Заря занимается

19

Бонка сидела на пороге с двумя цыплятами в подоле. Рядом тревожно кудахтала наседка — одна нога ее была привязана к виноградной лозе, что карабкалась по стене дома, затеняя окно Марининой комнаты.

— Добрый день, — поздоровался Ради.

Бонка натянула юбку на колени. Отодвинулась, но не встала.

— Столько хлопот с этими цыплятами. В саду кошки их подкарауливают. Из одиннадцати осталось всего шесть… Марина наверху, — подняла она на него глаза и улыбнулась.

Ради не заметил, что Бонка, выпустив цыплят и оправив новую юбку, окидывает его настороженным взглядом. Она опять была одна и опять чувствовала себя неприкаянной. Поглядела на полноводную реку, потрогала рукой висевшую на гвозде ягнячью шкурку и встала у лестницы сама не своя. Тело обдало жаром — если бы наверху не было дочки падчерицы, она позвала бы Ради к себе. Бонка одним махом взлетела по лестнице, рывком распахнула дверь в свою комнату и бросилась на кровать. Лежала до тех пор, пока не услышала шагов Марины и Ради. Высунулась из окна и проследила за ними взглядом до самого поворота в Дервене. Охватившее ее внезапно чувство прошло, но в душе зародилось желание, которое ей не удалось подавить.

Приглушенный голос одинокой кукушки разносился по ущелью.

— Люди говорят: с кем услышишь кукование первой кукушки, с тем целый год не расстанешься.

— Хорошо бы! — взглянула на него Марина.

Ответ Марины озадачил Ради. Что могло означать это «хорошо бы»?.. Он шагал рядом и исподтишка наблюдал за ней. У себя дома она встретила его радостно, по дороге в Дервене расспрашивала о близких, о собрании в клубе, о мобилизованных товарищах… И вдруг — эта перемена, причину которой он не мог себе объяснить. Они давно не бывали в своих любимых уголках, выбирая ближние, более сухие и солнечные полянки: Марине надо было беречься после болезни.

Дервене изменилось. Противоположный берег словно зиял ранами — ливневые потоки размыли голые, лишенные растительности изломы. Ручейки едва-едва журчали; лес купался в солнечной позолоте.

— Почему ты сказала «хорошо бы»? — спросил он Марину, когда они устроились на «их камне».

— Думаешь, меня не интересует, что с тобой случилось? Разве нам можно скрывать друг от друга неприятности?

Ради очень захотелось взять ее за руку, но он сдержался. Вероятно, она знала про его арест, слышала и кое о чем другом, что болтали досужие языки. С Михалцей они договорились не распространяться об аресте, разве что придется давать объяснения в дирекции гимназии, откуда они ожидали больших неприятностей. Им не хотелось становиться «героями дня», в сущности, из-за пустякового случая вносить смуту в ряды новых, еще не окрепших товарищей из молодежной группы.

Когда Ради возвратился вечером домой, бабушка Зефира не спала. Она подала ему ужин, который держала на таганке, чтобы он не остывал, села напротив него на сундук, умолчав о своем утреннем визите к околийскому начальнику. Только смотрела на внука, радуясь, что он так легко отделался. Ради ел и тоже молчал, не находя слов, чтобы рассказать об участке, о Янке, об угрозах пристава. Вспомнив о нем, он потрогал щеку, словно она все еще горела от его тяжелой руки. А бабушка Зефира не сводила с него счастливых глаз и думала о своем покойном муже. Она подождала, пока Ради поужинает, вышла и принесла ему чистое белье. «Не дай бог, сынок, еще чего доброго какая-нибудь тварь к тебе заползла!» — сказала она и заставила его вымыться. И только после этого сообщила внуку, что его отец страшно на него гневается. Ради об этом думал в арестантской. Не такой был человек Никола Бабукчиев, чтобы с легкостью встретить весть о том, что сын его попал в участок, словно какой-то разбойник. Ему была нестерпима сама мысль, что сына могут вести через весь город как арестанта. Ради знал что отец возлагает на него особые надежды, хотя любит всех своих троих детей одинаково.

