй.

Да и все остальные жители горного селения Шеоми ответили бы точно так же. А старики еще добавили бы: «Больно ты много китайских слов мешаешь. У нас, черных мео, они не в ходу».

Так оно на самом деле и было. Люди мео пошли от одного корня, но побеги все были разные; так вот и у дерева — ствол один, зато веток много! Белые мео, пестрые мео, красные мео, черные мео, синие мео — все они отличались друг от друга главным образом одеждой и цветом отделки. Только потом уже шли расхождения в словах и совсем, казалось бы, незначительные различия в том, как произносились некоторые из них. Так, например, синие мео, когда хотели сказать «далеко», говорили «клиа», а пестрые мео говорили «кле». Ничего особенного, просто более коротко. Но ведь как раз эти почти незаметные расхождения и отличали их друг от друга!

Суан Фу был родом с востока провинции, он был пестрый мео. Пестрые мео жили вдоль границы совсем рядом с Китаем, и в речи их, конечно, встречалось больше заимствованных у китайцев слов, чем, скажем, в языке черных мео, которые жили в самой глубине провинции. К тому же Суан Фу еще в детстве пришлось распроститься с родными краями. Родителей его убили бандиты, и он десятилетним мальчиком ушел вместе с бойцами. Много разных мест он с тех пор повидал, и речь его не могла сохранить всех красок родного края. Зато он научился говорить и на языке хани, и на языке сафо, таи, зао, наконец, он кончил семь классов вечерней школы и вот теперь приехал на работу в местный уездный комитет.

Работа в уездном комитете требовала постоянных разъездов по горным селениям. Самым далеким из них и было Шеоми. Добираться туда приходилось целых три дня, и все три дня дорога шла вверх и вверх по крутым склонам. «Ох уж это Шеоми, — говорили про село, — неприступная крепость, да и только. Одно слово — скала! Там не то что движения никакого не наладишь, простой сход — и то не созовешь. Пусть уж идут туда те, кто не знает, что такое клещи да зеленые мухи!»

Так говорили люди, которые хоть раз побывали в Шеоми. Надо признать, что они не особенно преувеличивали. Уж очень высоко лежало Шеоми. Да и дворов там было не так уж много, всего каких-нибудь семьдесят, и очень разбросаны — один тут, другой там… Вот и получилось, что в то время, как в других горных селениях уже вовсю шла кооперация, здесь, в Шеоми, все еще были группы трудовой взаимопомощи. А уж на каких шатких ногах эти группы стояли!

Суан Фу из рода Зианг вызвался сам:

— Пошлите меня в Шеоми.

Секретарь уездного комитета подумал немного и согласно тряхнул головой.

— Хорошо, обсудим кое-какие детали, и завтра же отправитесь.

И Суан Фу из рода Зианг отправился в Шеоми, и ноги его, привычные к горным тропам, проделали этот путь всего лишь за два дня. Он не взял с собой ни рюкзака, ни дорожной сумки, какие обычно берут в дорогу командированные, только перекинул через плечо холщовую котомку, куда запихал свои нехитрые пожитки. Одет он был как и все пестрые мео — длиннополая холстинковая куртка ярко-синего цвета с матерчатыми застежками-жгутиками поперек груди и матерчатыми же маленькими пуговками, широченные штаны.

Юноши черных мео в Шеоми одевались совсем иначе. Они носили облегающие рубашки, которые сзади были намного длиннее, чем спереди, поверх рубашек они надевали еще безрукавки со стоячим воротом, вышитым желтым, и с каймой персикового цвета понизу, а на голову — маленькие матерчатые шапочки из шести клиньев.

Потому-то, когда Суан Фу, придя в дом старой Зу — старейшины местного рода Зиангов, — сказал ей и ее дочери Шео Тяй: «Я — черный мео», обе протестующе замотали головами.

— Никакой ты не мео, ты зиай!

Так сказала сама старая Зу, и для этого у нее были основания. Суан Фу с его вихрастой головой и небольшим удлиненным лицом, на котором выделялись живые черные глаза, говорившие о бойкости ума, был и в самом деле очень похож на людей народности зиай.

Суан Фу спросил:

— Почему же я тогда говорю на языке мео?

— Вот те на, — рассмеялась Зу, — да еще в то время, когда тут ловили бандитов, все канбо[52] и бойцы, что к нам приходили, говорили совсем как мео. Они наши слова точь-в-точь, как мы, выговаривали и к тому же еще и петь умели.

— Господи, да у меня еще зубов-то не было, а я уже, как все мео, бобовую лапшу ел, и меня, как только я родился, сразу в холстинковые пеленки завернули! Кто же я тогда, если не мео? Петь? И петь я умею, и на кхене[53] играю!

Суан Фу совсем пал духом. Ведь все это означало, что его не признали и он остался за той чертой, которая ограждала людей Шеоми от всего остального мира. В Шеоми — так же, впрочем, как и в других горных селениях, — эту черту никто не осмелился бы переступить. Ведь этот край населяло множество разных народностей, да и история его сложилась весьма своеобразно. Революция, конечно, в какой-то мере стерла эту отчужденность, но следы ее были свежи и отношение к чужакам оставалось пока очень сдержанным.

Зу — старейшина рода Зиангов — была удивительно проницательной. Достаточно было ей услышать одну только фразу, чтобы тут же определить, настоящий вы черный мео или самозванец. Такой необычайной чуткостью наделены лишь те, у кого связи со своим народом проходят через самое сердце.

Суан Фу пришлось сознаться в том, что он пестрый мео с востока и с детства, можно сказать, оторван от своих корней. Довольная своей прозорливостью, Зу заулыбалась, и лицо ее засветилось, словно по нему разлилось лунное сияние.

— Верно, ты тоже мео, но только не черный. Мне ли этого не знать, я вон уж сколько на свете прожила!

Зу, хотя и была совсем старой женщиной, с седыми волосами и поблекшей кожей, но глаза ее оставались все еще зоркими — нитку в иголку сама вдевала. И спина совсем еще не согнулась. Зу бодро ходила в лес за хворостом, готовила свиньям пойло, носила воду. Но если здоровье у Зу, как говорится, было серебряным, то ум ее был и впрямь золотым. Обо всем, что только касалось ее народа, она хранила массу уникальных сведений. Канбо из отдела по делам нацменьшинств проделывали путь до Шеоми с единственной целью — выяснить у Зу, как пришли сюда когда-то — много сотен лет назад — люди мео. Управление культуры специально присылало человека, чтобы он собрал ее рассказы об обычаях и обрядах мео. И даже несколько музыкантов со своими инструментами добрались сюда и записали песни, которые она пела.

Ах, как прекрасно может петь человек, даже если ему и за семьдесят! Голос старой Зу по чистоте можно было сравнить разве только со звоном горного ручья; он звенел, как золото или серебро, играл, как водяные пузырьки в кальяне, шелестел, как ветер, нежно перебирающий листья деревьев.

