Запах медовых трав

ВЕСЕЛИНКА

Дождавшись отбоя, Веселинка выбралась из убежища и, сжимая в руке кусок мыла «Ласточка», быстро пошла к дому. На душе у нес было тревожно и смутно. Бывает так: стоит, не колыхнется ровная гладь воды, а бросят в нее камень — и пойдут расходиться по ней круги…

У колодца, где росли высокое дерево карамболы — на нем как раз поспели плоды — и несколько едва подросших деревцев папайи, Веселинку ждал узелок с грязной одеждой.

— Ле!

— Что тебе?

Веселинка нерешительно подошла к младшей сестре.

— Знаешь, Тюнг приехал, я его издали видела… Наверное, скоро заглянет к нам…

Ле стала пунцовой. Но не только одно смущение было тому причиной.

— Мне-то какое дело, заглянет или не заглянет! — в сердцах сказала она и тут же прошмыгнула на кухню.

Веселинка прекрасно понимала, что творилось на душе у младшей сестры. Веселинка тоже испугалась, наверно, даже больше, чем сама Ле.

Ведь так уже было однажды: один юноша, его звали Хой, чуть было не посватался к Ле, но потом исчез и больше его не видели. А теперь вот Тюнг… Зайдет или нет?

Веселинка аккуратно разрезала ножом кусочек мыла, завернула и спрятала одну половинку, а другую понесла к колодцу.

Белый нон ее замелькал над круглой цементированной стенкой колодца, которая до сих пор еще выглядела красивой и аккуратной, хотя на ней кое-где уже проступили трещины.

Мыльная пена мелкими белыми пузырьками облепила руки. Приглядевшись, можно было увидеть, как в послеполуденных лучах солнца маленькие пузырьки играют и переливаются всеми цветами радуги.

А руки были сейчас белыми-белыми.

Веселинке нравилось смотреть на свои руки, когда она стирала. Наверно, никогда не бывали они такими чистыми, красивыми и не пахли так хорошо, как в эти минуты.

Сегодня, глядя на них, она отчего-то снова подумала о своей жизни. Если б можно было мыльной пеной смыть все ошибки!

Звали ее Веселинка, да жилось-то ей совсем невесело.

У Дыков было две дочери. Разница между сестрами была в три года.

До революции Дык назывался «инфирмье». После революции он продолжал заниматься тем же, но теперь его называли по-другому: фельдшер. Первое время ему совсем не нравилось это слово. «Инфирмье», казалось ему, звучало гораздо внушительнее. Потом он свыкся со своим новым званием и постепенно стал понимать, что новое слово «фельдшер» и то, что за ним стоит, намного ценнее «инфирмье», оставленного колонизаторами. Сейчас он уже ненавидел это старое слово, а вернее, осознал наконец, какому унижению подвергался, когда работал на колонизаторов. Местный уездный комитет поручил ему заведовать пунктом медицинской помощи. Пункт этот существовал и раньше, до революции. Домик был хоть и маленький, но аккуратный — он был покрыт желтой черепицей, а стены старательно выбелены известью. Там была даже лежанка, на которой осматривали больных или приготовляли лекарства.

Дыку помогал в медпункте молодой парень, он казался очень приятным и простым в обращении. У него было красивое лицо, особенно глаза, выразительные и чуть влажные. Никто из женщин, приходивших в медпункт, не мог пожаловаться, что он развязен или небрежен…

С тех пор как он поступил на работу, Веселинка решила, что ей нужно больше обычного следить за своей внешностью, тщательней причесываться, наряднее одеваться. Да и все тоже так считали. Даже ее родители относились к этому одобрительно.

Парень жил в медпункте. Лежанка, днем служившая для приема больных, ночью становилась его кроватью, он только менял на ней циновки. Питался он у Дыков, которые жили в крытой соломой хижине, притулившейся у правой стены медпункта. Чтобы попасть к ним с улицы, нужно было пройти через весь двор.

Парень стал проявлять внимание к Веселинке. Он часто шутил с ней и с Ле, и часто заговаривал с Веселинкой, когда умывался или стирал свою одежду у колодца. Он много рассказывал о своем селе, о родителях. Веселинка чувствовала, что он хочет дать ей понять, что он из богатого села и что родители в нем души не чают.

Как-то поздно вечером на футбольном поле был митинг, и парень от начала до конца простоял рядом с Веселинкой так, словно они были из одной семьи. В ту ночь светила молодая луна.

Они полюбили друг друга.

Веселинка очень поверила ему и страстно его полюбила. Как-то раз, поздно ночью, она уступила ему. Медпункт, его четыре белые стены да рабочий стол ее отца, были тому свидетелями. Она уступила всего один-единственный раз. А через два месяца заметила в себе перемены.