Бабушка Зефира рассказала Ради, что рано утром к ней забегала мать Сандито. Они вдвоем ходили в казарму: надо было предупредить, что его хотят арестовать. Начальник интендантской шивальни был сердит на Сандито, что тот не явился вовремя в часть, но, узнав, как обстоят дела, раскричался: «Еще чего! Арестовать тебя надумали! Да я к таким мастерам, как ты, на ружейный выстрел никого не подпущу! Волосу с твоей головы не дам упасть! Ишь, делать им нечего! Мы воюем, а они солдат в кутузку сажают!»

Сандито жил в Асеновой слободе — там и у каменных оград есть глаза и уши. Кто его знает, что люди болтают о руководителях молодежной группы. Видно, поэтому Марина на него сердится…

— Не хотел занимать тебя своими неприятностями, Марина. Да они и не стоят того, чтобы обращать на них внимание, — сказал он ей.

Она положила руки ему на плечи и, не отрывая взгляда от его глаз, спросила:

— Что ж, по-твоему, с друзьями делятся только приятным? Или ты не считаешь меня настолько близкой, чтобы рассказать о том, что с тобой случилось, и я все должна узнавать от чужих людей?

— Я никому из близких не рассказывал о своем аресте.

— Значит, так! А я бы только гордилась, если бы ты со мной делился всем. Думаешь, когда ты пришел к нам, я не догадалась, что тебя что-то тревожит? Начала тебя расспрашивать о наших друзьях, о твоих товарищах, а ты уводил разговор в сторону, старался меня развлечь. Так я и не узнала от тебя ничего, а ведь всю ночь глаз не могла сомкнуть… Сколько я упреков выслушала, да что там упреков — даже угроз, чтоб я не смела ходить в клуб…

— От своей матери?

Марина не ответила. Она опустили руки и пошла, не дожидаясь его, по дороге. Сделав несколько шагов, остановилась.

— Если война кончится для нас плохо, солдаты восстанут против власти, как в России?.. Что, к примеру, предпримут тогда тесные социалисты?

— Поднимут восстание. Совершат революцию, — ответил Ради.

— А ты? Что будешь делать ты?

— Я? Я пойду со всеми, с рабочими, с крестьянами…

— Ради, я за тебя боюсь. Честное слово, боюсь. Сама не знаю, почему, но после того, как я узнала о твоем аресте, о том, что вас всех собираются отдать под суд, не могу найти себе места. Все время думаю о тебе, о твоих родителях, о себе. Неужто нет иного пути, кроме революции, к миру всеобщего благоденствия, о котором ты мне так часто рассказывал? Неужто только так можно построить новый мир, где не будет ни эксплуатации, ни полицейских, ни армии, ни попов?

— Вот я тебя слушаю, Марина, и диву даюсь. Ты рассуждаешь, как широкий социалист. Ну, ты сама посуди, когда, где и какой класс брал власть в свои руки без борьбы, без жертв?

— Жертвы, кровь, убийства… Кто дал право отнимать у человека жизнь?

— Никто добровольно не уступает своей власти, так бывает только в сказках. Власть — это насилие. И только с помощью насилия ее можно захватить. Все другое — от лукавого.

— А если все люди поймут, что насилие подавляет свободную волю человека? Что будет тогда?

— У господствующего класса есть своя теория относительно эксплуатации масс, он использует особые методы, чтобы ввести их в заблуждение. Лично я предлагаю как-нибудь собраться здесь или в лесу. Ты, Русана… все наши товарищи и единомышленники. Обсудим эти вопросы свободно, не ограничивая себя заданной темой. Ты пригласишь людей… «И чтоб никаких собраний!» — вспомнил он предупреждение пристава.

— Раз ты хочешь…

— Это нужно не мне, а тебе, всем нам.

— А если тебя отдадут под суд и упрячут в тюрьму? Или исключат из гимназии?

— Все борцы за свободу прошли через тюрьмы, а борьба за свободу продолжается. И будет продолжаться до тех пор, пока не исчезнет насилие одного класса над другим, пока не исчезнут сами классы. А если меня исключат… что ж, буду сдавать экзамены экстерном. Ты мне поможешь.

