Заря занимается

26

Клуб тесных социалистов с трудом вместил празднично одетых людей с красными бантами. По тротуару и прямо по мостовой от мясной лавки до гостиницы «Ройяль» прогуливались группами молодежь и жители города самых разных занятий. Среди них можно было видеть возбужденных партийцев, нетерпеливо ожидавших начала первомайской демонстрации. Прибывали все новые группы партийцев с Малого хутора, из Чолаковой слободы, Самоводене и из некоторых отдаленных сел. Весенний ветерок трепал полотнище красного флага, свисавшего с балкона клуба. Красный флаг реял над мастерской портного Сандьо, над кожевенными мастерскими Асеновой слободы, на мосту, по которому можно попасть в Турецкий квартал, на колокольне кафедрального собора, на паровозах, которые вели составы через Тырново. Все мастерские опустели, в них остались одни хозяева. Мастера и подмастерья, воткнув в петлицы пиджаков красные розы и алые маки, строились в колонны демонстрантов или же прохаживались по главной улице.

Руководство партийной организации приняло решение вывести Первого мая на улицы и площади города как можно больше людей, чтобы продемонстрировать силу рабочей солидарности не только буржуям, но и несознательным пролетарским массам.

Теперь в Болгарии дышалось иначе — с необъятных просторов русской земли подул бодрый, живительный ветер революции.

Димитр Иванов вынес партийное знамя. По обе стороны от него встали Ради Бабукчиев и Владо Лютов. Ветер свободно трепал их волосы, через плечо у них были перевязаны широкие красные ленты. За ними из клуба вышли руководители местного комитета партии и молодежи, смешанный хор, юноши и девушки с портретами Маркса и Энгельса, Благоева-Деда и — впервые — Владимира Ильича Ленина. Над колоннами демонстрантов взметнулись плакаты: «Да здравствует Первое мая!», «Да здравствует Республика русского пролетариата!».

Знаменосец зашагал к пустой площади. На тротуарах толпились люди: там были и единомышленники тесных социалистов, еще не решавшиеся выступить открыто, и просто любопытные и, наконец, торговцы, закрывшие в этот день ставни своих лавок, опасаясь, как бы чего не вышло. Из распахнутых окон выглядывали перепуганные жены лавочников. Постовой жандарм встал возле тротуара, а у кофейни, опершись на офицерскую саблю, занял свой пост урядник Дюлгеров. Хор затянул «Дружную песню», ее подхватили все: молодежь, рабочие, крестьяне — все, как один, до последнего участника демонстрации, которой не было видно конца. В дверях кофейни показался Илия Хаджипетков с картами в руках.

Город Велико-Тырново еще не видывал такой демонстрации.

Дойдя до здания управы, демонстранты сделали круг, прошли еще раз по площади и отправились к памятнику казненным турками повстанцам. Косьо Кисимов поднялся на ступеньки, провел рукой по едва отросшим волосам и, вытянув худую шею, принялся декламировать «Жив он, жив…» Христо Ботева. Не успел он закончить, как хор грянул песню Христо Ботева. Из здания училища по домоводству вышла бабушка Ивания, пробралась сквозь толпу и, с трудом преклонив колени, положила у подножия памятника букет цветов. Потом вынула из кармана юбки белый платочек, вытерла дрожащие губы и мелкими старческими шажками подошла к красному знамени. Поцеловала его, обняла и расцеловала знаменосца Иванова, а затем Ради Бабукчиева и Владо Лютова.

— Нет у меня для вас цветов, ребята, но знайте: грядущие поколения всегда будут чтить имена тех, кто поднял знамя свободы, — сказала бабушка Ивания прерывающимся от волнения голосом. Хор затянул «Вы жертвою пали», все опустились на колени.

Реющее на ветру знамя увлекло колонны демонстрантов на Баждарлыке.

Со стороны Асеновой слободы показалась группа работниц бобинажной фабрики. Все они были одеты в новые платья. Вел их сам хозяин фабрики, широкий социалист. За ним шли адвокат и три продавца из продуктовой лавки кооператива «Вперед». Услышав боевые возгласы и песни участников демонстрации, работницы заспешили на площадь, к своим товарищам.

Никола Габровский вышел на трибуну. Тряхнул волосами, закрывавшими большой лоб, поднял руку. Площадь затихла. Пламенная речь оратора приковала внимание даже тех, кто его ненавидел. Слова его высекали в сердцах людей искры огня. Его слушали вчерашние офицеры и солдаты, испытавшие ужас войны, проливавшие кровь, гнившие в окопах, сражавшиеся за чужие интересы. Его слушали юноши и девушки, отцы которых были убиты на фронте или томились в плену, братья которых были заложниками, а товарищи числились без вести пропавшими. Его слушали женщины в черных вдовьих платках, безутешные в своей скорби.