О ее беременности первой узнала мать. Она рассвирепела так, что вся побелела. Отец был более спокоен. Он тихо сказал:

— Посмотрим, как все обернется! Раз уж так случилось, нечего шум поднимать. Я поговорю с ним, пусть немедленно отправляется к своим родителям и договорится о свадьбе.

Потом и Ле узнала о позоре сестры.

А вскоре и соседи — непонятно, кто мог проболтаться, — стали сплетничать и шушукаться. Мать еле сдерживалась, чтоб не избить Веселинку. А парень, узнав, что мать девушки сердится на него, то и дело отпрашивался навестить родных. Внешне мать Веселинки была очень строга с ним, но сама тайком несколько раз приходила к нему по ночам. Заметив его частые отлучки, она обрадовалась, решив, что он договаривается с родителями. Ее дочь, считала она, хоть и оказалась слишком доверчивой, зато красива и послушна, а они с мужем хоть и бедны, но пользуются в селе всеобщим уважением, и потому для молодого человека большая честь с ними породниться. И она продолжала тешить себя надеждой, пока в один прекрасный день Дык, вернувшись с совещания в уезде, не сообщил ей новость: молодой помощник фельдшера подал в уезд заявление с просьбой перевести его в другое место или вообще освободить от работы.

— Что же он задумал? — спросила Дыка жена.

— Кто его знает. Посмотрим!

— Вечно ты со своим «посмотрим», — рассердилась она. — Все и произошло оттого, что ты во всем ему потакал, что он хотел, то и делал. Да я ему такую взбучку устрою…

— Ладно, поступай как хочешь, — махнул рукой Дык.

Веселинка, услышав новость, встревожилась.

Парень, перед тем как уйти с работы, хотел с ней встретиться, но она не осмелилась. Он написал ей записку, сообщая, что вынужден переменить место работы, чтоб облегчить ее участь. Он, мол, носит траур по бабушке, а через пару месяцев, когда траур кончится, поговорит с родителями, чтобы они познакомились с семьей Дыков и все обсудили. Он просил ее ни о чем не тревожиться.

Она все так же ему верила, она надеялась, что желанный день придет и ее наконец перестанут ругать дома.

Но парень пропал навсегда. Не прислал больше ни одного письма и ни разу не показывался с тех пор в их уезде. Однажды Веселинка услышала от кого-то, что его часто видят на рынке в Дапда, он якобы любезничает с одной молоденькой торговкой, владелицей богатого магазина.

Веселинка, узнав об этом, хотела поехать в Дапда, посмотреть на эту девушку и встретиться с ним, узнать, что же все-таки происходит.

Но потом передумала. День ото дня она становилась все грустнее и грустнее.

Она уже была на третьем месяце, и вот однажды, убегая от самолетов, споткнулась и упала, у нее был выкидыш. Она упала нечаянно, ничего преднамеренного здесь не было. Но после этого случая все в округе стали говорить и посмеиваться, что в доме у них, мол, полно лекарств и что им ничего не стоит найти такое, которое помогло бы избавиться от ребенка.

Страдания ее стали еще сильней.

Отец и мать не упрекнули ее ни единым словом. Но она знала: они ненавидят ее. Ле тоже злилась на сестру. И хоть это случалось нечасто, все же время от времени она говорила сестре колкости, больно задевавшие Веселинку. Так было в тот раз, когда посватавшийся к Ле Хой долго не возвращался, Ле сказала тогда:

— Ну кто же в такой дом пойдет!

А мать, та говорила прямо:

— Ты опозорила себя, загубила свою жизнь, сделала нас посмешищем, да еще испортила жизнь сестре. Люди считают: какова старшая сестра, такова и младшая, и никто из приличного дома не решится ее сватать…

Веселинка хорошенько отжала выстиранное белье и понесла развешивать его на веревке перед домом.

В этот момент во дворе медпункта появился Тюнг. Он направлялся к ним.

За плечами у него был рюкзак, на голове шлем, покрытый ветвями маскировки.

Увидев Веселинку, он радостно приветствовал ее:

— Здравствуйте, как поживаете? — и, услышав в ответ: «Спасибо, ничего», продолжал:

— Отец, верно, на собрании? А мама и Ле дома?

— Дома, заходите, пожалуйста.

Одного брошенного вскользь взгляда ей было достаточно, чтобы понять, что Тюнг окончательно выздоровел. Лицо его порозовело, он уже не был таким бледным, как в то время, когда уходил отсюда.

Из дома вышла мать и, увидев Тюнга, засуетилась.

— Господи, Тюнг! Только что пришли? Снимайте рюкзак, а то запарились небось с ним. Ле! Смотри, кто к нам пришел!

Тюнг вошел в дом, снял рюкзак и положил на кровать.