— Я?

— Ну, разумеется, ты.

— Ради, ты меня уговорил. Как же ты умеешь завоевывать сердца! Скажешь слово — и человек у тебя в плену. У тебя прямо-таки талант.

Проходивший мимо лесничий с ружьем за спиной свистнул, подзывая собаку. Глянул на вечернюю звезду, что одиноко мерцала в высоком небе, и, увидев Марину и Ради, улыбнулся.

— Господин Бабукчиев, мы могилу Болгарии не роем, — сказал сельский учитель. — Фердинанд привел нашу страну к гибели. Наша партия неоднократно выступала с разъяснениями последствий войны. Только депутаты — тесные социалисты голосовали в Народном собрании против немецкого займа[26]. Отчего же вы в таком случае осуждаете нашу борьбу против войны, которую мы явно проигрываем?

— Что до меня, то я всегда был против нашего вступления в войну. Я за нейтралитет, хотя наши радикалы и выступали за Антанту. Больно мне за нашу Болгарию, за наш народ. Вот и Греция уже выступила против нас. Что теперь будет с болгарами, которые живут на землях, отнятых у нас во время минувшей войны? Ассимилируют их, учитель. Вытравят у них национальное сознание, заставят позабыть свою народность, язык…

— Так! И кто же довел страну до такого положения? Кто за это в ответе?

— Ах, оставьте ответственность. О последствиях надо думать! — махнул рукой Бабукчиев.

Тетка Милана и учитель пришли к Николе Бабукчиеву за советом. Их прислала бабушка Катина: «Ступайте к Кольо, он все что может сделает. Передайте ему, что это моя просьба». Но что мог сделать мелкий банковский чиновник, когда у него у самого от забот голова шла кругом? Его сына Ради исключили из гимназии и только ценой огромных усилий, беготни и ходатайства близких и знакомых удалось добиться разрешения сдать экзамены экстерном в сентябре месяце.

Милана подняла на ноги своих односельчанок, и они чуть ли не насмерть поколотили немцев, явившихся в их село за курами и яйцами. «Бабы, не дадим немцам ни крошки! — кричала она, содрав с головы платок и размахивая им как знаменем. — Наши мужики воюют на фронте босиком, едят одну кукурузу, а немцам кур подавай…»

— Бай Никола, ты послушай, что я тебе скажу, — говорила Милана, крутя пальцами край передника. — Тюрьмы я не боюсь. Еще не родился в нашем селе человек, который посмеет меня арестовать. Меня там каждая собака знает. Я сама была на войне. И опять готова отправиться. Пусть мне позволят нагрузить хлеб на телегу и отвезти его солдатам в окопы. Почему зерно отправляют в неметчину?..

— Эх, тетушка Милана, — прервал ее учитель. — Если б так обстояло дело. Тебя привлекают к ответу за бунт. И не перед селом ты в ответе, а перед законом.

— Закон! Разве ж законы народ придумывает? Их придумывают на нашу голову правители, а потом против народа поворачивают. Да что там говорить! — махнула она рукой.

Учитель глянул на ходики, которые тикали возле окна. Пора идти, ему еще надо проверить, где находится часть, в которую его призывают.

— В чем дело? — спросил учителя Бабукчиев, заметив его беспокойство.

— Мне пора в казарму.

— Успеется. Сначала поедим, а потом пойдешь. Милана здесь переночует. Завтра утром мой сын отведет ее к Габровскому. Он главный заводила вашей партии в Тырново… и вообще вожак всех тесняков в округе. Ученый, умный человек и адвокат хороший. Без адвоката Милана пропадет.

— А что будет с Герги? — вставила Милана, словно ее дело уже было решено.

