Заря занимается

20

С Самоводского постоялого двора выехали рано. В телегу были запряжены вол учителя и Миланина корова. Дорога — узкая, пыльная — вилась мимо голых холмов по левую руку от Дервене, все время вдоль реки, в эту пору почти пересохшей от летнего зноя. Телега шла чуть ли не порожняком — спереди, на мешке сена, сидели Милана со стрекалом в руке и Ради, не сводивший взгляда с противоположного берега. Небо постепенно светлело. Воздух был чист и недвижим. Все предвещало жаркий день. Ради стянул с головы соломенную шляпу, приобретенную еще в Трявне, где они с бабушкой после землетрясения нашли пристанище. Он снова покидал родной город, гонимый на этот раз другим потрясением, отзвуки которого еще бушевали в его душе, — арестом, исключением из гимназии. Рядом с ним сидела, погруженная в свои мысли, тетка Милана в низко надвинутом на глаза платке. «От трех до пяти лет тюрьмы!» Ее худое продолговатое лицо осунулось, ввалившиеся щеки подрагивали при каждом толчке телеги.

— Но-но! Сыбка! Но-о… — покрикивала она время от времени на скотину, стараясь развеять сердечную тревогу.

Ради примечал каждую тропинку, где они гуляли с Мариной. «Небось, огорчится, когда узнает о моем отъезде, — думал он, — и опять скажет, что на первом месте у меня не она, а чужие заботы…» Он представлял себе, как она вечером, когда он уже будет в селе, отправится в одиночестве в Дервене, охваченная горькими мыслями. В который раз перечитает его письмо: «Больше всего ты мне поможешь сейчас, если будешь думать только о нас обоих. Не замыкайся в себе, встречайся как можно чаще с нашими товарищами…» — писал он ей. Марина многим нравилась, она выделялась среди своих сверстниц особой статью; многих пленял ее берущий за душу теплый голос, которым она декламировала стихи.

— Что, сынок, закручинился? — вывела его из задумчивости тетка Милана, участливо положив руку на его плечо.

— Да так, ничего… — ответил он смущенно и обернулся назад, чтобы еще раз увидеть удалявшееся ущелье. Колокола Преображенского монастыря зазвонили к заутрене, им ответило клепало монастыря напротив. Ради вспомнил о ночах, проведенных в этих местах.

Под высокими тополями монастырской мельницы стоял в тени тщедушный старичок в пыльных царвулях и в высокой меховой шапке на голове в этакую-то жару, а в стороне лежала молодая женщина — босая, в черном платке, завязанном под подбородком. Старик вышел на дорогу навстречу телеге.

— Какое здесь будет село, ась? — спросил он.

— О каком ты селе, дед?

— Вон там! — указал он рукой назад.

— Самоводене, — отозвался Ради.

— А там чугунка есть?

Да, есть, сказали ему. Старик отошел к женщине и о чем-то заговорил с ней.

— Видать, не здешние, — тихо молвила тетка Милана, когда телега снова потащилась по раскаленной от солнца дороге. — И одежда не здешняя, и говорят-то не по-нашему. Небось, в беду попали, горемычные. Не от добра сюда забрели.

Одинокая вечерняя звезда мерцала на горизонте. Телега катила под гору к селу, придавленному знойным воздухом, напоенным запахами раскаленной, потрескавшейся земли. Почуяв близость жилья, приободрилась скотина, уставшая от длинной дороги. Стояла пора жатвы, однако крестьян на полях не было видно, может быть, люди остались дома из-за субботы.

— Нет, не из-за этого, — объяснила тетка Милана. — У людей руки опустились. Все едино: есть зерно аль нет. Все подчистую из амбаров выгребают, коров на сыроварню загоняют и там доят. Будь они прокляты, эти войны: мало им одной, так давай вторую, теперь вот третью…

Телега въехала на Катинин двор. Милана увела корову в хлев. Стайко повел было вола к дому учителя, но, дойдя с ним до пересохшей речки, отпустил: скотина сама знает дорогу домой.

Вокруг Ради собрались крестьяне — знакомые и незнакомые. Все расспрашивали его о том, что их больше всего тревожило. Герги примостился на краешке телеги: ему было трудно удерживать тело на одной ноге; видать, он так и останется хромым на всю жизнь.

— Стало быть, так сказал твой отец, — сдвинул он фуражку на темя и пригласил Ради сесть рядом с ним. — Может, он и прав. Может, и верно, пока я поправлюсь, война кончится. Ты говоришь, скоро ей конец?

Подошедший к ним кмет присел на корточки и закурил. Ему становилось жарко от всех этих новостей, еще больше мучила мысль, что он стоял на страже интересов правительства, а не жителей села. «Кмет, давай сена! Кмет, чтоб зерно было собрано вовремя! Еще луку давай!..» Одна за другой приходили в село команды, и каждая требовала: давай да давай! И село отдавало на войну последнее, да только вон до чего дошло. Что ж теперь-то делать? Возненавидели его односельчане. Сторонились, замолкали, закрывали рты, завидев его издали. Он делал вид, что ничего не замечает, что не видит, как по ночам выбивают зерно из снопов прямо на поле и прячут фасоль, прикидывался глухим, когда ему доносили про разговоры у чешмы, про молодежь… Предчувствовал, что́ будет дальше, но почва все больше уходила у него из-под ног, и не на кого ему было опереться. Покинули село мужики, мечтавшие пригреться возле власти: одних мобилизовали в армию, другие сумели отвертеться и подались в город…

Большая Катинина семья, Милана и Ради ужинали все вместе. Дети, поев, играли на полу. Уже фитилек в лампе начал дрожать — вот-вот скоро погаснет, а разговору не было видно конца. Однако усталость брала свое — глаза стали слипаться и у взрослых. Ради решили устроить у Миланы. Наверху у нее были две комнатки, в одной спал ее сын, возвращавшийся по субботам с черепичной фабрики, другая была предназначена для гостей; ее не отпирали целый год. В комнатке пахло полынью, которой перекладывали одежду против моли. Две короткие занавески висели на окнах, выходивших в сад. Ради распахнул окно, его обдало запахами летней деревенской ночи, запахами земли, родившей щедрый урожай. Издали донесся навевающий сон звон колокольцев. Ради задул лампу, лег на твердый сенник, накрытый рядном, и, сморенный дорогой, тут же провалился в сон.