Веселинка вернулась к колодцу, чтобы достирать оставленные напоследок темные вещи.

У нее словно гора с плеч свалилась. Сейчас ей больше всего хотелось, чтоб у Ле с Тюнгом все было хорошо. Ведь если и на этот раз ничего не получится, Ле совсем ей житья не даст. В тот раз Ле было тяжело, но уж на этот раз, если дело ничем не кончится, ей будет гораздо тяжелее, а ей, Веселинке, этого просто не вынести. Она и сама понимала, что мать права: она испортила жизнь своей сестре.

Она стирала и прислушивалась к голосам матери и Тюнга, доносившимся из дома. Белый нон ее все так же мелькал над цементированной стенкой колодца.

— Ну, вы выглядите намного лучше, — услышала она голос матери. — Но неужели вы уже приступили к работе?

— Конечно, ведь я вполне здоров!

— А как рана, Тюнг?

— Все в порядке, спасибо. Совсем не беспокоит!

— Ну и хорошо! А муж-то мой уж так вас полюбил, все время о вас вспоминает.

Тюнг был из другого уезда. Он был замполитом в местной роте. Два месяца назад, узнав о том, что неприятель наступает со стороны Анкхе, он повел свою роту, намереваясь перерезать им дорогу у перевала. Враги, наткнувшись на засаду, понесли серьезные потери. Но Тюнг был ранен в ногу. Как-то ночью, когда в доме Дыков все давно уже спали, Тюнга принесли на перевязку.

После той ночи Дык начал делать хирургические операции в неблагоприятных условиях. До этого он никогда бы и сам не подумал, что он способен на такое. Тюнг пролежал у них в медпункте пятнадцать дней. Как раз на той лежанке, где когда-то спал молодой помощник фельдшера. Уже давно Веселинка не осмеливалась даже взглянуть на эту лежанку. Но с тех пор, как она решила, что должна до конца испить свою чашу, она стала смелее.

Дыки постарались устроить все так, чтоб Веселинка не носила Тюнгу еду. Веселинка и сама этого не хотела. Все поручили Ле.

Но Ле недолго пришлось ухаживать за Тюнгом. Прошло дня два, и она заболела. Веселинка вынуждена была заменить Ле. Она ухаживала за обоими сразу — и за Тюнгом и за сестрой. И вся остальная работа по дому была на ней: приготовление еды, уборка, стирка, очистка риса, уход за поросенком и курами; она делала все молча и безропотно. Иногда она не успевала даже причесаться…

Ей было очень тяжело. Особенно, если к Тюнгу приходили бойцы из местного отряда, партизаны или семьи погибших бойцов. Ей тогда становилось особенно страшно. А вдруг кто-нибудь расскажет Тюнгу ее историю! Ей было стыдно за себя, но еще больше она тревожилась за сестру: что если Тюнг, как и многие другие, станет в дурном подозревать и Ле. И она радовалась, когда Тюнг, всякий раз, как Веселинка заходила к нему, спрашивал, где Ле, выздоровела ли она. Иногда он смотрел на Веселинку так, словно хотел спросить ее о чем-то. Она думала, что он хочет узнать что-то о Ле.

Ле была не так красива, как сестра. Но она была в таком цветущем возрасте, что казалась почти хорошенькой. В общем на нее было приятно смотреть.

Каждый раз, когда Тюнг спрашивал о Ле, Веселинка, чтоб порадовать мать и сестру, тут же бежала к ним и рассказывала им об этом. Мать была очень довольна и стала реже срывать зло на Веселинке. А Ле, слушая сестру, только стыдливо отворачивалась.

Тюнг был очень хорошим человеком. Его уважали все в округе. Он был внимателен, заботлив, и только один у него был недостаток — очень уж молчалив. Он подолгу лежал молча, широко открыв глаза, а иногда, с трудом приподнявшись, садился на кровати и принимался латать свой старый рюкзак. Один парень из местного ополчения рассказывал Дыкам, что Тюнг — круглый сирота, что он из бедняков и стал участвовать во Вьетмине[81] еще со времен подполья, он не женат, когда-то староста в их селе очень хотел выдать за него свою младшую дочь-красавицу, но Тюнг сказал, что никогда не полюбит девушку из богатого дома…

Рана на бедре Тюнга постепенно заживала. Он уже мог сидеть и понемногу ходить. Часто он приходил в дом к Дыкам и разговаривал с Ле. Ле смущалась и все норовила убежать на кухню, но Веселинка не позволяла ей ничего делать и прогоняла обратно, говоря, что невежливо оставлять гостя одного. Первые дни после болезни Ле очень боялась, что Тюнг зайдет к ним. Она только что поднялась с постели и была очень бледна. Но когда как-то раз, посмотревшись в зеркало, обнаружила, что уже оправилась, и перестала бояться…

Примерно через полмесяца рана Тюнга почти зажила, и он решил вернуться в свой уезд.