Шео Тяй было восемнадцать лет, она была робка, стыдлива и прекрасна, как луна. Стоило Шео Тяй услышать, что мать поет, как она бросала все, оставляла любую работу, устраивалась поближе и затаив дыхание слушала. А руки ее тем временем пряли лен.

Как только старая Зу начинала песню, все вокруг замирало. Не стучала каменная ступа. Не трещал огонь в очаге. Не ссорились кузнечики и цикады. Не перекликались друг с другом птицы.

Песня мео! Ты сложна и глубока, ты проста и неприхотлива. Твоя мелодия внезапно взлетает на невидимые высоты, мягкая и нежная, словно льняные волокна, вымоченные в воде, легкая, словно шелковая паутинка. Звуки, резвясь, взмывают вверх и разлетаются во все стороны, точно ягодки па-пао — веселые и беспечные; они проникают в глубины души человеческой, и замирают в бесконечности.

Песня мео! Ты легкий шаг человека на горном склоне, тихий, ласковый шепот кхена и дана мой[54]. Только тот, кто разделил с народом своим все его страдания и муки и пронес любовь к нему через всю свою жизнь, может петь так, как пела старая Зу, старейшина рода Зиангов.

Суан Фу, дослушав песню до конца, спросил:

— Это «Серебряные денежки»?

— Да, а ты откуда знаешь? — спросила старая Зу.

— Когда-то эту песню часто пела моя мама. Я тоже ее знаю…

— А где сейчас твоя матушка?

— Душа ее уже отошла к предкам. Мама помогала революционерам, бандиты схватили ее и убили. Она хорошо пела и знала много песен. Вот я сейчас попробую…

Суан Фу запел, и голос его оказался высоким и чистым, как девичий. Только звучал он робко, скованно, на долгих нотах дрожал и прерывался — ему не хватало свободы и глубины.

И все же старая Зу заслушалась. Песня словно окутала ее, и женщина погрузилась в нее, отдалась на волю этой издавна милой сердцу мелодии.

И вдруг исчезло все, остались одни только звуки — то низкие и глубокие, то упруго вздымающиеся и парящие в вышине — это была сама душа певца, открывшаяся слушателям, передававшая все волнение его сердца.

Всю ласку и негу, всю свежесть и легкость улавливало чуткое ухо старой Зу. Она сидела зачарованная. А потом вдруг очнулась — слова-то у песни были совсем иные:

— Да ведь это мотив «Серебряных денежек», только слова другие! — всплеснула руками старая Зу. — Никак ты и впрямь мео!

Суан Фу засмеялся:

— Это моя мама сама придумала новые слова и назвала песню «Календарь пахаря».

Только сейчас они заметили, что их слушает уже человек десять, — это собрались соседи. Кто знает, сбежались ли они на голос Зу или позвала их новая песня, но к тому времени, когда с охоты вернулся муж Зу, дом был битком набит.

Старый Зу, высокий краснолицый мужчина с ружьем через плечо и в маленькой шапочке черных мео на макушке, бросил к очагу фазана в золотых и огненно-красных перьях и воскликнул:

— Гость в доме! Как хорошо!

В тот вечер он сам приготовил фазана и курицу, поставил вино и пригласил Суан Фу к торжественной трапезе. Так черные мео в Шеоми выражают свое уважение к гостю.

Каких только яств тут не было — и мясо с приправой, и похлебка из фазаньих потрохов, и тушеные куриные крылышки с маринованными побегами бамбука, и, конечно же, непременное на праздничном столе у мео блюдо, приготовленное из крови птицы!

Зу был намного старше своей жены, но глядел совсем молодцом — гладкое румяное лицо, редкие пучки седых усов, торчащих над уголками рта. Задорно заблестели повеселевшие от вина большие глаза с припухшими нижними веками.

— Ешь, канбо! Будь как дома.

Старый Зу взял палочки, порылся среди кусков и торжественно положил на тарелку перед Суан Фу сердце фазана — хорошо прожаренное, ставшее темно-лиловым, оно было величиной с большой палец.

— Я не буду, — решительно замотал головой Суан Фу и поспешно убрал сердце со своей тарелки — положил рядом с блюдом.

— Почему?

— Я из рода Зиангов. Люди моего рода никогда не станут есть сердце животного или птицы.

— Канбо! Значит, ты и вправду из Зиангов? Выходит, ты чтишь обычаи предков!

Старый Зу разволновался. А Суан Фу невозмутимо продолжал:

— Предание говорит: жили когда-то на свете два родных брата, были братья людьми мео и принадлежали к роду Зиангов. И вот однажды решили они принести в жертву петуха. Сварили его братья, а когда доставали из котла жертвенное мясо, то не нашли петушиного сердца, и каждый брат подумал на другого, что тот тайком его съел. Злые люди подбили старшего брата на неслыханное злодеяние — убить младшего и отыскать петушиное сердце. Так он и сделал, но сердца не нашел. А когда вычерпали все из котла, увидели — петушиное сердце пригорело и пристало ко дну. С того самого дня и поклялись люди рода Зиангов не есть никогда сердце птицы или животного и помнить: брат должен верить брату, они не должны чинить друг другу боль и слушать злых людей.

Старый Зу положил палочки на стол и долго сидел ошеломленный. Оставляя на щеке дорожку, сбежала слеза и застряла, блеснув, в его редкой бородке.

Старая Зу и Шео Тяй застыли, не проронив ни звука, и даже перестали прясть лен. Слышно было только, как в очаге тихонько потрескивают горящие сучья.

С того дня Суан Фу окружали в доме Зу горячей и искренней любовью.

Старая Зу обошла все село, она заходила в каждый дом, где теплился очаг, и рассказывала:

— Он наш, мео. Он из рода Зиангов. Он умеет петь и не стал есть сердце птицы.

А Шео Тяй говорила своим подружкам:

— Суан Фу и в самом деле мео. Песни знает и истории всякие. Приходите сегодня к нам — услышите.

Теперь эта небольшая семья заботилась о Суан Фу, словно о своем родном сыне, которого долго не было дома. А потом случилось совсем уж невероятное. Старая Зу однажды сказала:

— Отныне ты, Суан Фу, будешь моим младшим братом.

Суан Фу растерялся, щеки его жарко вспыхнули.

— Мне всего только двадцать пять лет, и я могу осмелиться назвать себя лишь вашим сыном.

— Нет, не годится: ты канбо, а потому будешь моим младшим братом.

А старик Зу подозвал Суан Фу к алтарю предков. Он зарезал петуха, капнул его кровью в две чашечки с вином и швырнул птицу в угол. Они с Суан Фу вместе подняли чашечки.