Проснулся он рано. В призрачном свете утра принялся рассматривать комнату, в которой ему предстояло прожить изгнанником все лето. Старые вещи в ней жили своей жизнью: сундук потрескивал, железная кровать поскрипывала. Два крюка, вбитых в дверь, показывали, что на них следует развесить одежду. В углу стоял сосновый стол, покрытый старой, пожелтевшей от времени газетой. Этим исчерпывалась вся обстановка, если не считать паутины по углам дощатого потолка и на стене, у которой стояла кровать.

Ради пододвинул стол к кровати, перевернул на другую сторону газету, разложил стопками книги и тетради и подсел к окну, занятый мыслями о том, как лучше распределить время. Нужно помогать хозяевам — он у них будет жить не день и не два, они его будут кормить. Во время жатвы работу в селе начинают рано. Вечером тоже нельзя заниматься — пришлось бы жечь керосин по нескольку часов. Он решил вставать с рассветом.

Во дворе послышались шаги. Ради высунулся в окно. Увертываясь от колючих кустов, росших вдоль ограды, тетка Милана несла котелок с парным молоком со двора бабушки Катины. Немного погодя он услышал ее шаги за своей дверью. Тетка Милана вошла в комнатку, зорким глазом сразу же приметила перемены:

— Твое ли это дело? Один гость на два дома, да чтоб уборкой занимался. Как бы не так! И без тебя управлюсь. Твое дело — уроки учить! Давай спускайся вниз, будем завтракать.

На низеньком столике, испуская горячий пар, стояли две глиняные миски с молоком. Милана подала Ради табуретку, села напротив него, развернула синюю салфетку и разломила на куски теплый каравай.

— Кушай, пожалуйста, — пригласила она юношу. — Я тебе еще молока налью. Кушай, тебе надобно окрепнуть.

Ради пил теплое молоко и думал, как сказать тетке Милане о своем решении. Но Милана опередила его.

— Я еще давеча, пока мы ехали, хотела тебя спросить, ты заплатил адвокату или отец твой потом ему заплатит? Я тогда совсем голову потеряла, как услышала: от трех до пяти лет тюрьмы.

— Ты об этом не думай, тетка Милана.

— Как же так, не думай. Небось, он этим кормится… Видать, строгий человек.

— Социалист. Его зовут Никола Габровский. Учился в России и в Швейцарии.

Милана перестала жевать, ее продолговатое худое лицо собралось в морщины.

— А… Я теперь вспомнила. Он ведь депутат?

— Да.

— Так бы и говорил. А ведь он спал на той же кровати, где ты сейчас спишь, когда приезжал сюда во время избирательной кампании. Никто не хотел его приютить, и мой муж привел его к нам. Как же, как же, помню Габровского. Много лет с той поры минуло, я тогда молодая была, в этих делах не разбиралась. Тогда социалистов по пальцам можно было пересчитать. Погоди-ка, — сказала неожиданно тетка Милана, вскакивая с места, юркнула в свою каморку, находившуюся за очагом, и возвратилась с газетой в руках. — Эту газету, «Освобождение», издавал Габровский. Мой муж не разрешал ее рвать, вот и сохранилось до сих пор несколько номеров.

В это время пришел за коровой Герги — пора на поле, жатва не ждет.

— И я с вами, — сказал Ради, вставая из-за стола.

— Давай с тобой сразу договоримся, — остановила его тетка Милана. — Ну что ты смыслишь в крестьянской работе? Оставайся здесь. За цыплятами присмотришь — и нашими, и Катиниными, уроки свои будешь учить. Этого с тебя довольно. Мы рады, что дома кто-то останется. Нечего хмуриться, тебе экзамены предстоят. Я все знаю, знаю, за что тебя исключили, бабушка Зефира мне все рассказала… Вот сейчас кой-какие дела сделаю и пойду в поле. Мы так порешили: я помогаю Катине, а они — мне.

Милана сняла с огня котел с горячей водой, поднялась наверх. Выскребла добела пол, вымыла окна. Проветрила сенник. Постелила на кровать чистое белье. Обмела паутину, вытерла пыль, а когда все было готово, позвала Ради расставить мебель, как ему будет удобно. Потом повязала голову белым платком, взяла серп и, уходя, наказала:

— Как выучишь свои уроки на сегодня, сходи за водой. Во-о-н там, в низинке, источник…

Оставшись один в доме, Ради обошел сад. Заглянул в пустой хлев, вышел на дорогу и долго глядел на крестьян, шагавших кучками на свои пожелтевшие нивы. Он почувствовал грусть, какую-то пустоту в душе. Не будет ли он в тяжесть этому дому бедняков, в котором очутился волею случая? Ради не знал, как ему следует устроить свою жизнь здесь. Все ему было чужим. Солнце заливало своими яркими лучами поля, нещадно палило с самого утра. Он сел в тени ореха, к которому была приделана калитка, и склонил в задумчивости голову.

В полдень, в самую жару, пришел сын Миланы Спас. Очевидно, в эту пору он всегда возвращался с фабрики. Ради читал, лежа на кровати, и не вышел к нему. Немного погодя калитка снова скрипнула: с коромыслом на плече Спас, прихрамывая, отправился за водой. Ради вскочил. Это было единственное дело, которое ему поручили. Догнав Спаса, он выхватил у него медные котлы. Долгое время, пока перед их домом не поставили колонку, он ходил за водой на Халваджибаир ниже Пейовой пекарни. И хлеб носил на плече в пекарню, когда его замешивали дома… Отчего ж ему и здесь не делать этой простой работы?

Спас заторопился на ниву, чтоб помочь жнецам; он поел наскоро помидоров и сырого перца с брынзой и ушел.

