Запах медовых трав

СВОБОДА

Он на каждом шагу клялся и божился. Этот господин лейтенант, начальник поста номер четыре на южном берегу реки Бенхай у семнадцатой параллели. Он поклялся, что непременно выпьет стаканчик рисового самогона, который варила молодуха Кам.

— Господин лейтенант, — предупреждал его командир группы местной самообороны[63], — это баба блудливая, коварная…

А чернорубашечник, сосед молодухи, говорил ему:

— Вы только посмотрите, какие у нее глазищи. Сверкают, будто лезвие ножа.

Почему же они все-таки не отговорили его от этой затеи? Скорее всего потому, что господни лейтенант терпеть не мог, когда посягают на его независимость или ограничивают его свободу. Если бы его стали настойчиво отговаривать, он, пожалуй, вообразил бы, что пора преобразовать свободный мир, созданный президентом Дьемом[64]. Господин лейтенант непременно подумал бы: коль скоро даже такие офицеры, как он, ограничены в своих действиях, уж не значит ли это, что появились признаки общественного упадка? К черту все запреты — пусть каждый живет как знает! Разве не за вселенскую свободу сам Спаситель принял мученичество на кресте?

Младший лейтенант, его заместитель, увещевал:

— Баба эта — жена вьетконговца, сбежавшего на Север…

Но ведь сей доблестный младший лейтенант, как известно, чуть было сам не отдал богу душу по милости какой-то смазливой вьетконговки, из-за нее-то он и загремел сюда.

У молодухи Кам, говорят, взгляд и впрямь сверкает, как лезвие ножа, а щеки пламенеют так, словно она хорошенько хлебнула самогона. От одной ее походки рассудок может помутиться. Но господина лейтенанта не так-то легко поймать на крючок, ему нужен лишь стаканчик-другой рисового самогона, и больше ничего. Он был не дурак выпить, этот господин лейтенант. Тяга к спиртному у него, можно сказать, в крови, и он не привык отказывать себе в этом удовольствии. Помнится, в католической духовной семинарии Буйтю ему не раз приходилось выслушивать нотации священника, который, засунув руки в карманы рясы, поучал:

— Искушая с помощью денег и плотской любви, дьявол вводит в адский грех наши души. А пуще всего любит дьявол оборачиваться зеленым змием, это первейший соблазн. Опасаюсь, сын мой, как бы не оказалась твоя вера недостаточно твердой.

В то время господин лейтенант и сам был таким же желторотым, как тот священник. Ему тоже казалось, что он достаточно разбирается в жизни. К этому времени он уже выполнял обязанности церковного старосты и имел основания считать себя на голову выше всех этих сопливых мальчишек, обретавшихся в семинарии. Но он слишком неосмотрительно транжирил в Ханое деньги, присылаемые ему почтенным родителем, владельцем десяти мау заболоченной земли в Фатзьеме, на которой, однако, неплохо росла сыть[65]. Папаша был человеком с мелкой душонкой, а посему отличался набожностью. По его ходатайству будущему священнику пришлось расстаться с духовной семинарией Даминь и перебраться в семинарию Буйтю под недреманное око некоего святого отца, друга семьи, дабы не очень бережливый сын, став монахом, мог истово блюсти свой монашеский обет и не опустошал карман родного отца.

Молодой монах утратил свободу. В то время как красноносые святые отцы после благостной молитвы милосердному Зюису[66] распивали дорогие вина с господами французами, за год он всего несколько раз приложился к чарке, да и то лишь благодаря услужливости кривого сына тетки Нян, жены старосты, — этого мальчишку монах обычно снаряжал за бутылкой. Местный священник был убежден, что чарка доброго вина никому не повредит, и молодой монах вполне разделял его убеждения. Его нисколько не пугала напускная строгость обетов, напротив, он, размышляя о том времени, когда выйдет из семинарии и получит свой приход, мечтал открыть где-нибудь неподалеку от храма божьего кабачок с патефоном и пластинками — все это исключительно во славу милосердного господа.