Габровский провел рукой по волосам, обвел взглядом притихших демонстрантов и еще более пламенно начал рассказывать о русской революции. Слова его несли в себе свет, озарявший жадно слушавших его людей. Он провидел счастливое будущее, и лица присутствующих расцветали радостью. Он призывал к борьбе, звал на «последний решительный бой», и они в ответ поднимали сжатые кулаки. На площади гремели возгласы, знамя колыхалось в руках знаменосца. Новый, справедливый, человечный мир раскрывался перед участниками демонстрации, и они были полны решимости бороться за него.

Уставившись на булыжники мостовой, Ради Бабукчиев внешне выглядел безразличным к настроению, охватившему окружавших его людей: он обдумывал, как доставить патроны со склада в лесу. Оружие, которое им удалось захватить, находилось в надежных руках товарищей из Килифарево и Дебелеца. Военные власти обнаружили пропажу и усилили охрану. Однако, вероятно, предполагая, что украденное оружие не попадет в руки оккупационных властей, не предпринимали мер против похитителей. Димитр Иванов после этой акции уехал в село, Килифарец тоже не вернулся в Тырново. Из их группы в городе оставались только он, Владо и Хубка. Им было поручено как можно скорее привезти патроны и спрятать их в надежном месте, найти патроны и к пистолетам. Действовать члены молодежной группы должны были самостоятельно под руководством Ботьо Атанасова.

Митинг кончился. Ради ощутил на себе взгляд Русаны, стоявшей между двумя плакатами, но так и не понял, что он выражает — укор или восхищение. Ему захотелось обернуться, посмотреть, где находится Марина: в рядах демонстрантов или в толпе, запрудившей тротуары. Но он преодолел это желание: знамя нельзя было оставлять без внимания ни на секунду.

Пенков нанялся помощником кочегара на шелкопрядильню, которая стояла недалеко от хибарки, где жил извозчик Мильо. Работа была временная, но при всеобщей безработице это все же была работа, которая, как он надеялся, позволит ему скопить денег на дорогу — ему бы только попасть за границу, а там уж он как-нибудь справится и сможет получить образование.

Воздух был напоен ароматом цветущих акаций в этот теплый майский вечер в канун праздника Кирилла и Мефодия. Пенков должен был заступить в ночную смену, и Ради Бабукчиев пришел проводить старого друга: давно им не удавалось побыть наедине, поговорить о вещах, которыми можно поделиться только с близким человеком. Они зашли в корчму на окраине города, стоявшую на развилке дорог на Качицу и Мармарлию. Михалца заказал сливовую и после первого глотка спросил:

— Ты объяснился с Русаной насчет своих недоразумений с Мариной?.. Скажу тебе прямо: мы серьезно волнуемся…

— Почему?

— Нас беспокоите вы оба, но особенно ты.

— А что, товарищи недовольны моей работой? — сердито спросил Ради.

— Спокойно, друг. Нас тревожит именно эта твоя нервозность, перемены в настроении, да и родители твои озабочены…

Ради снял кепку, длинные волосы рассыпались по лбу. Значит, вот до чего дошло дело? Дома он, действительно, в последнее время вел себя как посторонний. Но разве мало у него было забот после Нового года? Да и сейчас конца им не видать.

— Знаешь, я расстался с Молчетой, — произнес Михаил тем же ровным тоном, каким он обычно объяснял философские проблемы материализма, но сколько в нем было невысказанной боли! — Даже могу сказать тебе, что она обручена. А что, что мне делать?.. Я принял это как неизбежность. Могу ли я жениться? Нет. Смогу ли я содержать семью? Нет. А так Молчета будет готовить вкусные кушанья своему мужу, народит ему детей, станет примерной супругой. Она красива, покладиста. Я ее пальцем не тронул. Иногда я думаю, что нам надо было бы вскружить голову девушкам с деньгами, небось, все тогда было бы иначе. У них есть средства, чтобы учиться в университете, они могли бы подождать, пока мы встанем на ноги. А так что получается? Родители наших зазноб ждут не дождутся, когда их дочери окончат гимназию, чтобы выдать их замуж за первого порядочного человека. Судьба, Ради!.. И еще вот что я тебе скажу: наши девушки стали женщинами, а мы все еще мальчишки. Идеалисты, мечтатели и немного фантазеры.

— Настоящая любовь — это не развлечение, это еще не любовь, когда двое, словно животные, соединяются для продолжения рода, как не любовь и мимолетное удовольствие, полученное за деньги у проститутки в «Красном фонаре»…

— Ну вот, ты опять горячишься. У тебя всегда крайности. Жизнь же, брат, не мечта. Поэтому-то ты и страдаешь. Сам страдаешь и заставляешь страдать Марину.