Дорога проходила как раз мимо медпункта.

Повозка остановилась перед домом. Тюнг, неся в руках свой старый вещмешок, в шлеме, утыканном засохшими ветками маскировки, осторожно уселся в повозку. Семья Дык вышла на дорогу проводить его. Мать велела Ле принести плодов папайи и запихала в рюкзак Тюнга. Ле, отдав папайю, тут же вернулась в дом. Веселинка стояла в дверях, позади младшей сестры, и думала о помощнике фельдшера. Тюнг попрощался с родителями и помахал рукой сестрам. Мать не преминула напомнить ему:

— Когда будете здесь, не забывайте к нам заглядывать!

— Непременно, — пообещал Тюнг…

Из дома донесся смех матери. Ле понесла чай угощать Тюнга.

Веселинка развесила выстиранную темную одежду, отломив маленькую щепку от обрубка бамбука, наколола на нее мыло, с которого уже стерлось изображение ласточки, и понесла в дом.

Тюнг как раз положил на лежанку аккуратно сложенный кусок кипенно-белого парашютного шелка. Мать тут же спросила:

— Это зачем?

— Трофей, мой подарок Ле.

Ле отвернулась, растроганная, и смущенно прикрыла ладошкой улыбающийся рот. Тюнг тоже зарделся. Редко на его лице можно было увидеть такой румянец. Мать засмеялась:

— Зачем вы это!

Веселинка радовалась за сестру и вместе с тем страдала, думая о своей горькой участи.

Она вдруг подумала о помощнике фельдшера, этом «шокхане»[82], испортившем ей жизнь. Она чувствовала, что ненавидит его. Но так ли сильна ее ненависть? Что ж, если Ле будет счастлива, то и она будет довольна. Она станет меньше мучиться…

Веселинка повернулась и вошла в дом.

Ей вдруг почему-то вспомнилась первая ночь, когда помощник фельдшера сидел так близко рядом с ней, что сердце со трепетало. Потом впервые в своей жизни она почувствовала на своем лице горячее дыхание молодого парня, которое опьянило ее… Правда ли, что он женился на той богатой торговке из Дапда, как утверждала соседка, тетушка Бай, — люди ведь всегда знают о чужих делах лучше, чем о своих. А может, все это выдумки? Ведь вот придумали же, что она выпила яд, чтобы убить ребенка! Ясно было одно: он обманул ее.

Веселинка думала о том, что будет дальше. Думала о том дне, когда станут праздновать свадьбу Ле и Тюнга. У нее в жизни никогда не будет такого счастливого дня. Господи, скольким женщинам, да, наверное, почти каждой, выпадает счастье надеть свадебный наряд, ее ведут в дом жениха его родственники, и все село приходит на них посмотреть и поздравить. Только ей никогда, никогда даже не мечтать об этом.

…В небе светила полная луна.

Митинг только что начался. Народу собралось много. Веселинка стояла одна, чуть поодаль.

Ей было всего лишь девятнадцать лет. Ее переполняла радость, жизнь сулила много прекрасного и неизведанного.

Она и не оглядываясь знала, что один человек сейчас ищет ее. Вот-вот он подойдет и встанет рядом. Она волновалась.

Все случилось так, как она ожидала.

Он подходил к ней сзади. Вот какой-то парень из ополчения поздоровался с ним. Она чувствовала, что он уже стоит рядом.

Веселинка тихонько повернулась, ласково улыбаясь.

И вдруг отпрянула в страхе.

Это был не Тюнг, это был помощник фельдшера!

Веселинка бросилась бежать, он — за ней.

На бегу у нее рассыпались волосы. Вокруг так много народу, почему же никто не хочет ей помочь?

Вдруг кто-то громко ее окликнул.

Веселинка обрадовалась, услышав этот голос.

Но тут же ей снова стало грустно.

Тюнг шел вместе с Ле. Лицо у сестры было радостное.

А помощник фельдшера куда-то исчез.

И вдруг Веселинка почувствовала, что она уже не девятнадцатилетняя девушка, теперь ее все кругом ругали, все презирали.

Тюнг и Ле позвали ее с собой.

Но Веселинка отказалась и просила их идти без нее.

Она смотрела им вслед и плакала. Как ни пыталась она сдержать слезы, но ничего не могла с собой поделать.

Вдруг Тюнг оглянулся и быстро направился к ней, как будто собираясь идти вместе с ней. Она обрадовалась, но тут же замахала руками и сказала умоляюще:

— Нет! Нет! Иди с Ле!

И бросилась бежать.