Церковь по-своему распорядилась судьбой грешного и достославного сына сего: он получил назначение капелланом во французский экспедиционный корпус. Разумеется, назначение почетное, ему предстояло приумножить славу церкви. Ему нацепили погоны младшего лейтенанта. Когда становилось невмоготу от безделья, он жег и убивал. Надоедало это занятие — он предавался молитвам. Теперь он мог пропустить стаканчик, когда заблагорассудится, и многочисленные возлияния придавали особый смысл его жизни.

Он был давно не в настроении. Посудите сами — целый день перед глазами маячит эта река Бенхай, по которой проходит демаркационная линия между Югом и Севером. И потом, можно рехнуться от жалоб этой бабенки по имени Чак: у нее, видите ли, нет денег на то, чтобы сшить униформу, какую полагается носить членам Общества ветеранов нации[67]. А тут еще эти проклятые старики выкопали колодец дли солдат сторожевого поста и подпустили туда какой-то дряни. Неожиданно он припомнил, как однажды бранилась невестка тетушки Тао. Только сейчас, спустя месяц, до него дошло, что она осыпала тогда бранью вовсе не упрямого быка, а его самого, господина лейтенанта. Было отчего прийти в скверное состояние духа. Собственно говоря, он давно уже осознал, что появился на свет вовсе не для того, чтобы стать священником. Священник из него явно не вышел. Зато получился убийца. Он ворчал, что административные тонкости совсем не его дело, но господин полковник, командир дивизии, одернул его: «Здесь в двух шагах демаркационная линия, нужно быть гибким!» Таким образом его снова лишили свободы! Господин майор, начальник службы безопасности провинции Куангчи, приказывал подавать джип среди ночи, ибо он решался производить аресты и вывозить арестованных на кладбище только ночью. Вот уж непонятно! К чему эта щепетильность? Если руки чешутся, что мешает ему заниматься этим днем? Лично он аккуратненько продырявит голову кому нужно и средь бела дня.

Приятели не раз намекали ему, чтоб не зарился на самогон молодухи Кам. Но тогда на кой черт президент Дьем прислал его сюда, да еще выплачивает приличную надбавку к жалованью за смертельный риск? До сих пор ему казалось, что всевышний относится к нему благосклонно, куда благосклоннее, чем к другим верующим! Пожалуй, даже более милостиво, чем ко всей пастве в лице господина подполковника, господина полковника и ко всем этим деятелям из управления гражданских дел, службы разведки, службы безопасности, которые развернули тайную работу здесь, у самой демаркационной линии.

— Имейте в виду, господин, рынок Хе — это настоящее пристанище вьетконговцев, а эта Кам туда частенько наведывается.

— Посмотрите, господин, на ее губы: они слишком тонкие, на это обращал внимание и здешний священник.

— Получена телеграмма: сюда прибывает сам господин майор.

Тьфу, господи прости, скоро опять придется гнуть спину перед этой старой кочерыжкой. А что у молодухи Кам тонкие губы — так ему наплевать на это! Лучше бы они позаботились о том, чтобы заткнуть глотку тому прохвосту, который на северном берегу орет в громкоговоритель и осыпает бранью самого президента Дьема! Право, было бы неплохо заткнуть глотку и тому молокососу, что который уж день сюсюкает с того берега:

«Дорогая мама, у меня сейчас летние каникулы! Дяди пограничники взяли меня с собой покататься на лодке. Я уже перешел во второй класс. Очень без тебя скучаю. А ты? Ты скучаешь по мне? Сейчас я расскажу…»

Он заткнул уши. Осточертело. И решил пойти пропустить стаканчик в дом к молодухе Кам.

У самого порога негодная баба оттолкнула его руку.

— Пошел отсюда, я мужняя жена!

— Мужняя… Жди его, дожидайся, дура… Коммунисты-то не признают семьи, для них нет ни жен, ни детей.

Он утратил душевное равновесие. Он утратил свободу. Ему показалось, что ее глаза смотрят на него с вызовом: ее ресницы будто штыки, готовые к бою.