— Мы, мео, так говорим: есть поле, но нет братьев — пропадешь; нет поля, но есть братья — выживешь. Отныне ты, канбо, мой младший брат. Пусть наши предки станут свидетелями. А тому, кто с этим не согласится, я сверну шею, как этому петуху!

От винных паров слегка раскраснелось простодушное лицо старого Зу. Родственные чувства в их семье, как и во всех остальных семьях черных мео в Шеоми, традиционно строились на давнишних клановых связях. Здесь люди очень легко дарили свою любовь и веру сородичам, если обнаруживали взаимную слаженность мыслей и чувств и уважение к древним обычаям.

На следующее утро Суан Фу, которого переполняла растроганность и благодарность, сказал старой Зу и ее мужу:

— Уважаемые старшие брат и сестра, пригласите в дом все село — я хочу познакомиться с сородичами. Нам ведь очень многое нужно сказать друг другу…

И старая Зу, старейшина рода Зиангов, обошла все село. А ее муж обошел соседей.

— Милости просим, приходите познакомиться с нашим младшим братом. Он хочет поговорить с вами.

На что уж просторен был их дом, но даже он оказался тесен — столько пришло народа. Те, кому не хватило места, остались стоять, но никто не ушел. Плясали в печурке золотые языки огня. И радостно удивлялись люди Шеоми:

— Так вот он какой, младший брат Зу… Красивый парень! Как же это до сих пор мы про тебя не знали?

— Господи! Да ведь страна наша так велика и столько в ней нас, братьев, как всех узнать? — смеясь отвечал старый Зу.

А Суан Фу кивал головой, показывая в улыбке ровные зубы, и подтверждал:

— Вот именно! Помните предание о том, как родились земля и небо: их соткали дева Гау А и юноша Драу Онг. Земля широка — ей нет конца и края, а небо высоко — его никогда не достигнешь.

— Вот-вот! Верно говорит!

— Так оно и было!

Прыгал, резвился в печурке огонь. Едва кончалось одно предание, как память уже подсказывала другое, столь же древнее, и так продолжалось всю ночь напролет. Спать никому не хотелось, и гостей в доме Зу становилось все больше и больше.

Одними только преданиями да сказками беседа в ту ночь не ограничилась. После того как старая Зу усладила слух гостей песней, Суан Фу встал и, обращаясь ко всем, сказал:

— Уважаемые, вы сами можете судить, сколь прекрасна эта песня. Так недаром же в ней поется: «Мы, мужчины, сообща дела решаем; мы, женщины, сообща лен прядем». Именно поэтому Хо Ши Мин и партия призывают нас: «Объединяйте свои хозяйства в кооперативы!»

И беседа сразу пошла об ином, точно в песне: там тоже каждое слово непременно ведет за собой другое. Люди Шеоми принялись обсуждать свои дела, свою жизнь. Отовсюду раздались голоса:

— Страшновато нам кооператив затевать, не умеем мы!

— Не умеем, так научимся!

— Почему никогда раньше к нам такой канбо не приезжал, с нами так не говорил?

— Ну, говорили, только неинтересно, нам непонятно было, вот мы и не слушали!

Допоздна затянулось в тот раз собрание.

— Партия посылала меня на работу в разные края. Я много мест повидал, был и там, где наши братья — мео — уже создали кооперативы. Многие села добились больших успехов, например Панфо, Нгайтхау, Лунгтинь, Зеншанг. Я сейчас вам о каждом из них расскажу…

Самые прекрасные отношения между людьми рождает доверие. После нескольких таких бесед Суан Фу подружился с жителями Шеоми. Одному он помогал обрабатывать поле, с другим ходил на охоту, а то, бывало, вместе с девушками примется прясть лен или носит воду старым людям. И частенько видели, как он что-то рассказывает окружившей его ребятне.

Недоверие и подозрительность к чужаку — стена, испокон веку окружавшая такие обособленные горные села, — постепенно стали таять.

А тут случилось еще и то, что для молодого канбо, поселившегося в доме Зу, было неотвратимым: с каждым днем Суан Фу и Шео Тяй все больше и больше тянулись друг к другу. Сами-то старики Зу очень быстро признали в Суан Фу человека одной с ними крови, а вот Шео Тяй почему-то совсем не хотелось видеть в нем родственника. Еще до того, как Суан Фу был объявлен членом их семьи, Шео Тяй ощутила, что между ними зародилось совсем другое чувство — какое обычно испытывают юноша и девушка.

— Канбо, почему ты все время один дома сидишь, ни песен не поешь, ни бесед не ведешь, ты ведь молодой… — попеняла ему как-то Шео Тяй.

Суан Фу рассмеялся:

— Не пристало молодым только песни петь, нужно еще работать, учиться, думать о серьезных делах.

Старый Зу одобрительно закивал.

— Если хочешь собрать молодежь, вели ей позвать всех к нам.

Со всего села собрались девушки и юноши. Шео Тяй села напротив Суан Фу. В отсветах огня он хорошо видел ее тонкое продолговатое личико, блестящие глаза, белую шейку и высокую грудь.

Шео Тяй готова была проглотить каждое его слово, а Суан Фу из рода Зианг рассказывал юношам и девушкам о Севере и о Юге. В его речи стало гораздо меньше чужих слов, теперь он говорил совсем как настоящий черный мео. Но не в этом было главное. Главным оказалось другое — Суан Фу первым сказал молодежи черных мео многие вещи, о которых они, как это ни удивительно, до сих пор ничего не знали. Да, конечно же, нужно создать кооператив и расширить поля, лежащие на горных склонах, нужно сдать поставки государству и послать парней в армию, чтобы они били врага.

В такие вечера старый Зу сидел и слушал вместе с молодыми. А однажды, после того как юноши и девушки разошлись по домам, он задал Суан Фу вопрос:

— Скажи-ка мне, почему мы обо всем этом узнали только теперь?

— Как же так, ведь вам все это уже рассказывали канбо из уезда, которых часто сюда посылали!

— Верно, бывать-то у нас они бывали, и говорить — говорили, да только слушать их никто не ходил. Наши жаловались, что говорят они уж больно непонятно.

Суан Фу скромно ответил:

— Вы, мой старший брат, наверное, просто хотите сделать мне приятное. У нас в уезде многие говорят гораздо лучше меня.

— Быть того не может! Сколько их к нам ни наезжало, все сразу созывали собрания. Соберут людей и давай говорить. Но говорят-то обо всем сразу, ничего и не упомнишь. Вот нашим и надоело на собрания ходить. Шеоми — самое отсталое село, мы это и сами знаем, и сознавать это горько и обидно. Мы ведь раньше так этих канбо ждали, а они приезжали ну прямо все на одно лицо, так как же нашему Шеоми не плестись в хвосте…

Суан Фу слушал старика и думал обрадованно: «Вот, значит, какое оно, Шеоми. Вовсе не отсталое!» И он с энтузиазмом принялся за дело. Он вникал во все нужды и заботы жителей села и скоро сделался здесь совсем своим человеком. Люди доверились ему и посвящали его теперь в самые сокровенные свои тайны.