— Для меня жизнь — мечта, великая мечта. Мечта — не фантазия, а в высшей степени реальность. Ты говоришь, что я заставляю страдать Марину. Я в этом виноват или она сама? Когда я потребовал, чтобы она порвала с Таневской, все на меня набросились. Дескать, я тиран, деспот…

— Оставь ты эту Таневскую! — махнул рукой Михаил, словно отгоняя мух. — Распутная бабенка…

— Вот-вот. Тогда что же?.. Молчишь. Что у нее может быть общего с Мариной? Ты знаешь, что она толкает ее в объятия Кирменова?

Пенков покачал головой.

— Так что же мне молчать? Разве я не обязан ее спасти?

— А ты не допускаешь, что здесь замешана ее мать?

— Не суди о Марине по своей Молчете. Ты не сердись, что я так прямо… Марина не может стать женой первого встречного. Мы с ней, друг, крепко связаны, до самой могилы: чувствами, мыслями, взглядами. Поэтому-то мне так больно. Но у меня не только сердце, — ударил Ради себя в грудь, — у меня есть долг, моя вера. Этого она не понимает. К чему эти ее постоянные сомнения, объяснения по поводу того, в чем я — ты это сам хорошо знаешь — не могу давать ей отчет? Почему ты так смотришь на меня, Михаил?

— Я слушаю тебя и завидую твоей любви. Смотрю на тебя и боюсь, как бы тебе не пришлось разочароваться. При всем твоем бесстрашии ты так сентиментален! Я совсем из другого теста.

— Потому что ты теоретик-мыслитель, а не революционер. Возьми хоть Ботева. Он не забыл своей любимой, когда отправился освобождать порабощенное отечество! Революционер без огня в душе и любви в сердце — ноль. Кошка, которая мурлычет на сундуке возле печки. — Ради помолчал, потер лоб и продолжал: — Идем мы как-то с Мариной по Дервене. Нынешней весной это было, я был без пальто, вот как сейчас. Она закутала меня своим коричневым пальтишком, положила голову мне на плечо… Знаешь, я ведь тоже не тронул ее пальцем, как и ты свою Молчету. «Хорошо мне с тобой», — сказала она. «А с кем же еще!» — подумал я, но промолчал. Глаза у нее лучатся, губы полуоткрыты — вот-вот скажет, что ее сейчас волнует. Я иду рядом, жду. И мне хорошо с ней. Легко как-то, все заботы уходят прочь… Тут туман упал. Марина обняла меня и говорит так взволнованно: «Береги себя, Ради. Люди здесь волка встретили…» — «Волка? И мне он как-то на глаза попался, — отвечаю, — такой с длинным носом, с лошадиной головой… Берегись того волка, он за тобой рыскает…»

— Ты о ком это, о чахоточном, что ли? — вставил Михаил.

Ради кивнул ему и продолжал:

— …Марина отшатнулась, склонила голову и словно окаменела. Я видел, как она страдает, и решил положить конец этому мучению. Схватил ее за плечи, повернул к себе — глаза ее полны слез. «Оставь меня, я не хочу, чтобы ты меня запомнил такой». — «Запомнил тебя?!» Уж не знаю, каким голосом произнес я эти слова, но лицо ее вспыхнуло, словно внутри заполыхал огонь. Я совсем другого ожидал, а вышло вон что. Понимаешь?

Ради долго молчал. Потом сказал:

— А после этого случилось то, что заставило меня написать Русане. Я не был искренен, обманывал себя, обманывал и ее. Знал, что она передаст все Марине.

— Мне известно, о чем ты писал ей. И знаешь, я был уверен, что это неправда. Я ведь тебя знаю, ты не можешь быть подлецом.

— Послушай, друг. Марина тогда сказала: «Хотя мне будет нелегко, но я решила расстаться с тобой. Люди уже говорят про нас. Наша дружба была чистой, она мне очень дорога, и я прошу тебя, не лишай ее меня в будущем. Мне кажется, что одна я совсем пропаду». — «Какое тебе дело, что люди о нас говорят. Еще немного, и все замолчат. Ты что, боишься?» Она ответила, что нет, что, мол, не боится, однако… «Марина, — продолжил я, — кто-то тебя сбивает с толку». — «Что ты хочешь этим сказать?» — «Ты говоришь с чьих-то слов, — начал я раздражаться. — Выдумываешь оправдания измене, о которой будешь потом сожалеть всю жизнь. Помни об этом!» — и я протянул ей руку. Она стоит, смотрит на меня, а потом просит: «Не уходи, побудь со мной еще немного!» — Сели мы с ней в лесочке. Стало смеркаться. Где-то заухал филин. Марина сжала мою руку: «Слышишь, Ради? Помнишь, как ты мне писал, когда я была в Русе: «Филин, Марина, филин ухает в скалах!» — «Ты действительно хочешь, чтобы мы расстались?» — спросил я. Прошли минута, две… пять. «Не хочу тебя обманывать, никогда тебя не обманывала. Пойми меня, я просто не могу иначе». Я встал и ушел.