На бегу она оглянулась.

Господи! Тюнг и Ле куда-то исчезли. А за ней гнался все тот же помощник фельдшера.

Она устала от быстрого бега и запыхалась.

И вдруг споткнулась о камень и упала…

Вздрогнув, Веселинка открыла глаза и встретила удивленный взгляд Ле. Глаза у нее щипало. Наверное, они были сейчас красные.

Был ли это сон? Она помнила, как только что во сне, усомнившись, она ущипнула себя, чтоб узнать, почувствует ли она боль. Она почувствовала боль и решила, что это происходит наяву. Но теперь, увидев перед собой Ле, поняла, что это все-таки был сон.

И все же ей было немного стыдно. Она словно боялась, что Ле о чем-то догадается.

— Мама велела разбудить тебя, — сказала Ле, — тебе нужно идти к Бай за хлопком. Уже вечереет.

Каждую неделю Ле или Веселинка ходили к Бай за хлопком, который они пряли за плату. Но сегодня пришел Тюнг, и то, что за хлопком посылали ее, Веселинку, было, конечно, справедливо.

Волосы Веселинки рассыпались по подушке.

Она села, быстро причесалась и аккуратно заколола волосы. Краем глаза Веселинка увидела, что Тюнг умывается на веранде. Сейчас он был и похож и не похож на того Тюнга, которого она видела во сне. Наверное, это Ле налила ему воды в тазик.

Ужин закончился.

Тюнг собрался уходить.

Мать приглашала его зайти, когда он еще будет здесь.

— Спасибо, обязательно зайду, — пообещал он.

Веселинка отнесла поднос с грязной посудой к колодцу.

Она не забыла взять с собой кусочек мыла, оставшийся от утренней стирки.

Ле заваривала Тюнгу чай.

Смеркалось. Над верхушками бамбука поднималась красноватая луна. Ночь будет светлая, все вокруг зальет лунный свет.

Веселинка заканчивала мыть посуду, когда Тюнг подошел к колодцу проститься с ней.

— Я ухожу, до свиданья…

Она тихонько откликнулась и покорно улыбнулась.

Неожиданно Тюнг подошел к ней совсем близко и положил на край колодца сложенную записку.

— Это вам…

И тут же ушел.

Она ничего не понимала.

И вдруг она догадалась: «Наверное, он хочет, чтоб я передала это Ле».

Но все же вытерла насухо руки, потянулась за запиской, развернула ее.

Она прочитала несколько строк и вся похолодела. Ей было страшно читать дальше, торопливо сунув бумажку в карман, она понесла поднос с посудой в дом. Руки ее дрожали так, что посуда на подносе дребезжала. Мать удивилась.

— Ле, возьми у нее посуду, не то все разобьет, не из чего будет есть, — сказала она.

Кое-как закончив дела, Веселинка убежала за дом и снова развернула записку.

Записка была не длинной, и написана была густо-фиолетовыми чернилами. Наверное, они уже высыхали в чернильнице.

Две маленькие странички показались тяжелыми, как камни.

Она не помнила всего, запомнила лишь несколько слов:

Во сне это или наяву?

Господи! Как же теперь будет относиться к ней Ле?

И вдруг ей словно кто-то подсказал ответ… Она закусила губу, чтоб не расплакаться. «Ле, на мне нет вины, меня обманули…»

С поля летел влажный ветерок, он, как волны, омывал ее лицо.

Перевод И. Зимониной.

СОАНОВЫЙ САД

Сад был прекрасен.

Уже с дороги зелень соанов[83] выделялась своей яркостью среди увядающей зелени бамбука и светлых листьев бананов — словно островок великолепных всходов, поднявшихся посреди чахлого поля.

И чем дальше вы шли по мощенной красным кирпичом деревенской дороге, неровной и ухабистой, огибая маленький пруд — на пруду этом был мосточек, над которым в ясные дни дрожали тени от листьев, и от этого казалось, что мостик тоже дрожит, — чем ближе подходили к дому старой хозяйки сада, тем явственнее становилась красота и прелесть соановых деревьев. Они как раз набирали силу и были стройные, словно шестнадцатилетний юноша, и такие прямые, будто кто-то специально их выпрямил.