Господи, она и в самом деле очень хороша! Точь-в-точь Мадонна над бездыханным телом Христа, изображенная на старинной иконе в церкви. Тонкая нежная шея, щеки пунцовые, свежие, а волосы такие шелковистые…

Он восхищенно прищелкнул языком:

— Тебе ведь только двадцать шесть лет, неужели ты и впрямь решила записаться в старухи?

— Если бы даже муж бросил меня, я бы не побежала к другому.

Он понизил голос:

— Чего тебе ждать-то? Этого чертового объединения с Севером? Пустое дело…

— Но ведь сам президент Нго Динь Дьем говорит, что скоро мы двинемся походом на Север и объединим всю страну.

Он потягивал вино и бормотал: «Благородные остались, подлые убежали на Север…» Его вера в личную свободу — свободу действий — натолкнулась на строптивость молодухи Кам. Тот берег реки, казалось, был сплошь утыкан громкоговорителями. Кругом одни громкоговорители. Мало-помалу уши его привыкли к этим передачам — словно притупился слух, но одновременно где-то в глубине души росло глухое ощущение собственного бессилия. Свое раздражение он переносил на генерал-лейтенанта Чан Ван Дона. Этот старикашка труслив и туп! Ну какой из него командующий особой зоной!

«Мама, а я один раз тебя видел с этого берега… Ты приходила к соляным разработкам, помнишь? А потом ты набрала соли в корзины и понесла на коромысле…»

Он поставил чашку с рисовым самогоном, затем снял с мизинца кольцо и бросил на дно. Оно слабо звякнуло о фарфор. Блеск золота и винные пары затуманили ему голову. В этом сочетании золота и вина было что-то почти мистическое, он прищурился и проговорил:

— Только вьетконговка может отказаться от такого дара! Бери! Не одна девчонка зарилась на это кольцо. Даже жена господина майора, начальника унтер-офицерского училища…

На миг ему показалось, что взгляд молодухи Кам потеплел. В глубине ее глаз вспыхнули таинственные зеленоватые огоньки, появилось выражение смиренной добродетели — такое ему обычно приходилось видеть во время исповеди у людей, на которых снизошло божественное откровение и которые постигли силу любви к ближнему. И тут он подумал: она нуждается в утешении!

— Мы, солдаты, народ хоть и неотесанный, но зато честный, — пачал он. — Из-за этого кольца мне несколько раз чуть не откусили палец. Жена господина майора, между прочим, говорила, что у меня красивые руки, а сама все поглядывала на кольцо.

Он вдруг вспомнил, как содрал это кольцо с пальца одной дамочки в гостинице города Нячанг в один из вечеров, отданных любовным утехам. У нее была такая тонкая, нежная шея… Он поспешил отбросить назойливые воспоминания и продолжал как ни в чем не бывало:

— Но я сказал ей: нет, не выйдет. Это кольцо освятил преподобный отец. Я берегу его для своей будущей жены. Возьми-ка примерь!

На противоположном берегу не умолкал громкоговоритель:

«А послезавтра нас опять повезут кататься на лодках! Мама, я буду в третьей лодке! Ты не забудь, взгляни на меня хоть разок. Я буду сидеть позади рулевого! Вчера меня угощали вкусной рыбой. Правда, карпы сейчас еще не ловятся…»

Он поднялся. Он и сам не мог понять, что за чувства охватили его. Пошатываясь, он двинулся к молодухе Кам. Их взгляды встретились. Да, она улыбается, это точно. И не кому-нибудь, а ему. Да, да, она улыбается ему, потому что, кроме него, здесь некому улыбаться. Не старухе же, которая лежит на кровати в углу и стонет так, словно вот-вот отправится на тот свет. До его слуха донесся шорох: где-то возятся мыши. А рядом эта река, эта демаркационная линия, она словно распласталась на спине и уставилась в звездное небо, требуя отмщения. В чем, собственно, заключается счастье? Сомнительно, чтобы человек мог обрести его здесь, среди этих заграждений и колючей проволоки, которой густо оплели весь берег!

«В это время года карпы еще не ловятся… Но я все же попробовал карпа…»

Бог ты мой, как сверкнули у нее глаза! А губы искривились, словно она силилась сдержать рыдания.