Такой ужасной ночи Ради не помнил. В ушах у него звенело, словно к ним приставил свой кларнет Карамесьо. Где-то совсем рядом наяривал на своей скрипке Воронок, сквозь эти звуки пробивались угрозы пристава. Все его беды произошли из-за ареста, а в участок он попал из-за Илии Хаджипеткова и Острого. Это они были на площади, когда молодежь пела рабочий марш после собрания в клубе. Это они, напуганные событиями в России, подговорили околийского начальника. Ради вспомнил Мамочкина, стоящего в дверном проеме сапожной мастерской, его брань, его сучковатую большую палку. Это они во всем виноваты, эти новоиспеченные толстосумы. От них, этих алчных мерзавцев, ставивших превыше всего деньги и богатство, глумившихся над девушками, подобными Янке, страдает весь болгарский народ, все человечество. Миллионы парней гибли на войне, не познав радостей жизни, не пожив на белом свете. Оставались без рук, без ног, как Тотьо Добруджанче, как Герги и Стефан Денчев. Буржуйские сынки, возвратись с войны — неважно, победителями или побежденными, опять будут играть в теннис, состязаться на скачках. Проиграв состязания, будут ругать своих слуг. Снова будут разъезжать в колясках и автомобилях, строить фабрики и виллы, ходить на балы вроде тех, какие задает фон Маккензен. А крестьяне, рабочие?.. Взять хоть бы Спаса. Не успел воротиться с фабрики, сразу же отправился в поле: с покалеченной ногой, усталый, невыспавшийся, полуголодный. Что принесла ему эта война? Стал ли он богаче? Да, разбогатеют ли когда-нибудь крестьяне, что с рассветом выходят в поле жать хлеб, который военные потом реквизируют у них во имя победы. Чьей победы? Немецких юнкеров, австрийских графов, французских банкиров, английских лордов, итальянских принцев, румынских чокоев, болгарских выскочек и американских гангстеров… Видел ли народ хоть какое-нибудь добро от этих хищников?..

Ради провел пятерней по растрепавшимся волосам, свесил ноги с кровати. Так бы и взял серп из жилистых рук тетки Миланы да и перерезал глотку всем этим гадам. Не в арестантскую был готов сесть, не в тюрьму, которой его пугали, а на виселицу готов пойти, коли понадобится, лишь бы очистить землю от всех кровопийц, лишь бы установилось на всей земле прекрасное коммунистическое завтра. За него он боролся, о нем мечтал и рассказывал товарищам, Марине.

Ради устроился поудобнее на кровати. Представил себе Марину: вот она с погрустневшим лицом читает его письмо. Интересно, по-прежнему ли угнетают ее мысли, которыми она поделилась с ним в последнюю их встречу, все так же ли она озабочена их будущим, испытывает ли прежний страх и, самое главное, колебания? В последнее время он часто улавливал их в ее словах. Он не задумывался серьезно о причине этих колебаний, но сейчас, на расстоянии, ему становилось страшно. «А что, если я потеряю ее?» — с волнением подумал Ради. Такая мысль пришла ему в голову впервые и не показалась нелепой. Марина мечтала о спокойном семейном очаге, где их будет только двое: она и он… Возможно, она права, решил Ради, но тут же постарался отогнать эту мысль, даже потряс головой. Разве счастье возможно, когда кругом столько страданий, разве они смогут быть счастливы, зная, как мучаются люди — вот такие, как эти крестьяне, приютившие его и разделившие с ним последний кусок хлеба?

Не давала ему покоя и мысль о дружбе Марины с Таневской. Косьо Кисимов рассказывал про нее нехорошие вещи. Маленькая, юркая, как белка, со светлыми, коротко подстриженными волосами, какие носят женщины из «Красного фонаря» и цирковые артистки, Таневская раньше положенного времени возвратилась из села, где она учительствовала: говорили, что ее уволили якобы из-за ее убеждений и за аморальное поведение.

— Хорошая актриса, — говорил Косьо, — не ломается. Всегда готова разучить новую роль. И без предрассудков. Она стоит выше мещанской морали. Привлечем ее, ребята, в нашу труппу…

О какой труппе он говорил, было непонятно, однако очень скоро всем стало ясно, что Таневская действительно лишена предрассудков и что с ней можно особо не церемониться. Соседи по Асеновой слободе смотрели на нее довольно косо. Как-то вечером Марина познакомила Ради с Таневской. Эта особа говорила очень быстро и сильно при этом жестикулировала, стараясь казаться интересной. Она то и дело поправляла челку, желая привлечь внимание к призывно блестевшим голубым глазам.

Ради вспомнил, как она отозвалась о нем: «Юноша, созданный для любви, однако скованный социалистической идеей». И добавила: «Любая власть — это насилие, а диктатура пролетариата — тирания».

Ради решительно возразил против ее слов, но Таневская вызывающе рассмеялась. Теперь Ради упрекал себя за то, что не предупредил Марину о том, сколь опасным может быть влияние подобной женщины, хорошо разбиравшейся в литературе и театральном искусстве. Однако именно эта черта и нравилась в ней Марине и могла увлечь ее в болото так называемой свободы, прикрываемой анархистскими лозунгами.

Ради подошел к окну — может, ночная прохлада прогонит терзавшие его тревожные мысли? Он лег и укрылся с головой одеялом, как бы пытаясь спрятаться от бессонницы. Сундук издал привычный звук, на чердаке пропищали мыши. Неужели эта ночь никогда не кончится?..

Небо прочертила белая полоса, и Ради ухватился за нее, как утопающий за соломинку. Не спускал с нее глаз. Наблюдал, как она медленно росла — становилась все более широкой, все более светлой, разгоняя мрак.

Заря занималась.

Ради протянул ей навстречу руки. Глубоко вздохнул. Оперся грудью о подоконник. Пропели первые петухи, замычала скотина, где-то хлопнула дверь, зашлепали по плитняку палисадов босые ноги вставших спозаранку людей. Зазвенели медные ведра.

В село возвратились гимназисты: кто с переэкзаменовки, кто после выпускных экзаменов. Приехали и несколько фронтовиков в отпуск. Воскресными вечерами они собирались в корчме Асена, привлекаемые ярким светом карбидной лампы, которую корчмарь выменял на гусака у немецкого солдата. В корчме подавали ржаной кофе, можно было поиграть в нарды и в карты.

Как-то раз туда зашел и Ради вместе с Герги и Спасом — сыграть партию в нарды, разузнать новости. Корчма была полна народу. Двери и окна — распахнуты настежь и все же почти ничего не было видно из-за густого табачного дыма. Завидев хромого Герги, Асен поспешил освободить один из столов. Герги попросил принести ящике нардами и заказал три порции кофе. Ради сел рядом с ним на скамью и стал следить за тем, как игроки кидают кости. Они закончили одну партию, начали вторую. Ради заскучал, Он поднял голову и долго рассматривал единственную в заведении картину, на которой был изображен Христо Ботев, высаживающийся со своей четой на Козлодуйском берегу. Затем внимание его привлек плакат над стойкой: «Делай дело, но не забывай о завтрашнем дне!». Заинтригованный, он перевел взгляд на корчмаря — сутулого старика с острой, как у его отца, бородкой и вислыми усами. Корчмарь, заметив, что за ним наблюдают, вытер руки о передник, подошел к столу и склонился к Герги:

— Твоего гостя не Ради Бабукчиевым зовут?