Герги вернулся из армии, хромая на правую ногу, ему дали бессрочный отпуск. С утра до вечера у них в доме толпились солдатские жены и матери. У всех на устах был один вопрос: «Нашего видел? Жив ли, здоров ли, почему нету от него вестей?..» Герги служил в частях, которые первыми перешли границу. Участвовал во всех боях, пока их не бросили под Салоники, чтобы сдерживать там неприятельские армии и мешать их переброске на фронт против Германии и Австро-Венгрии, где в последнее время — за исключением итальянского фронта — немцы повсюду терпели поражение.

Рано утром Ради повел тетку Милану в контору Николы Габровского. Габровский разъяснил им, что даже если дело и будет заведено, следствие протянется очень долго, так как в таком случае пришлось бы привлечь к ответственности половину села, на что власти вряд ли пойдут в горячую пору жатвы. Однако если суд все же состоится, то обвиняемым могут дать от трех до пяти лет тюрьмы.

— Э, до тех пор еще сколько воды утечет, — беспечно махнула рукой Милана.

Ради отослал тетку Милану домой, а сам остался в конторе, чтобы рассказать Габровскому о своем аресте и исключении из гимназии. Михаил Пенков уведомил об этом партийный комитет, но Габровский хотел услышать подробности от самого Ради.

— Я думаю уехать в село с теткой Миланой, товарищ Габровский. Правда, отцу я еще об этом не говорил… Мое теперешнее положение, предстоящие экзамены… В общем я прошу возложить мои обязанности на другого…

— Мы обсуждали ваш вопрос с товарищем Денчевым и товарищем Пенковым. Словом, ваше предложение совпадает с нашим решением. К сожалению, мы не в состоянии помочь вам материально. Я думаю, что в селе вы сможете лучше подготовиться к экзаменам. Насколько мне известно, вы сильный ученик… Что касается педсовета, то он вынес решение о таком тяжком наказании по приказу свыше. Вам, наверное, и самому все понятно, не правда ли? И все же мы сделаем все, что в наших силах. Ваш классный наставник — мой товарищ…

— Классный наставник!.. — удивленно ахнул Ради, однако дальше расспрашивать не стал, дав Габровскому договорить.

— …События развиваются с неожиданной стремительностью, к несчастью, не в пользу Болгарии. Всем нам предстоят испытания. Нам нужно быть начеку повсюду: на фронте, в тылу, среди народа. В это бурное время вы будете полезны и в селе. Только не слишком увлекайтесь!.. Руководство молодежной группой возьмет на себя товарищ Пенков. Вы имеете что-нибудь против? Может, у вас есть другое предложение?

Ради отрицательно покачал головой: нет, у него не было другого предложения.

Габровский пожал ему руку и проводил до дверей.

Ради вышел от него окрыленный. По дороге домой он заглянул к сапожнику Милану.

Мамочкин, воодушевленный неудачным наступлением итальянцев под Изонцо и довольный сделкой, заключенной с управой на предмет доставки камня и песку, стоял в дверях крохотной мастерской Милана:

— Ну что, стучишь? Все стучишь, большевичек? — приговаривал он, крутя в руках толстую палку. — Подковываешь ослов?

Милан, поняв, куда гнет этот негодяй, не остался перед ним в долгу:

— Кто умеет подковать осла, подкует и жеребца! Ступай своей дорогой, а меня лучше не трогай!

— Подумаешь, какой важный!

— Важный или нет, не твое дело! Небось, не кровопийца, как некоторые, не сосу кровь батрацкую, а вот этими своими руками хлеб зарабатываю.

— Может, руки у тебя и золотые, зато голова дурью набита. Ты меня еще вспомнишь! — погрозил Мамочкин. — Еще поглядим, чья возьмет!

— Поглядим, поглядим, скоро поглядим, твою… — пустил ему вдогонку сапожник соленое словцо. — Мошенник! Из-за таких вот и страдает Болгария! — повернулся он к Ради, присевшему на низенький стул возле сапожного верстака.

— Бай Милан, я попрошу тебя тут одно письмецо передать.

Милан подождал, пока Ради дописал письмо, подал ему клей. Принимая письмо, глянул на адрес и широко улыбнулся:

— А, зазнобушке. В таком случае, сам его отнесу. Будь спокоен! Выше голову!