Но вот однажды, неделю спустя после его появления в селе, старый Зу отозвал юношу за угол дома, и взглянув на него с опаской, помялся и нерешительно сказал:

— Ты мой младший брат, и я хочу тебя спросить напрямик. Вот тут один говорит, что правительство придумало кооператив, чтобы легче было собирать налоги. Я ему не поверил и хочу у тебя узнать, так ли это?

Суан Фу взглянул ему прямо в глаза и сдавленным от волнения голосом произнес:

— Старший брат, ты веришь мне? Я ведь уже объяснял тебе все это. Ты веришь мне?

Старый Зу поспешно схватил его за руку — быстро ее затряс и, отвернувшись, сконфуженно шмыгнул носом.

— Я тебе верю. Верю! Просто тот обманщик… вот я и хотел тебе сказать… А я ведь тебе верю, младший брат, и не слушаю тех, у кого черная душа.

Суан Фу кивнул и крепко пожал старику руку.

— Все, что говорит партия, — правда. Нужно в нее верить, старший брат!

А назавтра у них состоялся серьезный разговор.

— Суан Фу, скажи-ка мне, вот если к примеру мы пожелаем стать кооперативом, что для этого надобно? — спросил старик.

— Нужно, чтобы каждый написал личное заявление. Ведь партия никого не принуждает. Каждый должен сам хорошенько все взвесить, ну а уж потом поступать по своему разумению. Кооператив — дело добровольное.

— Ну держи тогда, вот они, твои листки!

Суан Фу осторожно взял пухлую пачку заявлений. Глаза его радостно светились и голос прерывался от волнения, когда он сказал:

— Знаешь, старший брат, мне нужно будет обязательно рассказать в уезде об этом. Только партия подскажет нам, что делать. И потом, нужен кто-то еще от партии, чтобы пришел сюда и помог нам.

На следующий день старая Зу приготовила Суан Фу все, что носят юноши черных мео: безрукавку, вышитую желтым, с узором персикового цвета понизу, маленькую шапочку из шести клиньев, серебряный обруч-ожерелье на шею, и еще дала ему на дорогу сверточек с клейким рисом.

Суан Фу ушел, а Шео Тяй, старая Зу и ее муж, как, впрочем, и все остальные жители Шеоми, нет-нет да и посмотрят в сторону дальних гор, за которыми он скрылся, — очень уж им хотелось, чтобы он поскорее вернулся.

Но дни шли за днями, а Суан Фу все не показывался. Прошла неделя, в Шеоми пришел совсем другой человек и принес листок бумаги, на котором рукой Суан Фу было написано:

Старики Зу рассудили: родич их младшего брата им не чужой, и друзьям своих детей следует оказывать теплый прием. Старики Зу, а с ними и все остальные семь десятков домов в Шеоми приняли Данга с открытым сердцем.

Данг, высокий сухощавый кинь[56] в одежде, какую носили все канбо, не умел петь, да и слов мео знал совсем мало. Когда люди Шеоми собрались побеседовать с ним, он заговорил на языке киней, и старому Зу пришлось переводить его слова, иначе старики ничего бы не поняли. И все же старый Зу рассудил так: «Этот канбо говорит почти то же, что наш младший брат. Значит, мы можем ему доверять».

Вот так и расширялись связи Шеоми с внешним миром. Доверие, на первых порах зародившееся между людьми одного рода, в конце концов освободилось от рамок клана. Связь Шеоми с уездным центром теперь была налажена, и последнее белое пятно на карте уезда в самом скором времени обещало стать кооперативом.

Суан Фу пробыл в уезде целую неделю.

— Скажи, как удалось тебе собрать людей и добиться того, чтоб они тебя выслушали? — расспрашивал его секретарь уездного комитета.

— Да ведь люди в Шеоми такие хорошие!

— Конечно, это так. Но ты все же вспомни, как тебе удалось привлечь их?

Суан Фу нахмурил брови, задумался. Но тут же решил просто рассказать все по порядку. А под конец, пожав плечами, добавил:

— Я и сам не знаю, как это вышло. Я пел, рассказывал легенды и сказки, просто я знал, что они любят, и старался это делать, знал, чем они дорожат, и тоже дорожил этим, вот и все. А потом они поверили мне, стали относиться с уважением и назвали своим младшим братом. Правда, мне повезло — я умею петь, а песни мео пою с детства.

— Ну, вот и возвращайся в Шеоми, — рассмеялся секретарь. — Молодец! Тому, кто несет идеи революции горцам, нужно быть именно таким человеком. И знаешь, дело-то ведь совсем не в том, умеет он петь или нет!

— Может, лучше кто другой туда пойдет… — нерешительно сказал Суан Фу.

— А что такое?

— Да как сказать… В общем, Шео Тяй, выходит, мне теперь вроде как племянница. Ну, а она и я… мы…

Но что бы там Суан Фу не рассказывал секретарю, а на следующий день он в рубахе черных мео, в матерчатой шапочке и с ожерельем на шее, перекинув через плечо холщовую котомку, шагал в Шеоми.

Перевод И. Зимониной.

МИЕТ, ДОРОГОЕ СЕРДЦУ СЕЛО

Радостные дни пришли к людям зао, живущим вдоль речки Бегуньи. Речка, ставшая сейчас тихой и грустной, отступила, а на горных полях и делянках вдоль ее берегов воцарилось радостное оживление и суматоха. Поспел маниок, он стоял прямой и высокий, во второй раз выбросив красивые цветы-метелки, а клубни его, которые понемногу уже начали выкапывать, были пухлые, налитые — совсем как ручки младенца. На початках кукурузы из-под верхнего сухого слоя листьев выглядывали крупные и ровные белые зерна, и казалось, будто это чей-то весело улыбающийся рот. Рис в долине, по берегам речки и на горных террасах хоть и не пожелтел еще, но уже источал благоухание, проникавшее даже в самые глухие, отдаленные уголки леса.

Мудро лесное зверье. Вот ведь все подевались куда-то, пока человек пахал, сеял, высаживал рассаду, никого не слышно, не видно; зато теперь, когда плоды труда налицо, звери вернулись и затаились исподтишка, будто воришки. Первыми появились перепелки, щеголяющие в ярком оперении, рано поутру они будили людей своим криком, своими высокими, срывающимися, как у подростков, голосами. А за ними потянулись и кабаны, и олени, и стаи хитрых мартышек, обычно проказничающих на скалах у тихой, степенной теперь речки Бегуньи.