Игроки утвердительно закивали головами, как бы объясняя, что он гостит у них обоих.

Асен поманил к себе молодого парня, который играл неподалеку в карты.

— Вот человек, которого ты ищешь, — сказал он ему, указывая на Ради.

Парень молча подсел к Ради, сунул руку в задний карман брюк, вытащил оттуда конверт и, подав его Ради, так же молча отошел.

В это время в дверях корчмы, почти целиком заполняя проем, показался Герой Адрианополя. Пепел сигареты просыпался на офицерский мундир с расстегнутым воротом. Не говоря ни слова, он перешагнул через порог и поднял руку к козырьку фуражки. Первым его заметил Асен и тотчас начал обходить своих клиентов, которые тут же с ним расплачивались. Крестьяне один за другим покидали корчму, расходясь по домам. Собрались уходить и спутники Ради. Когда они проходили мимо инвалида, Герой протянул Ради руку и, также не говоря ни слова, крепко пожал ее. Корчма быстро опустела. В ней остались лишь игроки в карты и Герой Адрианополя. Асен закрыл ставни, запер дверь.

В доме, где остановился Ради, тоже что-то происходило. Нечто такое — это было очевидно, — о чем все давно знали и чего все ждали.

Женщины вдруг запрягли телегу и вместе со Стайко и Спасом отправились в поле. Дома остались Герги, бабушка Катина и дети. Но и они были неспокойны: сновали из амбара в кладовку, поминутно бегали на двор Миланы и тут же возвращались обратно. Все село было объято такой же тревогой.

Ради поднялся в свою комнату, вскрыл конверт с письмом. На вырванном из тетради листке товарищи сообщали ему, что у них все идет без особых перемен, рекомендовали ему связаться с человеком, передавшим письмо, от которого он может узнать кое-какие новости. Письмо заканчивалось следующими словами: «Ждем тебя с нетерпением. Михаил, Марина, Молчето, Димитр Иванов». В конверте лежали еще и деньги, которые его очень растрогали — пославшие их люди были совсем не богаты.

На этот раз телега не въехала на широкий двор бабушки Катины, а остановилась у ворот. Ради наблюдал за происходившим из-за занавески. Взвалив на плечи мешки с зерном, женщины шли за курятник, там бросали мешки на землю и снова возвращались к телеге — они явно спешили, словно за ними кто-то гнался. Разгрузили телегу. Милана позвала Ради, чтобы он отвел корову в хлев. Проходя мимо пустовавшего сарая с ямой для гашения извести, Ради заметил в нем Спаса.

Ужинали у бабушки Катины. Дети уже спали. Как и зимой, когда Ради впервые приезжал сюда в гости, первыми за стол сели мужчины. По случаю воскресенья был приготовлен вкусный обед. Спас и Ради поели раньше всех и пошли на «свою» скамью, где они допоздна беседовали. Спас приносил из города газеты, сообщал гостю новости с фронта, рассказывал, что говорят рабочие о революции в России. Ради объяснял ему, почему русские рабочие и крестьяне восстали против царя и помещиков. Он старался как можно проще разъяснять, в чем состоит идейное и политическое руководство восставшим народом. Иногда они читали «Работнически вестник», а потом Ради рассказывал Спасу о борьбе тесных социалистов, о всем интересном, что он слышал во время последнего выступления Габровского в клубе.

Сегодня их беседу прервали заглянувшие во двор корчмарь Асен и Владо Лютов — тот парень, который передал Ради письмо.

— Уф! — громко перевел дух Асен, устраиваясь на скамье. — Едва отвязались от Героя. Дело свое знает, но от его разговоров аж тошно становится. На людях молчит, а как с ним с глазу на глаз останешься, рта не закрывает.

Наконец-то Ради понял причину загадочного поведения Героя. В общине некому было работать. Герой согласился помогать, чем может, и по воскресеньям оставался на дежурство. Как-то раз в село явилась реквизиционная команда, составленная из болгарских и немецких солдат штаба фельдмаршала Маккензена. Болгары велели предъявить списки с указанием количества намолоченного ячменя, потребовали лук и картофель, а немцы — птицу и яйца. Герой отказался выполнять эти распоряжения до тех пор, пока немцы не уйдут из села, и поскольку командир реквизиционной команды, который был всего-навсего сержантом, не желал его слушать, Герой отправился домой, надел на себя офицерский мундир и важно уселся за стол. «Господин сержант, — сказал он, — списки будут составлены. Кмет распорядился собрать лук и картофель. Больше мне сказать вам нечего. Все ясно?» С тех пор сто́ит крестьянам увидеть Героя в военной форме, все знают: жди очередной реквизиции.

Корчмарь вскоре ушел. Спас лег спать. А Ради с Лютовым остались еще побеседовать в эту теплую ночь.

— Письмо мне передал Михаил Пенков. Велел отдать его тебе в собственные руки. Я тебя знаю, товарищ Бабукчиев, ты приходил к нам на склад на станцию. Я там работаю, — пояснил он, от смущения колупая пень, на котором сидел. — Ах, да! Чуть не забыл! В лесу недавно прошло собрание на тему «Пролетариат и революция». Вместо тебя выступал Димитр Найденов. Меня попросили передать тебе привет от всех присутствовавших.

Лютов продолжал что-то отколупывать от пня и медленно, словно выколупывая из головы слова, рассказывал о дровяном складе, о предстоящих экзаменах в коммерческом училище… Склонив голову, Ради слушал его напряженно, хмурил брови. «Или Лютов чего-то остерегается, или ничего важного не знает», — думал он.

— А ты-то сам был на собрании? Девушки там были, ученицы гимназии? — спросил Ради, не сдержавшись.

— Были.

— Что еще ты мне скажешь?

— Хочу попросить тебя кое о чем, товарищ Бабукчиев.