Часто, подняв седую голову, старая женщина разглядывала свои соаны так, словно это были ее молодью и любимые внуки. Она уже определила для каждого дерева его роль. И за этими соанами, чья древесина пока еще не окрепла, ей уже виделся дом, который будет построен из них через пять-шесть лет. Она ласкала взглядом самые статные деревья, те, которым было предназначено играть главную роль в будущем доме: из них сделают опорные столбы, другие пойдут на балки, продольные и поперечные…

С того времени, как по ту сторону дороги стал разрастаться завод и новые корпуса его появлялись один за другим, старая женщина с особой надеждой смотрела на свой сад. Мирная жизнь действительно с каждым днем все больше и больше ласкала сердца людей. И старая женщина радовалась тому, что, хотя ей уже шестьдесят, она все еще сочиняет казао[84] и басни и может участвовать в конкурсах вместе с молодыми. Она хорошо знала старые иероглифы — отец когда-то учил ее мастерству приготовления лекарств, а для этого нужно было знать иероглифы. Она помнила наизусть «Киеу» и, может быть, поэтому научилась сочинять стихи размером лукбат[85]. Рифмы у нее точно сами соскакивали с языка.

В сочинении казао было что-то общее с приготовлением лекарств. Как для лекарств нужно было брать и смешивать разные травы, так и для казао приходилось подбирать нужные слова и располагать их в определенном порядке.

Больше всего песенок она сложила в честь завода «Золотая звезда» — первого завода резиновых изделий во Вьетнаме. Может, потому, что он был совсем рядом с ее домом… Со времени появления этого завода все вокруг изменилось — были вырыты общественные колодцы с прохладной чистой водой, открыли новую школу, в которую стали бегать местные детишки. В новом доме, который построят из соанов, будет весело. Каждый день, как только прогудит сирена, рабочие идут на работу, а вечером, вернувшись с работы, устраивают концерты самодеятельности, смотрят кино…

Как-то поздно вечером, возвращаясь с кружка по изучению восточной медицины, она вдруг увидела возле своего дома двоих мужчин. Она узнала обоих — один был с завода, другой из местного районного совета. Она окликнула их и радушно пригласила в дом.

Оказалось, они пришли сказать ей, что территорию завода предполагают еще больше расширить — заводу нужно построить цех автопокрышек, — и хотят договориться с ней, чтоб она согласилась перенести свой дом в другое место.

Она так и застыла.

Соановый сад будто тоже понял, что решается его судьба, и кроны тихонько зашелестели, казалось, они хотели громко крикнуть, но листья их были слишком нежны и могли издавать только еле слышный шепот.

Старая женщина сказала гостям, что обсудит все со своим вторым сыном и даст ответ позднее.

Всю ночь и весь следующий день она бродила между соанами, смотрела на дом, на все, что было вокруг. Когда вдруг оказывается, что нужно менять место, где стоит твой дом, мало ли мыслей приходит в голову… Старая, такая знакомая тропинка, мостик над прудом, на котором столько раз случалось нечаянно поскользнуться, вот место, куда утром падают первые лучи солнца, а здесь всегда чувствуешь дуновение вечернего ветерка, и все давнишние и недавние воспоминания, смех мужа и детей, болезни и утраты — все это обступает со всех сторон. В такие минуты все самые обычные дни прошлого становятся бесконечно близкими и дорогими.

Второй сын ее преподавал в школе по ту сторону моста Зялам. Приближались экзамены, и потому мысли его были сейчас заняты только школой.

Старая женщина ждала его в субботу, и, как всегда, он пришел к концу дня. Как обычно в такие дни, она вышла во двор. Он был засажен лекарственными травами, семена которых ей дали в Министерстве здравоохранения, — она вышла, чтоб нарвать немного травы шам и заварить целебный ароматный настой.

Подождав, пока сын выпьет настой, она рассказала ему обо всем. Сын некоторое время сидел молча, видимо о чем-то размышляя, потом спросил:

— А как ты сама решила?

— Я ведь тебя спрашиваю!

— Завод, наверно, подыщет для тебя место где-то поблизости?

— Да, конечно.

— А местный совет компенсирует все расходы?

— Да, конечно.

— Ну так переезжай, раз это место нужно заводу!

Она посмотрела на сына и подумала: «Как он стал похож на своего старшего брата! Когда-то был похож на отца, а теперь — нет. Никакой привязанности к родному дому. Куда бы ни переехать, где бы ни жить, ему все равно!»

— А мне очень жалко покидать это место, — сказала она вслух. — Твой отец где только не скитался, но уж когда мы сюда перебрались, никуда больше ехать не захотел… Помню, просил даже гадальщика узнать, хорошее ли место выбрали…

Сын рассмеялся:

— Да уж, хорошее, ничего не скажешь! Оттого-то, наверно, враги все здесь и жгли, неужели сама не помнишь… Если б не наша армия, вообще ничего бы не осталось…

— Замолчи, — прикрикнула она, — дай мне сказать! И потом мне очень жаль соаны!

При этих словах сын тут же обернулся в сторону соанового сада. Да, давно уже, хотя мать часто говорила о них, давно уже он не обращал внимания на эти соаны.