Он подсел к ней, придвинулся совсем близко:

— Этот маленький паршивец, который орет там, на том берегу, у вьетконговцев… твой?

Молодуха Кам резко отстранилась от него:

— Всей округе известно, что у меня нет детей!

— Ты вот-вот заревешь, с чего бы это?

— Откуда ты это взял? И не собираюсь.

Он снова потянулся к ней, но она и на этот раз оттолкнула его. Ее взгляд скрылся за частоколом ресниц, колючих, будто острые штыки.

Молодуха Кам вывернула фитиль в керосиновой лампе. Теперь, когда полумрак рассеялся, лицо ее приобрело четкие, ясные очертания. Совершенно протрезвев, он нервно провел рукой по щеке, облизнул пересохшие губы:

— Твой сосед-чернорубашечник следит за всем, что делается в поселке. А солдаты караулят вокруг. Случись даже пожар в твоем доме, никакой дьявол сюда не посмеет заявиться.

Молодуха Кам посмотрела на приоткрытую дверь. Он загородил дверной проем. Свежий ветерок с реки приятно холодил спину. Он почувствовал, что от этого прохладного дыхания ветерка у него перестали гореть уши. Керосиновая лампа, сделанная из корпуса снаряда, имела удивительно солидный и добротный вид. В его воображении вдруг возникла картина разрывающегося снаряда. Его рука дернулась по привычке: сначала — куда-то под мышку, а потом — к сердцу. Так он обычно делал, когда давали залп по толпе людей. Он перевел дыхание и сунул руку под рубашку. Рука была мокрая и липкая от пота.

— Ты что-то сказала?

— Господа начальники внушали нам, что мы живем в свободном мире и…

Он не дал ей договорить:

— Клянусь пречистой девой, я женюсь на тебе по-хорошему!

Тут он опять вспомнил об этой самой свободе. Он не раз разглагольствовал на эту тему перед толпой. Особенно в дни политических событий, когда, например, партия демократов вместе с президентом Кеннеди пришла к власти в Америке. Помнится, тогда он получил из Сайгона кучу всяких секретных инструкций, предписывающих действовать очень осмотрительно. Но сам господь тому свидетель: с одной стороны, его предупреждали об осмотрительности, а с другой — призывали проявлять исключительную твердость. Поди тут разберись! Он решил, что лучше уж проявить твердость. Он давно имел возможность убедиться в том, что канцелярия президента республики жалует ордена отнюдь не за мягкосердечие. Ну, а если он и не проявит должной осмотрительности, малость перестарается, дело ограничится небольшим порицанием — такое порицание не бросает на тебя и тени недоверия. Он двинулся к Кам. Но она отпрянула в угол.

— Войдите в мое положение, господин. Мне ведь приходится заботиться не только о себе, на моей шее еще свекровь. Сами видите: плоха она, бредит. Видать, не сегодня-завтра отойдет, вон как распухла вся. Сегодня после полудня господа начальники велели перекрыть дорогу, никого не пропускать. До рынка-то я добралась, а обратно пришлось идти в обход, сделала крюк до самых зарослей Ме. Добралась домой поздно. Я еще и огня не разводила, сама с самого утра ничего не ела и свекровь у меня не накормлена.

— Всевышний не оставит без своих милостей такую кроткую овечку… только вот какой ты веры? Зачем ты ходила на рынок? Небось, чтоб передать своим какую-то новость?

— Господин, не губите ни за что ни про что. Будьте милосердны.

— Сам господь вразумил нас: если нужно точно узнать, не вьетконговка ли какая-нибудь бабенка, нужно испытать, как она отзовется на любовь офицера нашей армии.

— Мы люди темные, бедные, — проговорила Кам со вздохом, — мое дело добыть бататов или маниока, да как-то прокормиться, я даже толком не знаю, кто они такие, вьетконговцы эти. Слыхала, будто они на северном берегу, а больше ничего не знаю. Свекрови надо бы дать бульончика. Умирает ведь человек. А у меня даже куска коричневой материи нет для савана, чтобы хоть похоронить как полагается… Завернуть не во что. Рыбья голова, которую я принесла с рынка, почти совсем протухла, зря пропадает!