Биен — волостной секретарь — взял дробовик и отправился в уезд, наказав детям, юной Те и своему младшему — Тану:

— Вернусь в полнолуние. Не забывайте ночью караулить поле. В этом году что-то много зверья набежало…

Да, зверья нынче много, особенно кабанов… Гудит, завывает ветер. С грустным стоном поникли листья маниока, в шалаше хорошо слышен их шелест. А враг лесной уже учуял запах маниока и яростно роет землю, подкапывает его клубни. Еще миг — и вот уже он грызет их. Крупные кабаны набрасываются так, что только хруст над полем стоит, а те, что помельче, грызут потихоньку, едва слышно — словно журчит в ручейке вода.

Как-то раз проснулась Те среди ночи в шалаше и слышит — кабан роет землю. Вскочила она, но только ударила в колотушку, как вдруг из-за кустов поднялся во весь рост мужчина и с досадой воскликнул:

— Ну вот, спугнула добычу!

Тан высунул из шалаша голову и крикнул:

— Эй, кто там?

Свет карманного фонарика выхватил из темноты круг, незнакомец вышел из-за кустов и приблизился к шалашу. Он оказался совсем молодым, на тонком продолговатом лице ярко сияли глаза. От парня веяло сыростью и прохладой ночного тумана. Поставив свой дробовик на землю, он тихо сказал:

— Меня зовут Тан А Шан, я из села Миет.

— Ты здесь устроил засаду на кабанов? — спросил Тан.

— Да… Не повезло мне сегодня — только собрался выстрелить, как вы своей колотушкой спугнули кабана. Пожалуйста, не приносите ее завтра сюда.

Вот только всего и было сказано, и парень сразу же ушел. Но потом, что ни ночь, он снова приходил к ним на поле. Придет и затаится, сидит тихо, не шелохнется — будто камень темнеет в кустах. Так прошло больше недели, но кабаны не появлялись. И вот наконец как-то ночью Те сквозь сон услышала выстрел. Попадание было точным, кабан упал, завалившись на бок, хрюкнул раза два и затих. Заряд поразил его в самое сердце.

Кабан оказался таким большим, что Тан А Шан и маленький Тан еле-еле вдвоем подняли его. Потащили тушу домой, тут бы Те и разглядеть хорошенько парня, но как раз в это время вернулся отец — он прошагал всю ночь, чтоб побыстрее добраться к своим. Едва отец показался в воротах, как Тан А Шан схватил ружье и был таков. Огромная кабанья туша с вытянутым рылом и вздыбленной щетиной так и осталась лежать неразделенной посреди двора.

— Испугался меня, — рассмеялся Биен. — Эти парни из Миета все меня побаиваются, ведь им частенько от меня достается. Ладно, разделаю кабана сам, а ты ему отнесешь его долю, Тан.

В полдень Тан понес мясо в Миет. Но когда он вернулся обратно, на коромысле по-прежнему болтались окорока.

— Тан А Шан отказался взять мясо, — рассказывал Тан сестре. — Он сказал, что возьмет только то, что ему причитается за этот выстрел, а остальное — наша доля, твоя и моя. Ой, сколько у него дома оленьих рогов! И даже тигровая шкура! Он и медведей стрелял, и волков…

Про Тан А Шана и в самом деле шла слава замечательного охотника. Да и не только про него одного; у каждого парня в Миете, едва ему исполнялось семнадцать, уже было ружье. Жил в том селе один старик, очень искусный оружейник; принесите ему только стальную пластину, курицу да десять донгов — и через две недели станете обладателем великолепного ружья, ни в чем не уступающего настоящей боевой винтовке. А какие в Миете были охотничьи собаки! Небольшие, поджарые, быстрые, как вихрь, они могли гнать дичь по нескольку часов кряду. Увлечение охотой отучило от многих пагубных привычек — никто из парней в Миете не курил и не брал в рот спиртного, охотничье дело таких пристрастий не терпит. Зато и были здесь парни сильны, как тигры, ловки, как горные козлы, и красивы, как яркие перепела.

Но часто случается, что, увлекшись одним, забывают про все остальное. Так и парни из Миета — только охотой и бредили; днем искали в пещерах помет летучих мышей и жгли уголь из мелии — делали порох, а ночью с собаками отправлялись в лес и возвращались только к утру. Если охота была неудачной, сразу заваливались спать, а если удавалось подстрелить кабана или косулю, пусть даже самую маленькую, то никого не обделяли, всех приглашали пировать, и веселье это длилось долго.

Два села — Миет и Фиен — лежат совсем недалеко друг от друга; оба одну и ту же воду пьют — только Миет выше по течению Бегуньи, а Фиен пониже. Если поглядеть из одного села на другое — видны светлые соломенные крыши.

Однако людям из Фиена весенний урожай подарил по три тонны риса с гектара, а в Миете все съела засуха. Молодежь Фиена всегда занята каким-нибудь делом — то ирригационную систему налаживают, то лес насаждают, то стоки для воды делают, а то за чистоту своего села возьмутся. Вот недавно возле речки установили движок с приводом на десять киловатт, и теперь по вечерам отражаются в Бегунье веселые огоньки электричества. В Миете молодежи тоже много — как листьев в лесу, — но держатся они порознь, словно опавшие сухие листья, — один здесь, другой там. Правда, это не только их вина. Канбо в селе — все равно, что опорный столб в доме, все на нем держится, ну а в Миете как раз очень слабый канбо попался, да вдобавок и председателем кооператива у них пожилой мужчина, тихий, нерешительный, сам что-либо предпринять боится. Ну а если во главе движения не поставить подходящих людей, оно будет как перегруженная телега на подъеме, чуть что — и соскользнуть недолго. И соскользнули, конечно: весной слишком много леса выжгли, скот без присмотра бросили, план ирригации на бумаге остался… А тут еще старые обряды; думали, что уж навсегда с ними покончили, похоронили, можно сказать, ан нет — шаман За Нинь снова их вытащил на свет божий. И теперь что ни месяц, то готовится в Миете большое жертвоприношение.

Биену, отцу Те, это село много хлопот доставляло. Дня не проходило, чтобы он туда не наведался. В прошлом месяце собирали там молодежь.

— Что же такое получается, — сказал он на собрании, — у вас словно бы ничего и не изменилось за эти годы. На одной речке наши села стоят, и земли у нас одинаковые, и людей поровну, и в сноровке никто друг другу вроде не уступит, а глядите: в одном селе веселье да радость, точно в праздник, а в другом — уныние да тоска, как на похоронах.

Смутились тогда парни и девушки, притихли. А Биен обратился к Тан А Шану:

— Ну как, молодежный секретарь, скажешь нам что-нибудь?

— Очень охотой увлеклись, в этом вся беда… На охоте ведь как — сразу результат виден, а если пахать да сеять — потом ждать больно долго… — пробормотал тот.

Биен от души расхохотался. Очень уж ему понравился такой искренний ответ.