«Небось, что-нибудь в связи с экзаменами», — подумал Ради.

Но речь пошла не об экзаменах.

Каждый год к концу каникул молодежь устраивала вечер в школе. Собранные средства шли на покупку одежды и учебников неимущим товарищам. Лютову поручили попросить Ради Бабукчиева помочь им организовать вечер поинтереснее.

Ради призадумался: занятия, работа по дому, вернее, в двух домах, хозяева которых его кормили, а теперь вот еще и этот вечер… Однако он тут же решил, что сможет использовать программу последнего вечера, состоявшегося в клубе тесных социалистов в Тырново.

— Хорошо, — согласился он. — Где будут проходить репетиции? И в какие часы?

— В школе, вечером.

— А музыка?

Лютов сказал, что обеспечен кавал и барабан.

Первый сбор «артистов» состоялся на винограднике под открытым небом. Лютов привел пятерых гимназистов и двух гимназисток из окрестных сел. Сельская молодежь — люди сообразительные. Очень скоро на винограднике запылал костер, на раскаленные угли положили кукурузные початки, кто-то принес свежую пахту. Ради предложил исполнить сценку «Пижо и Пендо» Елина Пелина, стихотворения на революционную и сельскую тему, одноактную пьесу о крестьянах — «черных рабах» земли, которую он взялся сам сочинить. Девушки вызвались станцевать народный танец.

Гимназисты перестали стесняться, все наперебой вносили предложения, раскрывали свои дарования. Ради распределил роли и обязанности. Народный танец предоставил выбрать самим девушкам. Отнекивалась или скромничала одна лишь Хубка — плотная, подвижная девушка в школьном платье.

— Нет, нет и нет! — вскочила она со своего места у догорающего костра. — Я не Марина Драгиева.

Ради вздрогнул. Посмотрел еще раз на девушку. Ему с самого начала показалось, что он ее уже где-то видел. Однако только сейчас, начав ей объяснять, как следует декламировать стихотворение Пейо Яворова «На ниве», он вспомнил, что она жила на квартире вместе с Халваджиевой. Ради смотрел на нее, а видел перед собой Марину, имя которой только что было упомянуто. Вспомнил об обещании, которое они дали друг другу, вспомнил о сомнениях и подозрениях, терзавших их души, обо всем том, без чего немыслимы отношения между всеми влюбленными молодыми людьми. Ему вдруг показалось, что Хубка глянула на него влажными теплыми глазами Марины. Но Марина была красивее.

В селе говорили о предстоящем вечере, как о каком-то знаменательном событии, не менее важном, чем крупное сражение на фронте. Имя Ради переходило из уст в уста, о нем судачили женщины у источника, мужчины в Асеновой корчме.

— Что же это, Ради, я такие новости от чужих людей узнаю? В моем доме бьет родник, а я пью воду из сельского колодца! Хорошенькое дело! Вечером позовешь молодежь ко мне. Бывало, пол-села собиралось у нас на дворе на посиделки. Я кукурузных початков наварю. Найдется и что-нибудь другое… Эх-ма! Мой дом завсегда открыт для всех! — разошлась однажды утром тетка Милана.

Ради воспользовался ее предложением. Тетка Милана от радости не могла усидеть на месте. Она встречала «артистов», усмиряла Катининых псов, гнала прочь любопытную детвору. Долго препиралась с барабанщиком, считая, что сейчас не время барабанить, будто у нее в доме происходило нечто такое, для чего необходимы тишина и спокойствие. И все же, несмотря на все ее старания, репетицию так и не удалось закончить. Во двор вошел Герой в офицерской форме.

Ради решил положить конец волнениям жителей села, связанным с бесконечными посягательствами вечно голодных немецких солдат на плоды крестьянского труда. Каждый раз после репетиций на винограднике он поворачивал разговор так, чтобы рассказать молодежи о социализме. В пьесу, которую они репетировали, он вставил реплики о русских крестьянах, принявших участие в революции. Его слова падали на благодатную почву. Особенно внимательно слушали его Владо Лютов и Хубка, которые до этого несколько раз посещали собрания и вечера в клубе тырновских тесных социалистов.

В этот вечер, когда все отправились по домам, он попросил Владо и Хубку задержаться.

Втроем они поднялись в его комнату. Немного погодя оттуда спустилась Хубка. Она прошла через соседский двор, вышла на широкую поляну у околицы и направилась к своему дому, стараясь не привлекать внимания ночного патруля, расхаживавшего по селу после мобилизации. Обратно она вернулась по тырновскому шоссе, вдоволь попетляв по прогонам, как ей наказал Ради. С радостным видом и с сознанием исполненного долга она открыла свой портфель и выложила на стол коробку с красками, тушь и кисточки.

— Ну как, выйдет из меня конспиратор? — обратилась она к Ради. — Приключения — моя стихия! Подождите, я сама… у меня шестерка по рисованию.

Ради задернул занавески. Зажег лампу и прикрутил фитиль. Вытащил из-под кровати рулон оберточной бумаги и с интересом глянул на «любительницу приключений». Она все больше нравилась ему. «Молодец, девушка!» — подумал он.

Они немного поспорили о том, что написать: «Село не принимает орлов кайзера» или же безо всяких обиняков — «немецкие команды», чтобы сразу всем стало понятно, о ком идет речь. Относительно плаката с текстом «Да здравствуют русские рабочие и крестьяне!» разногласий не возникло. Хубка села за стол писать лозунги красками. Ради и Владо, разостлав бумагу на полу, принялись выводить тушью текст плаката. Вскоре работа была закончена. В последний миг Ради спохватился, что они забыли нарисовать восклицательный знак, которым, по словам Димитра Найденова, должны были завершаться все социалистические лозунги.

— А чем мы их прикрепим? — с тревогой спросила Хубка.

— Приключениям всегда сопутствуют неожиданности, — шутливо отозвался Ради.

Хубка поняла, что это камешек в ее огород, но не обиделась. Только пристально посмотрела на него своими живыми глазами, в которых отсвечивали огоньки догорающей лампы.

— Сварим клейстер из муки, — предложил Владо, осторожно сворачивая плакат.