Из репродуктора на том берегу вновь раздался детский голос:

«Мама, а у моего зайчика синие глазки! Это мне его папа принес! Еще до праздника Тет[68]. Когда я катался на лодке, я взял его с собой и держал повыше, чтобы тебе было видно с того берега. Но почему ты даже не вышла на нас посмотреть?»

Он увидел, что по щекам женщины текут слезы. Ну что ж, поплачь! Тебе надо выплакаться. Можешь даже не смахивать их со щек, зачем? А он подождет, пока она предается своим чувствам, ничего, что придется потерпеть. Пусть варит рыбу, пусть выплачется, а там, глядишь, женское сердце и растает.

Он присел на корточки у порога. Старуха в углу дома громко застонала. К стонам он привык, обычное дело. А вот женщина, которая разводила сейчас огонь в плите, казалась ему необыкновенной. Ему вспомнилась военная операция в Куангчи, хоть с тех пор прошло немало времени. Майор сказал ему доверительно: «Надо действовать чуть-чуть осторожнее, не так открыто!» В тот день начальник отряда охраны приволок к его машине белотелую дородную девку со связанными за спиной руками. Он еще подумал тогда: где это она так отъелась? Охранник объяснил, что это дочь самого настоящего вьетконговца, которая прикидывается умалишенной. И тогда он предложил: «На всех у меня в машине места не хватит. Но ее я могу доставить в Куангчи, если это нужно». Приказ есть приказ, пришлось доставлять… Пока они ехали, она без конца бранилась. Он помнит, как она твердила: «Пусть провалится этот президент Дьем вместе со всеми его предками, если он не вернет мне мужа!» Она то и дело изрыгала проклятья и дико хохотала. Брань, настоянная на любви. Он дал ей пощечину. Ему тоже нужна была любовь. Тогда она заголосила во все горло. Черт возьми, какая у нее была шея… И тут у машины вдруг заглох мотор. Он прогнал подальше шофера, который услужливо разыграл комедию с заглохшим мотором. Пусть себе прогуляется, он и один не пропадет. Он остался в окружении гор и холмов, среди безжизненного щебня и сухой травы, вытоптанной сапогами. Господь свидетель, он тайно призывал на помощь силы небесные, чтобы все обошлось благополучно, но едва он сделал свое дело, как она вцепилась в него и стала снова вопить, чтобы ей вернули мужа: «Провались ты пропадом, президент Дьем, верни мне мужа!» Он объяснил ей, что президент Дьем вовсе не он, но она продолжала орать свое. Он с ужасом ощутил, что она хохочет, все сильнее сдавливая его шею. Глаза ее буквально вылезли из орбит, а брови страшно перекосились. Подбежавший шофер испуганно крикнул: «Господин, она действительно сумасшедшая!» Ну что ж, господь, видно, снизошел к его молитвам — она и в самом деле сумасшедшая. Он в сердцах обругал охранника, который навязал ему эту идиотку. А она вдруг изловчилась и снова вцепилась в его мундир. Она бормотала, что теперь она знает, что он ее муж, а вовсе не президент Дьем. От этих слов его передернуло. Еще чего не хватало — ее муж. Он стал избивать девку ногами с таким неистовством, точно творил святое дело. Вот когда ему пригодились навыки, приобретенные в армии. При воспоминании об этом он почувствовал, как рука его сама собой дернулась, творя крестное знамение, — ткнулась под мышку, потом коснулась груди… Через несколько дней специально присланный уполномоченный по особым делам сказал ему: «Господин, как выяснилось, она была женой нашего солдата, он служил в подразделении, которое вело боевые операции в районе Кесона, и погиб, когда мы прочищали перевал Ка». Эта новость на него не произвела никакого впечатления; он лишь прищелкнул языком: «Видно, этой жалкой твари суждено было сгинуть, на все воля всевышнего». В глубине души он до сих пор не мог избавиться от беспокойства, не мог забыть, как непочтительно отзывалась эта девка о президенте Дьеме, как перед смертью она открыла глаза и нагло уставилась на него и уже в предсмертных судорогах вдруг широко разинула рот и с громким хохотом прокричала: «Ты мой муж!»