Соановый сад был действительно красив. Первые звезды как будто играли в прятки между дрожащими листьями. Стволы деревьев словно старались стоять как можно ровнее и выпрямились, чтоб казаться выше. Зимой они сбрасывали все листья и ветви оставались совсем голыми. А весной на них набухали почки и распускались цветы. Гроздья белых цветов с фиолетовыми крапинками среди зеленой листвы, красивые и легкие, они будто летели. Летом зелень становилась темной, а потом осень золотила ее, не пропустив ни одного листочка… И так, сезон за сезоном, они росли…

Сын вспомнил, с каким трудом матери удалось вырастить этот сад. В тот год народная армия внезапно атаковала аэродром Батьмай и подожгла его. Разъяренные враги отдали приказ выжечь всю растительность вокруг — деревья и кустарники были их смертельными врагами. Выжженная земля стала похожа на обнаженного, беззащитного человека. Вот тогда-то мать тайком посадила несколько корешков соанов. Она ухаживала за ними, словно за малыми детьми, прикрывала листьями бананов, чтобы спрятать от солдат. Каждый раз, когда враги устраивали карательные операции, ей приходилось уходить в другое село, а после возвращения она первым делом внимательно осматривала каждый побег. Несколько соанов тогда погибло — по ним прошлись солдатские башмаки. Но большинство осталось цело и набиралось соков. Постепенно соаны стали подрастать, и с каждым днем становилось все труднее их прятать. К счастью, им сравнялся почти год, когда была одержана победа при Дьенбьенфу. Народная армия вернулась. И вместе с матерью и сыном соаны могли теперь наслаждаться синим небом, купаться в лучах солнца и вдыхать прохладу ветерка. Они росли быстро, словно стремясь наверстать упущенное время, — время, полное опасностей и тревог.

Тень от деревьев становилась все больше, она закрывала уже весь двор. Вечером, когда в доме становилось темно, старая женщина готовила еду во дворе, а сын выносил из дома стул и садился читать. В такие минуты было слышно, как в нежных листьях соанов шелестит ветер, воркуют голуби и сердито ссорятся воробьи…

Сын понимал, как должно быть матери жаль соанов.

Она заговорила снова:

— Им всего шесть лет. А соанам должно быть не меньше десяти, только тогда у них хорошая древесина. Теперь она еще никуда не годится.

На этом беседа прервалась. Пришли друзья сына, позвали его на субботний концерт, который устраивал завод.

На следующий день рано утром сын должен был возвращаться в Ханой, чтобы успеть в свою школу. И ему самому, и его ученикам нужно было готовиться к экзаменам. Перед его уходом мать спросила:

— Ну так как ты считаешь, переезжать?

— Я думаю так, мама: какой-то ущерб, конечно, мы потерпим, но ведь общее благо важнее.

Всю следующую неделю он был очень занят в школе и лишь изредка вспоминал о соанах. Он верил, что мать непременно даст согласие на переезд. Может случиться, что в эту субботу, вернувшись домой, он уже не увидит соанов.

Но когда он вернулся в субботу вечером, деревья были по-прежнему на месте и мать сказала:

— Говорили мы с тобой, говорили, а потом мне вдруг так жаль их стало! Ты подумай сам: нужно подождать всего четыре года, и будет дом, как же можно рубить их сейчас, ведь мы останемся с пустыми руками!

Сын слушал и молча кивал. Ему стало очень жаль мать. Да, он давно уже был занят учебой, работой. Ему часто приходилось менять школы и классы, времени на мысли о доме совсем не оставалось. Он не знал, как объяснить все матери. В конце концов он все же решился, и мать, к счастью, выслушала его спокойно.

— Мама, ты возьми компенсацию, а потом мы с тобой добавим немного денег, купим десятилетних соанов и построим дом. Соанов много, можно купить сколько угодно. А из этих сделаем мебель.

Она долго сидела молча. Потом вдруг сказала:

— Подумай, ведь нужно будет переносить могилу твоего брата на новое место, а это мне совсем уж не по душе…

И оба снова замолчали. Сын посмотрел на нее. Хотя старший брат умер давно, мать каждый раз с болью вспоминала о нем.

Внизу, на дороге, из громкоговорителя лилась музыка народной оперы, звучали давно знакомые слова.

Старая женщина как будто совсем забыла о предстоящем переезде. Ей вспомнился день, когда она потеряла своего старшего сына. Вот здесь, на этой самой кровати, где она сейчас разложила собранные травы, чтобы приготовить из них лекарства, он умер…

Сын тоже сидел молча, и он вспоминал, как погиб старший брат.

Он умер семь лет назад, всего два года не дожил до мирной жизни. Враги нашли его в убежище. Его били и пытали десять дней кряду. Потом ему удалось вылезти на крышу тюрьмы и убежать. Он добрался домой.