Проводив немного Хубку, они двинулись вниз по дороге. Село тонуло во мраке холодной ночи, над крышами низко нависли грозовые облака, откуда время от времени доносились глухие раскаты грома. Ради и Владо шагали по обе стороны шоссе как можно ближе к придорожным деревьям, где темень была особенно густой. Ветер сметал под их босые ноги дорожную пыль. Он крепчал с каждой минутой. Прижимая лозунги к груди под курткой, Ради остановился и прислушался. Он с трудом расслышал условный свист товарища и поспешно юркнул в канаву. Лежал не дыша, боясь пошевелиться и безуспешно разыскивая глазами Владо. Его нигде не было видно. Ради лишь смутно различал очертания дороги. Но вот совсем близко, почти над самой его головой, раздались мелкие цокающие шаги. Когда звук шагов удалился, Ради разглядел в ослепительном свете молнии навьюченного мешками осла. Позади него двигалась согбенная фигура какого-то человека.

Тут на середину дороги из-за ближнего дерева выскочил Владо.

— Это моя тетка, — сказал он с трудом, выплевывая изо рта набившуюся туда пыль. — На мельнице была. Недалеко отсюда, в горах, есть маленькая мельница, куда ездят тайком молоть муку.

— Ничего не выйдет из нашей затеи, Лютов. Смотри, какой дождь собирается.

— Ветер разгонит облака. Жаль только, что клейстер загустел, придется мазать щедрее.

Они приклеили на телеграфном столбе один над другим два лозунга: «Село не принимает немецкие команды!». Другие лозунги расклеили на столбах вдоль тырновского шоссе. Оставалось самое трудное — плакат. Решено было прикрепить его где-нибудь на сельской площади или перед зданием общины.

В окнах общины не было видно ни одного огонька. Скамья, где обычно сидел караульный, пустовала. Патруль им тоже не встретился. Видать, все попрятались по домам в эту бурную, непроглядную ночь. Владо встал на скамью, поднял вверх руки и приклеил один край плаката. Прислушиваясь и присматриваясь, не следит ли кто-нибудь за ними из окна канцелярии, Ради быстро смазал клеем другой конец плаката. Когда все было готово, они — сначала Ради, а за ним Владо — спрятались под виноградной лозой, которая вилась по столбам, подпиравшим террасу дома напротив. Ветер стих. Начал было накрапывать дождик, но темные облака отодвинулись к востоку, туда, где скрещивались в поединке молнии. Конспираторы облегченно вздохнули. Вся их одежда была в пыли, руки — липкими от клея, босые ноги саднило от царапин. Они спустились в овраг, спрятали коробку из-под клея в кустах и немного помылись в мутной воде ручейка.

— Спасибо тебе, товарищ Лютов. — Ради благодарно обнял приятеля.

— Тебе спасибо, товарищ Бабукчиев, спасибо от всего села, — сказал в ответ растроганно Владо.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — отозвался Владо. Он выждал, пока Ради вышел на дорогу, а затем следовал за ним издали, пока тот не перелез через забор бабушки Катины.

Было еще совсем рано, когда калитка распахнулась, и во двор тетки Миланы широким шагом вошел Герой. Ради, перекинув полотенце через плечо, с мыльницей в руке, беззаботно посвистывая, спустился вниз.

— Из-за тебя меня в тюрьму упекут! — безо всяких предисловий набросился на него Герой.

— В чем дело? Чего ты раскричался?

— Нечего прикидываться, будто это тебя не касается. В селе все знают, что я против немцев. А за твоих русских отвечать не намерен! — Все больше распалялся Герой, в ярости сжимая кулаки. В глазах его сверкали молнии вроде вчерашних в небе.

«Видно, он про лозунги еще не знает», — подумал Ради и глянул на свои исцарапанные ноги. Он не догадался надеть носки.

— Я содрал плакат. Ты понимаешь, что это значит — плакат на самом здании общины! А? Сопляки! Мальчишки! — гневался Герой.

Заслышав крики, из соседнего двора прибежала тетка Милана с медным котелком в руках. Ради удивился. Он-то думал, что в доме, кроме него, никого нет.

— Ты это по какому праву на моего гостя кидаешься? В чьем это ты доме находишься?.. — с ходу набросилась она на Героя. — Оставь парня в покое, а не то… — поставив котелок на пороге, грозно наступала она. — Хорошее дело! Постовой спит, ты где-то шляешься, а другие виноваты! С каких это пор ты так за власть держишься?.. Пристало ли тебе, герою, якшаться с этими продажными шкурами, что и паутину в наших амбарах вымели? Ступай, ступай отсюда! Уходи, видеть, тебя не желаю! — все больше распаляясь, кричала тетка Милана.

— Постой, постой, тетка Милана! Так негоже! — присмирев от ее крика, начал оправдываться Герой. — Да за такие дела все наше село могут спалить!

— Кто же это посмеет? Кто? — раскинула в сторону руки тетка Милана. — Ну чего же ты язык прикусил, договаривай! Мы тебя нашим защитником считаем, а на поверку что выходит? Моего гостя не трогайте…

— Да я же пришел, чтобы по-хорошему. А ты бог весть о чем подумала.

— Ни о чем я не подумала, ступай себе! Оставь нас в покое. Ясно мне, что ты за человек.

Герой опустил голову. Болезненная тень пробежала по его широкому небритому лицу. Озабоченно сморщив лоб, он молча вышел на улицу.

Тяжело дыша, все еще не остыв от возбуждения, тетка Милана подхватила котелок и бросила Ради через плечо:

— Побыстрей завтракай, пока молоко не остыло, да ступай к себе наверх. Прибери там, если что осталось.

Ради похлебал молока с накрошенным хлебом и, останавливаясь на каждой ступеньке, поднялся к себе в комнатку. На полу виднелись следы красок, в углу валялась обложка от тетради. Пятна клейстера были заметны и на рукавах пропыленной куртки. Он рассердился на себя: как он мог так беспечно завалиться спать! А что было бы, если б к ним пришли с обыском? Что стало бы тогда с Хубкой, с Владо? Хорошо, что пришел Герой. Этот инвалид, в сущности, был их спасителем…

Ради почистил одежду, привел в порядок комнату и спустился вниз. Увидев, что со стола все убрано и поняв, что хозяйка ушла, взял ведро воды и выскоблил добела деревянный пол. Распахнул настежь дверь, чтобы он скорее просох.