Черт возьми, похоже на то, что он снова утратил свободу! Он все еще сидел в полутьме у порога, дожидаясь, пока молодуха Кам кончит свои дела. Он ведь не просто офицер, а образованный офицер-католик, находящийся на службе в армии президента Дьема, ему ли не понять, что у каждого живого существа могут быть свои причины для недовольства и раздражения. Однако сколько можно дразнить его запахом рыбного соуса, который щекочет ноздри? Сколько можно стоять к нему спиной? Впрочем, эта спина так и притягивает к себе его взгляд. Она повернулась к нему вполоборота, так что ему стала видна гладкая щека. Пожалуй, сейчас она не взовьется, как вначале, если он попробует подойти к ней поближе. Он шагнул к ней. От всего тела Кам исходил резкий запах. Ее лицо было чем-то выпачкано. Но шея была ослепительно белой. Он впился глазами в эту шею. В это время снова раздался стон умирающей старухи.

— Господин, свекровь при смерти! Пожалейте меня!

— Я приглашу сюда священника из Сайгона. Я женюсь на тебе. Все мои три тысячи донгов, все мое жалованье… — Он на минуту запнулся, внезапно вспомнив об отце. У старой бестии водятся деньжонки, но он все равно любит вымогать…

Увидев, что Кам, зажав губами гребень, укладывает жгутом рассыпавшиеся волосы, он произнес сдавленным шепотом:

— Я буду любить тебя по-особому. Так любил Христос деву Марию, ты ведь слышала о непорочном зачатии. Я сделаю тебя счастливой. Клянусь…

— От меня дурно пахнет. Прошу вас, уходите отсюда поскорее! Матушка! Вам очень больно? Сейчас будет готов рыбный суп.

Больная не отзывалась.

— Матушка, вам больно?

Из-под груды циновок не доносилось ни звука. Он быстро перекрестился рукой, на которой не было кольца, призывая на помощь господа бога.

— Матушка… еще утром вы просили укрыть вас цветной циновкой…

Не дожидаясь, когда она умолкнет, он бросился на нее. Благодаря навыкам, приобретенным в армии, он действовал мгновенно. Перво-наперво он зажал ей рот. Затрещали безжалостно раздираемые женские брюки из грубого шелка, выкрашенного настоем коры дерева сим. На миг ей удалось высвободиться. Тогда он пустил в ход особый прием, быстро нагнулся. Испуганные шумом борьбы, с писком разбежались мыши. Вдруг он взвыл не своим голосом. Нестерпимая боль! Острые редкие зубья старого гребня, сделанного из крепкой древесины хлебного дерева, впились в его глаза.

Женщина бросилась бежать к реке.

На том берегу давно уже закончили чтение по радио детских писем. Передавали музыку. Звучала мелодия, полная могучей любви к жизни и свободе.

А в ее ушах все звенел детский голосок: «В это время карпы еще не ловятся. Но я уже все-таки попробовал карпа».

Она спокойно стояла, пока ее связывали. Она словно ничего не замечала. Детский голосок все не умолкал.

С наступлением осени садки-озерца на соляных разработках вдоль берега моря покрылись корочкой. Алмазным блеском заискрились крупные твердые кристаллики. Чистая голубизна неба лишь слегка замутнена легкой, прозрачной пеленой облаков. Сквозь их нежную вуаль пробиваются теплые, словно умиротворенные солнечные лучи, навевая мысли о вечности природы, мысли, которые всегда приходят мягкой осенней порой. Дружно распускаются осенние цветы, поворачиваясь к морю — туда, откуда веет ленивый ветерок. Пестрые головки цветов покачиваются на фоне серебристой морской ряби. Порывы свежего дыхания необъятного морского простора обдают теплую землю, ласково тормошат усыпанные цветами ветки. Удивительное сочетание алого цвета с уходящей до самого горизонта синью моря придает осенней поре особое очарование.