Потом Тан А Шан огласил постановление: юношам Миета теперь разрешалось ходить на охоту только в дни, свободные от работы, или в случае острой необходимости. Короче говоря, с жизнью перелетной птицы — сегодня здесь, а завтра там — предлагалось покончить.

Но разве можно одним духом избавиться от привычки, которая прочно въелась в тебя за долгие годы. Прослышав о том, что в Фиене кабаны повадились на маниоковые поля, Тан А Шан, не раздумывая, отправился туда. А теперь, после встречи с Те и ее братишкой, он вообще стал бывать там каждый день. Хорошо, что Биен вовремя вернулся, иначе Тан А Шан до сих пор пропадал бы на их поле.

Такой уж он был парень, этот Тан А Шан. Ему как раз сравнялось двадцать два года. Совсем маленьким остался он сиротой и рос в доме у дяди, а потому рано стал самостоятельным. В восемь лет ставил силки на голубей и куропаток, а в десять, захватив заступ, отправлялся добывать кротов, и получалось это у него не хуже, чем у любого взрослого. Прошло еще года два, и вот уже длинноногий, как аист, подросток забрасывал на заре сети в речку Бегунью. А когда стал совсем взрослым — любую работу мог выполнить и в труде был неутомим. В августе прошлого года у них в селе несколько дней было наложено табу на охоту. Шаман За Нинь заклинал:

— Если кто станет охотиться, придет тигр и загрызет наших свиней и кур!

И парни в Миете забросили свои ружья подальше. Один Тан А Шан пошел в лес. На счастье или на несчастье, но он подстрелил тогда циветту. Шаман хотел его оштрафовать, но Тан А Шан с вызовом сказал:

— Все, что у меня есть, — на мне. Хочешь штрафовать — сдирай с меня штаны и рубаху, продашь — буйвола купишь!

В то время как раз началось движение борьбы с пережитками, и За Нинь сделал вид, что пропустил эту дерзость мимо ушей.

Однако судьба наделила Тан А Шана не только строптивым характером. Он обладал замечательными качествами — решительностью и добротой.

В тот день, вернувшись от Те, Тан А Шан остался очень недоволен собой.

— Совсем распустился! Стоило только чем-нибудь увлечься, как всю работу забросил…

А молодежь Миета уже стосковалась по делам — давно не собирались они вместе, давно ничего не предпринимали. Узнав, что Тан А Шан вернулся, парни бросились к нему, и загудело в доме, будто в большом улье.

— Ой, Шан, как же долго тебя не было, мы уж решили, что ты в соседнее село в зятья подался!

— А ну-ка, Шан, ударь в колотушку, пора нам собраться, обсудить дела.

— А что вы сами надумали, что делать будем? — спросил он парней.

— Давайте электричество проведем!

— Возьмемся за водостоки! Или нет, лучше рисовые поля огородим!

А какой-то прыщеватый парень сердито выкрикнул.

— Пора объявить бой шаману За Ниню! Вчера к нам в дом заползла большая змея, так этот шаман пришел, наговорил что-то, и моя мать после этого принесла в жертву свинью.

И так каждый предложил что-нибудь. Всегда так случается в глухих горных селах: накопится столько дел, что они спутаются в один клубок и не знаешь с чего начать — точь-в-точь моток ниток, изъеденный мышами, где начало, где конец, не разберешь. Да, много дел надо разрешить в Миете, за что сначала приняться, трудно определить; вот когда лису со всех сторон обложат, то же самое бывает — куда ни ткнется, выхода нет.

Парни, заметив, что Тан А Шан застыл неподвижно, как изваяние, стали его тормошить:

— Ну, говори же, что делать будем! Может, начнем с шамана, пойдем к нему сейчас?

— Нет, погодите, сначала мне нужно поговорить с Биеном.

Тан А Шан поднялся и с решительным видом вышел из дома; казалось, он сейчас на одном дыхании помчится к дому Те. Но неожиданно он повернул назад. Нет, ему стыдно сейчас смотреть в глаза Те. Ведь отец, наверное, уже рассказал ей, какие нерадивые парни в Миете. А дурная слава, что скунс, которого за версту по запаху слышно.

Тан А Шан вернулся в дом и снова сел на циновку, служившую ему постелью. На душе у него было неспокойно.

Парни, недовольно хмурясь, спросили его:

— Ты что, не хочешь идти?

— Хочу, — односложно ответил он.

— Тогда давай быстрее. Наше село и так тащится как черепаха, а теперь из-за твоих сердечных дел вообще улиткой будем ползти!

«Да, мы очень отстали…» Тан А Шану стало стыдно, он решительно вскочил и нахлобучил берет. Он не шел, а летел, словно взнузданный конь.

Половодье кончилось, и речка Бегунья тихо бурлила возле выступающих из воды камней. Вдоль берега тянулось поле, сейчас уже золотисто-рыжее… Тан А Шан выбежал на тропинку, сплошь испещренную буйволиными следами. Тяжелые колосья хлестали по ногам, сырой и прохладный осенний ветер нес благоухание созревающего риса. Почти из-под ног, шумно хлопая крыльями, взлетели голуби-сизари с раздувшимися, набитыми зерном зобами.

Тан А Шан замер от неожиданности и долго завороженно смотрел вслед птичьей стае, которая удалялась к ярко зеленевшей роще.

— Тан А Шан, ты что здесь делаешь?

Застигнутый врасплох юноша резко обернулся: осторожно раздвигая руками сникшие под тяжестью зерен колосья, к нему шел Биен. Он был как всегда спокоен и невозмутим, и лишь глаза его лукаво щурились под короткими прямыми бровями.

— Что, опять собрался на птиц охотиться? — лукаво спросил он. — Ну да на такую птичку заряд нужен особый!

Таи А Шан стоял пригвожденный к месту, будто олень, ослепленный светом охотничьего фонаря. Однако он скоро оправился.

— Я вас искал, хотел спросить…

— Ну, рассказывай, что за дело у тебя. — Биен приподнял склонившийся к самой земле тяжелый колос.

Тан А Шан долго мялся, подбирая нужные слова, и наконец пробормотал:

— Скажите, с чего лучше начать?

Вопрос как вопрос, казалось бы. Но волостной секретарь, услышав его, вдруг прыснул и тут же опустил голову. Он совсем не умел притворяться… И чтобы скрыть лукавую улыбку, он сорвал рисовый колос, положил его на ладонь и протянул Тан А Шану.

— Посмотри-ка, хорош ли рис. Так ты спрашиваешь, с чего вам начать? Ну-ну… Настоящий охотник по красноватым огонькам в темноте сразу определит тигра, а если глаза светятся зеленым — значит, олень… А вот ты, оказывается, разобраться не можешь. Не хватает тебе чутья, такого, как у этих птиц. Вот они издалека учуяли запах свежего риса. Рис созрел, парень, понял ты наконец? Поспел, совсем поспел наш рис!