В это время залаяли собаки во дворе бабушки Катины. Ради скатился вниз по лестнице и юркнул в сарай с ямой для гашения извести, где было спрятано зерно. «Идут, — решил он. — Сейчас начнут обыскивать». Он прислушался, что происходит у соседей. Шум, доносившиеся оттуда голоса становились все более громкими. Ему показалось, что кто-то назвал его имя. Вроде бы женский голос. Но он не посмел выйти из своего укрытия. Наконец, раздался стук калитки, и все стихло. Ради снова поднялся к себе. Надел куртку. Обулся. Взял книгу Бакунина «Государство и анархия», которую ему прислали из города товарищи, и пошел к бабушке Катине. Митевица купала малыша в корыте.

— Я пойду к Стайко, — сказал он ей.

— А я решила, что тебя нет дома, — ответила она. — Хубка недавно заходила. Спрашивала про тебя.

Краска залила лицо Ради. Он надвинул по самые брови соломенную шляпу, чтобы скрыть от зорких глаз Митевицы следы замешательства. Она хотела ему еще что-то сказать, но Ради резко повернулся и отправился на виноградник. Выйдя в поле, он разулся, связал ботинки за шнурки и перекинул их через плечо. Его мучил стыд. Он шел, спотыкаясь, часто останавливался и бормотал себе что-то под нос, словно старик, упрекая себя за проявленное малодушие. Может быть, Хубка принесла важную новость или хотела поделиться с ним своей тревогой? Девушка впервые приняла участие в конспиративной акции. А Владо? Что, если его арестовали? Сам-то он уничтожил все улики у себя в комнате — это хорошо. Ну, а правильно ли он поступил с лозунгами и плакатом? И, как бы в оправдание, Ради вспомнил о циркуляре окружного комитета партии. Это был циркуляр номер один, Бранков зачитал его руководителям молодежной группы перед отъездом Ради в село. В циркуляре указывалось на необходимость согласовывать с партийным руководством все акции, докладывать о том, как молодежная организация или отдельный ее член выполняют то или иное указание.

А он? Как он выполнил указание Габровского: «Не увлекаться!». Вот, Герою уже известно, что ночная акция — дело его рук, знают об этом, вероятно, и другие. Что он скажет товарищам из Тырново, если произойдет провал? Правда, в циркуляре оговаривалось: «Не считать данное указание стремлением окружного комитета подавлять любую инициативу, сковывать активность формальностями. Подобное восприятие указаний было бы весьма вредным для интересов общего дела… Для окружного комитета важнее всего активизация деятельности на местах, работа и еще раз работа по укреплению всех сил нашего движения…» Интересно, способствует ли его деятельность развитию социалистического движения? Пытаясь дать ответ на этот вопрос, Ради собирался присесть на межевой камень, но тут его окликнули:

— Победа! Победа, товарищ Бабукчиев! — кричал на бегу запыхавшийся Владо.

Ради посмотрел на него с удивлением. О какой победе он говорил? О победе на фронте или…

— Все село о нас говорит, Хубка прыгает от радости… — запнулся Владо, заметив настороженность товарища.

— Стало быть, с Хубкой ничего не случилось… И у тебя все в порядке?

— Герой рассказывает всем разные небылицы. Что будто бы он стоял в карауле. Услышал чьи-то шаги и вышел. Но во мраке разглядел только, как двое поскакали на лошадях в лес. Одни ему верят, другие посмеиваются.

— А реквизиционные команды прибыли?

Лютов сказал, что возвращавшиеся с поля косари видели у телеграфных столбов немецкую команду. Солдаты сорвали лозунги и поворотили вместе с телегами в город. Он попросил не откладывать сегодняшнюю репетицию, так как на другой день собирался в Тырново.

— Когда, говоришь, собираешься?

— Завтра пополудни. Если что надо передать, говори…

— Я дам тебе письма. Эх, жалко, нет под рукой бумаги — придется идти в село. А мне хотелось несколько дней провести на винограднике.

— Оставайся, товарищ Бабукчиев. Я принесу тебе и бумагу, и конверты.

Сидя на конопляном мешке, Милана лущила фасоль в тени навеса. Выцветший платок закрывал лоб до самых глаз, которые внимательно следили за движениями узловатых худых рук. Голова покачивалась от усталости и от черных мыслей, которые наваливались на нее, как только она оставалась одна. Вся ее жизнь прошла в заботах. Какой беды ей ждать еще? Она лишилась дочери, муж умер от холеры (он был кузнец, до сих пор за домом стояли горн и точильное колесо). На целом свете остался у нее один Спас, да и тот инвалид. Раз в неделю, по субботам, он возвращался домой с фабрики. В селе работы для него не было. Землицы у них, как говорится, щепотка. А тут еще эти войны. Бейся, не бейся — хорошей жизни не видать. Говорили, что германцы покончат с этой войной за несколько месяцев, ну, в крайнем случае, за год, да что-то не похоже. Молодежь права, что не любит их. Как же, подавай им хлеб, молоко… а теперь вот и фасоль. А сколько ее, этой фасоли? Одной меры и той не наберется. Да еще половину надобно отдать. Что они будут зимой есть? Хорошо придумал Ради, что вывесил лозунги. Правильно, не хотят они видеть этих германцев в своем селе… Саранча! Где побывают — даже трава не растет. Что это за матери, которые вскормили таких шакалов!

Привалившись к стволу акации, Герой сосал сигарету. Он не осмеливался войти во двор тетки Миланы, которую почитал и уважал. Слова, которые она сказала ему утром, все еще жгли его, точно раскаленные угли. Он не мог найти себе места. Входил и выходил из кметства, рассказывал встречным мужикам и бабам, прочитавшим плакат возле общины и лозунги на телеграфных столбах, что взбредет в голову, лишь бы отвести след от села, смыть с себя пятно предательства, в котором его упрекнула эта женщина, сидящая на мешке.

— Тетка Милана, можно войти? — наконец осмелился он обратиться к ней.

Милана подняла голову и снова молча принялась за работу.

— Станешь со мной разговаривать, если я войду?

Не дождавшись ответа, Герой прошел за калитку и присел перед теткой Миланом на корточки. Принялся помогать.

— Ну, скажи хоть словечко. Не подлец я, тетка Милана, нет, ты не думай, — вздохнул он и сел прямо на пыльную землю.

Милана поправила платок. Глянула на этого когда-то сильного мужчину, покалеченного на войне и в тюрьме. Вспомнила, что и ей угрожает тюрьма.