Здесь, на берегу, молодой парень должен проститься со своей женой. Она стала его женой совсем недавно. Как знать, суждено ли им встретиться вновь? Давно уже миновала прекрасная пора ранней осени. Жена заботливо отряхнула песок с его колен. Они уселись на большом камне. Муж заслонил ее от солнца широким, крепким плечом рыбака и задумчиво сказал:

— Демаркационная линия пройдет как раз через наши родные места.

— Я знаю.

— Знаешь… А что ты еще знаешь?

— Знаю, что нашу общину разделят надвое. Одна часть наша, другая — их. Я останусь здесь, у них. Когда демаркационной линии не станет и ты выполнишь свой долг, ты вернешься.

— А если это будет нескоро?

— Скоро… нескоро… Я буду ждать, даже если ты вернешься нескоро.

Молодожены смущенно засмеялись. Во все времена любовь страшилась разлук. Но настоящая любовь не боится ничего. Муж понимал это, но не мог выразить словами: он лишь ласково теребил обшитый золотой ниткой край женской кофточки, потом спросил:

— Твоя родня что-нибудь наказывала?

— Мать велела передать, что желает тебе добраться благополучно. А еще она сказала, что после того, как ты уйдешь, нам с твоей матерью надо перебираться отсюда в Хойан, там будет полегче. В Хойане у меня полно родни, у моей матери найдется лишняя кровать, а здесь, около самой демаркационной линии, жить будет тяжело.

— Не пора ли нам домой?

— А когда ты отправляешься?

— Скоро я должен быть в своей части.

— Тогда надо идти. Поешь на дорогу и пойдешь.

Оба снова засмеялись. Он смеялся громко, как смеются рыбаки, привыкшие к неумолчному шуму моря. Звонкий смех жены, казалось, улетал вдаль и замирал где-то очень высоко. Она положила руки на колени мужа и задумалась, разглядывая цветы софоры, которая раскинула свои плети на песке. Потом потянулась босой ногой к засохшему цветку, зажала его пальцами ноги и сорвала. Сухие лепестки разлетелись, подхваченные ветерком.

Муж с удовольствием ел, не забывая подкладывать еду жене. Напоследок он принес ей большую вязанку хвороста, а потом уж отправился в путь.

Господин лейтенант, начальник поста номер четыре, отдал богу душу. Он был посмертно произведен в капитаны. На крышку его гроба положили новенькие погоны. Пожилой священник-американец с гладко выбритым подбородком окропил гроб святой водой.

Череп усопшего был раскроен тяжелой подставкой для керосиновой лампы, сделанной из корпуса снаряда, — в таком виде его нашел местный священник и оттащил в церковь.

Вечером по радио на том берегу закончилось чтение писем к родственникам и как всегда зазвучала музыка.

Когда ее обвинили в том, что она вьетконговка и что она вела подрывную работу? Кам и не подумала что-либо отрицать. Она давно уже знала, что с приходом вьетнамских коммунистов исчезнет эта демаркационная линия, вернется ее муж и у нее тоже будет малыш, вроде того, который читал по радио письмо к своей матери.

Но потом ей пришло в голову, что она не должна молча принять их обвинения. Она окинула их презрительным взглядом и сказала так, как могут говорить только истинно свободные люди:

— Я вовсе не коммунистка! И мой муж не толкал меня на подрывные действия. Но разве только вам позволено расправляться с другими? Я тоже могу убивать. Это все, что я хотела сказать.

Они били ее до тех пор, пока она не потеряла сознание.

Даже в полузабытьи она отчетливо помнила тот последний день и прощание с мужем на берегу моря.

Ее бросили в джип и повезли на расстрел в Куангчи. Они даже не дали ей посмотреть в последний раз на родные места. Река, пристань, доносившаяся с того берега музыка, полная могучей любви к жизни, цветы, детские голоса… вся эта земля, ставшая сейчас пограничной зоной, и эта прекрасная осень посылали ей свой прощальный привет. Прощальный привет человеку, соединившему себя с родиной узами неодолимой любви.

Перевод И. Глебовой.