С поля Тан А Шан отправился прямо домой и в тот же вечер собрал у себя молодежь.

— До чего же глупы наши головы и слепы наши глаза! Рис поспел, а мы раздумываем, с чего начать! Нужно всю работу распределить по сезонам, все подчинить рису. Ведь наш край — край риса, и мы должны сдать поставки зерна для фронта.

Все оживленно зашумели, казалось, перед ними неожиданно засиял свет — вот так бывает: выйдешь на опушку — и вдруг перед тобой откроется залитый солнцем простор…

Не теряя времени, с жаром принялись за дело. Разделились на группы: одни плели корзины, другие строгали подпорки, третьи готовили бамбуковые коромысла, серпы и косы.

Ребята из группы информации ходили вымазанные известью с ног до головы — на стенах и заборах вдоль всех дорог и тропинок они писали лозунги, и дети, задрав головы, читали их по складам:

— Быстро и успешно выполним план по уборке риса!

— Парни из Миета! Крепко держите серп и ружье!

— Не закончил жатву днем — продолжай ночью!

Но… как раз в то утро, когда в селе Миет собирались начать жатву и Тан А Шан уже заворачивал дневную порцию вареного риса в банановый лист, чтобы взять с собой в поле, к его дому прибежали парни.

— Все пропало, Шан, сегодня шаман За Нинь наложил табу на все работы, вон он уже бьет в кимвал!

— Серьезно?

— Какие могут быть шутки! Бригадир даже не стал давать нам задание, председатель тоже велел отложить дела. Семь дней работать не будем.

И в самом деле, все входы и выходы из села были закрыты воткнутыми в землю зелеными ветвями или перегорожены веревками из бамбукового лыка. Это постарались ночью старики, они же расставили у всех дорог чучела. Чужакам вход в село был закрыт, а местным тоже запрещалось выходить, запрещалось работать, нельзя было даже ничего нести на коромысле, нельзя ходить в лес… Так совершалось жертвоприношение духу земледелия, покровителю села. Давний это обычай, и оказался он очень прочным. Четыре времени года, и каждое начинается и кончается жертвоприношением. Каждый месяц пятнадцатого числа в дом обязательно надо принести зеленые ветки. Двадцатого числа нельзя охотиться. И еще существовали различные табу: на ветер, на лесного зверя. А потом еще были праздничные дни, дни совершения внеочередных обрядов: заползет ли в дом большая змея, заберется ли в огород заблудившаяся лань или еще что-нибудь случится — обязательно устраивается жертвоприношение. Без этого не будет хорошего урожая, не будет плодиться скотина, а люди станут сохнуть и умирать, не оставив после себя потомства.

Почти вся молодежная ячейка, не сговариваясь, собралась в доме у Тан А Шана. Тан А Шан энергично тряхнул головой.

— Если наши бригадиры не хотят распределять работу, то мы сами выйдем на жатву и тем самым подадим пример остальным!

И, захватив серп, он повел молодежь в поле. На дороге у входа в деревню было шумно, надрывался рожок, пели дан и флейта, заглушая жалобное хрюканье связанной свиньи.

Перед самым большим домом собрались старики, они громко пели, окружив того, кто нес статую Бана к месту омовения, — там уже стоял наготове большой чан. Сюда сбежалась и детвора, но, завидев Тан А Шана и парней, ребятишки с криками бросились за ними.

Шаман За Нинь начал церемонию жертвоприношения. Ноздри его мясистого, приплюснутого носа раздувались, губы словно что-то жевали, редкая жесткая рыжеватая бороденка дергалась, и круглая, словно у тигра, голова на короткой шее покачивалась в такт танцу.

Завидев парней с серпами и косами, За Нинь прервал свое занятие, подскочил к Тан А Шану и, тыча пальцем прямо ему в лицо, злобно закричал:

— Эй вы, шалопаи! Вы что же хотите на все село беду накликать?

Тан А Шан замер на месте, словно ударился о невидимую преграду, и в ту же минуту услышал знакомый голосок:

— Шан, Шан!

Тан А Шан повернулся и увидел Тана, братишку Те, тот стоял в толпе мальчишек и смотрел на него, широко раскрыв свои круглые, как у птенца, глазенки.

Тан без устали носился из Фиена в Миет, словно бельчонок, который скачет с ветки на ветку. С тех пор, как он узнал Тан А Шана, редкий день проходил без того, чтобы он не побывал в Миете.

— Ой, этот шаман такой злющий, ну прямо старый кот! Он не пускал Тан А Шана убирать урожай, — затараторил он, как только вбежал в дом.

— И что же? Тан А Шан все же пошел на жатву? — взволнованно спросила Те.

— Откуда я знаю, я видел только, как он вместе с остальными парнями свернул к дому собраний…

Те тяжело вздохнула. Братишка взглянул на нее и простодушно спросил:

— Ты очень беспокоишься за них, сестричка?

Те улыбнулась и ласково провела рукой по его вихрам. Конечно же, беспокоится. Ведь с недавнего времени село Миет стало таким дорогим ее сердцу! Шла ли она в поле или к реке за водой — глаза ее всегда сами собой устремлялись туда, где лежало соседнее село.

— Очень я боюсь за них. Это село самое отсталое у нас в волости. Если не подтянутся, всех за собой потащат.

Биен не раз говорил дочери:

— Парни из Миета почти все уже прошли обряд посвящения в юноши. Обычай требует после этого оставаться дома, слушаться родителей, жениться, заводить детей. А скоро набор в армию, родина зовет своих сыновей, но как знать, решится ли кто-нибудь из этих парней нарушить обычай…

Тревога отца передалась Те. Она прекрасно понимала, что с детства искалечены души девушек и парней зао и тяжело им сбросить мучительное бремя древних обычаев. Паутина всегда оплетает самые темные углы, и в отсталых деревнях предрассудки живучи как нигде. У них, в Фиене, раньше тоже так было. Девушки должны были заниматься вышиванием. В январе, феврале и марте к ним сватались парни, и как только закончится сватовство — тут же невесты усаживаются расшивать одежду пестрыми узорами. Целый год вышивают; руки устают, глаза начинают болеть от пестроты красок — тут и индиго, и зеленый, и красный цвет… Девушки зао не знали работы в поле. А если в доме гость или просто зашел кто-то из мужчин, женщина зао не смела сесть в его присутствии, должна была стоять и ждать приказаний… Однако с этого года в селе Фиен нет-нет да и нарушит кто-нибудь нелепый обычай. То одной из первых решила заняться ирригацией, и девушки из их села быстро последовали ее примеру.