— Ну как? Все уладил?

— Взял вину на себя. Однако кмет хочет составить протокол на всякий случай.

— Ты, что ли, его будешь составлять? А впрочем, кому ж еще? Небось, во всем кметстве кроме тебя грамотных нету… И зачем ты только в эти дела впутался?

— За мир радею. Сама знаешь, ломаного гроша за свою работу не получаю.

— Знаю. И вот что я тебе скажу: теперь я буду за мир радеть. Не гляди, что я женщина. Понял? А ты ступай к ребятам, помоги им.

— А они примут меня?

— Ты это оставь на меня. — Немного помолчав и явно смягчившись, Милана спросила: — Ну, а как поживает твоя мать, как сестра?

— Мама едва с цыплятами управляется, не жилец она на этом свете… сестра в поле убивается на работе одна-одинешенька, детей с горя шпыняет. Зять-то в одном полку служит с Катининым Митьо…

Милана хотела было спросить, почему он не помогает хоть дома по хозяйству, но в это время во двор вошел Владо Лютов. Увидев Героя, Владо в нерешительности остановился.

— Ну, чего тебе? — поднялась ему навстречу Милана, отряхивая с подола пустые стручки.

— Мне надобно тебе кое-что сказать, тетка Милана. Давай отойдем в сторонку.

Герой скрипнул зубами. Рассердился, что от него таятся.

— Здесь все свои, Владо. Говори! — успокоила парня Милана.

Владо посмотрел на Героя, перевел взгляд на женщину и, встретившись с ней глазами, сказал, что Ради вечером не вернется домой, к чтобы его больше ни о чем не расспрашивали, резко повернулся и быстро вышел со двора.

— А у этого что за дела с Бабукчиевым? — не смог скрыть своего удивления Герой.

— Вся молодежь к нему ходит: кто из-за вечеринки, кто побеседовать, книжку почитать. Ты бы видел, сколько у него книжек! И все ему присылают. Славный он парень! Управится с делами, какие я ему поручила, и за книги. Смирный, уважительный… И за чистотой следит, в горнице у него соринки не увидишь. И со Спасом моим, как братья, ладят. Погляжу, как они сидят вот здесь на скамье и беседуют — сердце радуется. Правда, я не больно-то разумею, о чем там они речи ведут. Все такие слова… книжные. В рубашке родилась та девка, которая в его дом хозяйкой войдет.

— Наша Хубка, говорят, возле него увивается.

— Тсс! И слышать об этом не хочу! Ну-ка, помоги мне перенести фасоль на солнце. Хубкин отец — небось, знаешь, что он за человек, — свою дочь за социалиста ни за что не отдаст. Сама-то она в мать пошла: и лицом пригожа, и к людям уважительна… Да и мала она еще.

— Это делу не помеха. Тут главное — любовь, тетка Милана.

— Да какая там любовь! Только познакомились и уж полюбили?… Мне ли не знать?

Ради застал в хибаре Стайко — тот собирался уже идти в село. Узнав, что бате Ради останется ночевать на винограднике, он схватил пустую жестянку и принялся колотить по ней палкой, поднимая шум на всю округу и распугивая дроздов и собак. Ради уселся с книжкой Бакунина в тени ореха. Снова и снова перечитывал он особенно интересные места. Возмущался несостоятельностью рассуждений о свободной личности и «свободе масс». Разве «масса» не есть рабочие, крестьяне, служащие? Что они представляют собой без общего политического руководства против организованной силы буржуазии? А где место партии, пролетариата? Ради вспомнил Георгия Попова, всех своих соучеников-анархистов, которые, исповедуя идею свободы, не понимали законов развития общества, так хорошо объясненных марксистами… Вот бы сейчас ему встретиться с Таневской, он бы камня на камне не оставил от ее рассуждений о диктатуре пролетариата…

За этим занятием его застал Владо Лютов, который явился с набитым едой рюкзаком на спине и бидоном кислого молока.

Репетиция прошла на этот раз особенно хорошо. Хубка декламировала с чувством. Ради ни разу ее не перебил, не заставил повторить отдельные строфы. Юмористические сценки вызвали смех и восклицания, исполнители этих сценок вполне вошли в свою роль — действие протекало живо, увлекательно. Ребята старались показать, что они кое-чему научились у Ради Бабукчиева, которого считали организатором акции с лозунгами, не оставившей никого равнодушным в их селе.

Солнце зашло. Фиолетовые сумерки окутали холм. Стайко отправился ладить капканы: один он пристроил у кукурузного поля, а другой на тропинке, которая вела в овраг. Артисты пошли по домам. В хибаре остались только Ради и Владо Лютов. Возвратившись, Стайко увидел свой топчан под мушмулой.

Дивные ночи стоят накануне сбора винограда! Виноградные лозы клонятся к земле под тяжестью янтарных гроздьев. Таинственно шуршат сухие кукурузные листья. Тихим стоном, словно кто-то едва касается струн, отзывается во сне мушмула. Из оврага тянет прохладой, ухо улавливает ровное журчание обмелевшего ручейка. Подает голос ночная птица — он далеко разносится во мраке. На небе мерцают россыпи далеких звезд. Поют свою песню в честь плодородия сверчки. И вдруг все смолкает. Угомонилась и природа. Наступает ночной покой.

Ради вздрогнул: где-то поблизости залаяла лисица. На соседнем винограднике прогремел выстрел. Пискнул ежик, заскулили собаки. Стайко крикнул со своего «наблюдательного поста»: «У-у-у!»

И снова воцарилась тишина теплой августовской ночи.

Ради вспомнил о своих письмах отцу, Михаилу и Марине, которые он недавно отправил с Владо. Это первые письма, которые они получат от него со времени его отъезда в село. Домашние должны остаться довольны: у него все в порядке, он здоров и усердно занимается, — писал он им. Михаилу Ради рассказал о готовящемся вечере, о лозунгах, о своих новых товарищах. Подробности Владо передаст ему на словах. Письмо к Марине состояло всего лишь из нескольких строк, достаточных для того, чтобы выразить свои чувства к ней. Ради знал, что она долго будет раздумывать над каждым его словом, искать между строк невысказанные мысли и чувства.

Клуб, Царевец, Дервене вставали перед ним, словно живые. Ему захотелось как можно скорее вернуться в Тырново.