Друзья пошли к шелкопрядильне. Пенков посмотрел на свои черные руки помощника кочегара и подумал: «Куда мне с такими руками к Молчете соваться…» Ради поднял голову к дереву, на котором выводил свои трели соловей, и сказал себе: «Гляди-ка, и тут водятся певцы. Жалко, мы здесь с Мариной никогда не бродили…»

— Так вот, брат! — тяжело вздохнул Михаил, протягивая товарищу пачку сигарет.

Два светлячка засветились в темноте, то разгораясь, то угасая.

— Я убью его! — мрачно произнес Ради.

— Не стоит он пули. На свете станет одной свиньей меньше, а тебя, — Михаил сложил растопыренные пальцы рук в виде решетки, — а тебя — в каталажку. Поезжай в Софию или в деревню… Мы так решили.

Ради остановился, пораженный его словами.

— Скажи мне, только честно: а не сыграла ли тут какую-нибудь роль Хубка? Я знаю, что отец выгнал ее из дома.

— Это Хубка не хочет его видеть.

— А на что она живет? У кого ночует?

— Я плачу за ее квартиру, я! Из тех денег, что выручил за организацию вечера в Лясковце, нанял ей комнату в доме Хромого Генчо. Там она живет, — крикнул Ради.

— Рядом с твоим домом? Да ты сошел с ума!

— Да, рядом. Пусть люди себе болтают, сколько хотят. На людской роток не накинешь платок. Пересудов даже Янтра не остановит. Да кто их слушает! — в сердцах сказал Ради и исчез в темноте.

Ради пошел к Мильо, не стал дожидаться завтрашнего дня, как он было решил раньше. Семья Мильо заканчивала ужин.

— Заходи, заходи, — приветствовал его Мильо, поднимаясь из-за стола и освобождая ему место. — Жена, принеси ему что-нибудь поесть!

— Сиди, тетя Юрданка! — остановил ее Ради, усаживаясь на стул.

— Э, нет, так не пойдет! Спроворь-ка ты глазунью, Юрданка, не слушай его. Дети, ну-ка быстро нарвите в огороде салату для бате Ради.

Воспользовавшись тем, что они остались одни, Ради сразу же приступил к делу.

— Бай Мильо, я к тебе с просьбой.

— Ладно. Только скажи…

— Надо кое-что перевезти со станции. Небось, знаешь дровяной склад? Там работает и живет наш товарищ Владо Лютов.

— Склад — знаю, а человека — нет. Сейчас вас, товарищей, стало много. И что же это за вещи?

— Кровать, матрац, одеяло, стулья и…

Мильо глянул на него исподлобья. Из гнезда, прилепившегося к балке, высунула головку ласточка.

— Говори, что еще?

— Два ящика патронов.

Возчик откинулся на спинку стула, почесал свою плешивую голову.

— Все это надо перевезти в дом Хромого Генчо. Рядом с нами… На нашей улице. На складе тебя будет ждать невеста Владо Хубка. Скоро будем свадьбу играть.

— Эй, Ради, гляди, как бы молодой не сменить белую фату на черный платок! Один ящик — куда ни шло, сунем под пожитки. А целых два? Многовато… Я не о том, что тяжело… Пойдем на двор, покажу, какой там мул у меня пасется. Я у военных его купил. Молодой, кофейной масти, а на лбу черное пятно, словно ласточка крылья раскинула…

— Бай Мильо, дело это откладывать нельзя. Я слово дал… Послушай, что я тебе предложу: пачки из одного ящика спрячем в матрац, а сам ящик — в печку!

— Завтра утром можно?

— Ладно.

После ужина Мильо повел Ради на двор. Мул, узнав хозяина, потянулся с нему мордой, фыркнул. Мильо приласкал его будто ребенка.

— Знаешь, что мне в голову пришло? Поставлю-ка я один ящик у себя. Что ты на это скажешь?.. Пусть у меня будут патроны. У меня их сам черт не найдет.

Ради в нерешительности шевельнул левым плечом.

— Да ты не беспокойся. Все будет сделано — комар носу не подточит. В десять часов приходит поезд Балканской линии. Я к этому времени иногда подъезжаю к станции, перевожу пассажирам пожитки, так что меня часто там видят. Запрягу своего мула и отправлюсь.

— Ладно, я буду ждать тебя за мостом, — согласился Ради.

— Договорились, — сказал Мильо и проводил его до калитки.