Как-то ночью мать услышала за дверью шорох.

Она тихонько встала и посмотрела в щель. И, еще ничего не разглядев, поняла, что это сын.

Едва он переступил порог, как тут же упал.

Когда они зажгли лампу, то увидели на полу большую лужу крови. Но ни на одежде, ни на теле следов крови не было. Мать сразу поняла все. Она поднесла лампу к его лицу. Оно было в крови.

У нее было хорошее лекарство, останавливающее кровотечение. Скольким людям спасла она этим лекарством жизнь! Но когда пришла очередь ее сына, лекарство как будто восстало против нее, оно было не в состоянии спасти отбитые легкие.

Через четыре дня он умер.

Второму сыну тогда только сравнялось пятнадцать…

Вспомнив о брате, он подумал: если бы любовь могла спасти от смерти, то умирали бы, наверно, очень редко. Только враги…

Старая женщина налила отвару.

— Выпей-ка, пока не остыло.

И тут вдруг сын нашел те слова, которые в первую очередь следовало бы сказать матери:

— Мама! Во время Сопротивления ты не побоялась пожертвовать жизнью моего старшего брата, ты отпустила его туда, где смерть шла за человеком по пятам. А теперь ты жалеешь соаны?

Мать вздрогнула. Да, в самом деле, сын прав.

А он, испугавшись, что причинил матери боль, продолжал:

— Я так говорю, потому что на самом деле и я сам, и многие другие грешат этим… Когда враги угрожали нам, мы шли на любое самое опасное дело, а сейчас чуть только какие трудности — сразу начинаем колебаться и раздумывать…

На следующий день молодой учитель вернулся в свою школу.

И всю неделю он задумчиво смотрел на другой соановый сад — по соседству с домом, где он снимал комнату. Кто они, хозяева этого соанового сада, о чем думают? Наверно, судьба этих соанов безмятежна. Деревья как люди, у них тоже разные судьбы. Он подумал, что нужно отложить денег, чтобы вместе с матерью купить десятилетних соанов.

Подумал и о том, что на новом месте нужно будет тоже посадить соановый сад. И побольше, чем тот, который они сейчас срубят… Да, да, непременно нужно будет посадить сад!

И он повеселел.

В субботу вечером, проезжая через Ханой, он смотрел на залитые огнем улицы столицы, на ярко освещенные рабочие кварталы, где из окон лился электрический свет, и думал о том, сколько людей жили здесь когда-то раньше и вынуждены были уехать так же, как его мать…

Уже на подходе к дому он вдруг остановился.

Перед ним, там, где всегда ласково трепетали, приветствуя его, листья соанов, теперь была пустота, открытое небо и на нем множество звезд. Звезды мерцали, словно заигрывали с ним.

Он почувствовал вдруг, что пустота появилась не только здесь, и не только в сердце матери. Он чувствовал ее и в себе, хотя это ощущение наверняка слабее, чем боль матери. Теперь он лучше понял мать, и она стала ему еще ближе.

Он подошел к дому и увидел неясный силуэт матери, стоявшей посреди двора в сгущавшейся темноте, молча, как в немом фильме.

Старая женщина вошла в дом вместе с сыном.

Как и раньше, подождала, пока сын выпьет настой из листьев шам.

Сын налил настой в чашки, предложил матери выпить первой.

Она отпила глоток и сказала, сказала очень спокойно:

— Всего несколько часов прошло, как срубили их!

Потом повернулась и посмотрела на стволы соанов, сложенные штабелями в саду.

Оттуда долетал запах смолы соанов, родной, такой знакомый запах, сейчас казавшийся необычным.

Через несколько месяцев на том месте, где стоял дом старой женщины, где она когда-то похоронила своего старшего сына, уже высился цех автопокрышек. Каждый день, проходя мимо, женщина поднимала голову и смотрела вверх, на трубу, где ночью загорались красные огоньки. По субботам, возвращаясь из школы, ее младший сын тоже смотрел на эту трубу цеха автопокрышек. Автопокрышки со сверкающим клеймом «Золотая звезда» выглядели очень достойно — красивые и прочные, они не могли заявить о себе, но у них было много заслуг. Ведь благодаря им укорачивалось расстояние между людьми… Он думал о старшем брате, о других… Думал и о себе, о своей ответственности перед жизнью.

На новом месте он вместе с матерью в первый же год высадил несколько десятков соанов. Рядом они посадили также саженцы апельсиновых деревьев и нянов, пройдет время, и они станут приносить плоды.

За новым садом ухаживали не только мать и сын. Весь район и даже администрация района помогали как могли. А солнце и ветер открывали саду весь небосвод. Чтоб росли молодые деревца быстрее и выше.

Перевод И. Зимониной.