На работу они не стали надевать своих пестро расшитых платьев, и никто над ними не смеялся. Потом Те предложила взорвать скалу, чтобы проложить прямую дорогу, и оказалось, что девушки и тут ни в чем не уступят парням — такой грохот поднялся…

Стемнело. Тан забрался под полог, и оттуда почти сразу же послышалось его тихое посапывание. С реки доносилось равномерное жужжание движка. Те прилегла, однако ей не спалось, мысли то и дело возвращались к тому, что произошло в Миете…

Вдруг за оградой, а потом и возле плетеной двери замелькал огонь факела и раздались чьи-то громкие торопливые шаги.

— Открывайте! Открывайте! — крикнул ломающийся юношеский голос.

Плетеная дверь быстро распахнулась. Парень в серой головной повязке бросил факел на землю у самого порога и вошел в дом. Он тяжело дышал и казался очень взволнованным.

— Где товарищ секретарь?

— Что случилось? — спросила Те.

— Где товарищ секретарь?

— Отец на собрании.

Парень сердито сдернул с головы повязку, вытер усталое потное лицо и пробурчал:

— Безобразничают, забыли, что прошли старые времена!

— Что такое? — вскочила Те.

— Наши совсем про закон забыли, связали Тан А Шана, секретаря ячейки.

Тан проснулся и, усевшись на корточки, высунулся из-под полога.

— Это шаман За Нинь сделал, да? — испуганно спросил мальчик.

Да, шаман За Нинь действительно связал Тан А Шана. Но, конечно, не своими руками. По его приказу старики из Миета схватили Тан А Шана и связали его.

Когда Тан А Шан повел парней в поле, шаман преградил им путь, и парни повернули к дому собраний. Словно все силы, что так долго таились в душе, внезапно вырвались наружу.

Если уж парни из села Миет решились гнать зверя, то ни глухой лес, ни глубокие ручьи не заставят их отступить. Стрела легла на тетиву — значит, надо стрелять!

Парни незаметно выскользнули из села. Они решили сначала убрать рис на поле у ручья, и действительно, к полудню большой участок был уже сжат. Старики, занятые обрядом омовения статуи Бана, ни о чем не догадывались. Но вездесущие мальчишки пронюхали обо всем и прибежали в село, крича:

— Тан А Шан не боится шамана, не думайте! Молодцы наши парни!

Услышав эту новость, шаман скривился так, будто проглотил целый стручок горького перца. Он упал на землю и забился.

— О почтенные, эти шалапуты разгневают злого демона, навлекут несчастье на все наше село. Со времен сотворения мира не было такого смутьяна, как этот Тан А Шан…

Тут-то и вспыхнул огонь в груди у старцев. Старики бросились на поле.

Парни увлеченно жали рис и спохватились только тогда, когда старики уже схватили Тан А Шана. Но он не хотел затевать скандала.

— Ребята, отойдите, я сам справлюсь, — сказал он спокойно и обратился к старикам: — Вы не имеете права связывать человека.

Но эти старые люди слишком долго жили в потемках, слишком прочно укоренились здесь древние обычаи, а что такое право и справедливость, они и понятия не имели. С громкими воплями они связали Тан А Шана и потащили его в деревню. Начинало темнеть. Перед домом собраний, с правой стороны, зажгли факелы. В центре двора сгрудились мальчишки, чуть поодаль держались женщины. Парни, отправив посланца в Фиен сообщить волостному секретарю о случившемся, сгрудились позади связанного Тан А Шана. А перед ними стеной встали старики, в злых глазах мелькали красные отблески факелов.

Парни требовали:

— Сходите за председателем кооператива!

— Позвать сюда уполномоченного, пусть разберется!

Но один из стариков важно заявил:

— Люди нашего села сами нас рассудят. В прошлом году этот подстрекатель презрел все запреты и вышел на охоту. Сейчас он снова нарушил обычаи. Во всех смертях, что будут в этом году, — его вина, и в плохом урожае тоже его вина…

Тан А Шан, не дав ему договорить, вышел на середину двора и громко сказал:

— В наших обычаях много хорошего, но немало и плохого. Обычай, который велит охотнику пригласить разделить добычу среди всех жителей села, хороший. И такие обычаи мы будем охранять. Но от плохих обычаев нужно избавляться. В прошлом году целую неделю было запрещено работать, за это время птицы и полевые мыши да и наводнение сколько риса уничтожили, помните? Это табу — отживший предрассудок, в других селах от него давно уже отказались, зачем же мы его храним? Ведь так мы весь рис потеряем, сами голодать будем да и армии нечего будет дать! Вот и судите сами, не позор ли это! А селу своему мы вреда не хотим.

Парни возбужденно кричали:

— Эй, зовите сюда шамана!

— Небось удрал вредный старикашка!

Тут как раз и подошла Те с братишкой. Она встала за спиной Тан А Шана. Все лицо ее было залита слезами. Что так взволновало ее — смелые слова Тан А Шана или то, как он стоял, гордо подняв голову?

Маленький Тан сразу же подскочил к Тан А Шану и с жаром воскликнул:

— Я сейчас развяжу тебя!

Подошел председатель кооператива. Было видно, что его разбудили, лицо со сна казалось бледным — ну прямо кислое тесто в старой глиняной крынке. Он захлопал в ладоши и пронзительно закричал:

— Хватит, хватит, расходитесь, не место здесь буйволам рогами сцепляться и незачем ссориться!

— Да кто ссорится!

— А что же это такое?

— Председатель, засвидетельствуйте. «Протокол о противозаконном нападении и связывании. Мы… жители села Миет свидетельствуем, что…»

Председатель, кажется, только теперь проснулся. Он замахал руками и примирительно сказал:

— Ну ладно, ладно, все мы одной крови, все мы зао…

Но толпа возмущенно потребовала:

— Составляйте протокол да читайте погромче, чтобы все слышали!

— Нужно раз и навсегда отучить людей от дурных привычек! А то чего доброго снова еще что-нибудь затеют!

— Пора нашего шамана на перевоспитание отправить! Хватит ему губить кур да свиней!

Тан А Шан наконец вздохнул с облегчением. У Те тоже будто камень свалился с души. Застучала кровь в висках — это Тан А Шан оглянулся и посмотрел на нее. Впервые глянули они в глаза друг другу…

Так было покончено с одним из самых нелепых обычаев. И село Миет, столь дорогое сердцу Те, обрело новую жизнь.

Много событий произошло еще потом, но Тан, братишка Те, упорно вспоминает только об этом случае. Но ведь и сама Те без конца вспоминает первую встречу с Тан А Шаном на маниоковом поле в безлунную октябрьскую ночь.

А Тан всякий раз, стоит только семье собраться за столом, снова и снова принимается рассказывать отцу эту историю, точно это любимая старая сказка. И Биен, отложив палочки, смеясь, говорит:

— Прежде человек сам надевал на себя путы, а теперь сам их снимает — вот как некоторые сами сбрасывают с себя веревки.

На что Тан обязательно возразит:

— А вот и нет, это я его развязал! Те, скажи, ведь правда? Ты же видела!

Перевод И. Зимониной.