Заря занимается

22

Никола Бабукчиев, озабоченный, шел по нижней улице. Он нес полную сумку провизии для Любки, которую отправили жить к тетке. У той сейчас было свободно в доме: старший сын воевал на южном фронте, а Бончо призвали на службу во время последней мобилизации. Несколько дней тому назад слегла бабушка Зефира. Боялись, что у нее тиф, с недавних пор свирепствовавший в городе.

— Доктор приходил? — спросила сестра, принимая у него из рук сумку.

— Уф! — тяжело вздохнул Никола. — Совсем из сил выбился, куда я только вчера ни ходил. Больницы на карантине, к врачам не пускают. Ради пошел искать фельдшера Юрдана. Денка мне все уши прожужжала: «Иди да иди, Кольо, за сербским врачом, маме совсем худо». В общем иду его искать. А Любка как?

— Все в порядке. Может, позвать ее?

— Не нужно! Еще неизвестно, что за болезнь.

— Стало быть, сватья совсем плоха…

Кивнув головой с отчаянным видом, Никола застучал тростью по мостовой.

Ради вернулся без фельдшера и тут же отправился за Зойкой: ее велела позвать бабушка.

Бабушка Зефира лежала почти неподвижно, устремив взгляд на образа. Лампадка, огонек которой придавал ей надежду, погасла. Кончилось масло: его не хватало даже для готовки. Она же внушила себе, что как только угаснет лампада, угаснет и она сама. Губы у нее посинели, ноги были холодными, как лед, несмотря на горячие кирпичи, которые то и дело меняла дочь. Возле кровати стоял медный тазик с раствором уксуса для компрессов — больной казалось, что внутри у нее полыхает огонь. Что положение ее серьезно, бабушка Зефира чувствовала и по желтому, словно лимон, лицу зятя, который часто заглядывал в комнату, чтобы подбодрить ее. Денка открывала дверь локтем, посуду, из которой ела мать, подхватывала полотенцем. В доме не говорили, а шептали. Это еще больше пугало больную. По ее горевшим щекам текли слезы, но у нее не было сил вытереть их. Ослабевшим голосом она повторяла чуть слышно: «Был бы здесь Богданчо, он бы меня не оставил… Что он делает в Софии?..»

Пришла Зойка. В ответ на совет беречься от возможной заразы только отмахнулась…

— Ко мне никакая хворь не пристает. Матушка, а вот и я. Да ты не бойся! — она схватила руку бабушки Зефиры и заметила, что та совсем вялая. Заговорила громко, чтобы больная ее слышала: — Дайте мне керосину, я ее сейчас разотру, да еще кирпичей горячих, чтобы приложить к пояснице! Нужно, чтобы она вспотела хорошенько. Матушка, все ладно будет! Помнишь, как я тебя в бане растирала? Поставь сюда керосин, Денка. Свари липового чаю. Открой окно!

— Она не разрешает, говорит, что ей холодно…

— Где больным знать, что им хорошо, а что плохо. Открой!

Бабушка Зефира немного приободрилась. Попросила еще чаю, но вскоре опять тяжело задышала и впала в беспамятство.

— Ой, Зоечка, мама отходит, — всхлипнула Денка.

Зойка вывела ее на кухню. Зажгла сигарету от уголька в печке.

— Готовьтесь. Не жилец на этом свете бабушка Зефира…

Ради обнял мать и увел ее в столовую, пытаясь утешить. Потом попросил Зойку не уходить, хлопнул дверью и без шапки понесся в сторону Народного банка. У здания управы он встретил отца, который вел пленного сербского доктора с погонами полковника на новой серо-зеленой куртке. Отец и сын переглянулись, поняв друг друга без слов. Но все же решили выслушать, что скажет доктор.

Доктор подсел к больной. Пощупал ее пульс. Откинул одеяло и осмотрел кожу. Бабушка Зефира, с трудом облизав сухие губы распухшим языком, тихо сказала:

— Спасибо тебе, доктор. И вам, дети…

А потом обратила свой взгляд к образам. Денка тут же принесла бутылку, подлила масло в лампадку и зажгла ее. Больная улыбнулась и чуть слышно произнесла:

— Богданчо, Богданчо…

Это были последние ее слова.

— Доктор, что у нее за болезнь? — спросил Никола Бабукчиев, вынимая кошелек.

— Пятнистый тиф, — ответил доктор и дал знак, что не возьмет денег. Потом добавил: — Жаль, опоздали вы. Сердце у нее здоровое, может, протянет до утра. Под карантин не стану вас ставить… Все прокипятите, будьте осторожны!

К полуночи Шаро зловеще завыл. Бабушка Зефира умирала. Шел первый снег.

Затих дом Бабукчиевых. Сохранявшийся годами порядок нарушился. Хозяин возвращался теперь с работы пораньше, чтобы взять на себя часть работы по дому, которую делала покойная, остальные заботы целиком легли на плечи Денки. Любка вернулась домой, но спать в комнате бабушки Зефиры не стала — комнату заперли на ключ. Пришло письмо от Богдана, он сообщал в нем о поступлении в университет и о том, что пока еще не нашел работы. Никола Бабукчиев часто запирался в спальне: он был подавлен, как-то сразу постарел. Его жалованья не хватало даже на питание, а надо было купить детям одежду — старая уже вся износилась. Вот Ради заканчивает гимназию, стало быть, скоро перестанет носить форму… Бабукчиев спускался в подвал, рубил на дрова старые колья, корыта, кадки. С тяжелым сердцем оглядывал пустой сарай — когда раньше он оставлял семью без дров? Война тянулась уже четвертый год, и конца ей не было видно. Было трудно жить, трудно дышать…

Ради пошел в клуб. Несколько человек, усевшись вокруг печки, читали последние новости в «Работническом вестнике». Красная Армия разбила немцев, предпринявших вероломное наступление после перемирия, заключенного с Советской Россией. На южном фронте болгарские солдаты, брошенные союзниками, оборванные, босые и голодные, взбунтовались, требуя мира.

В клуб вошли Стефан Денчев и Владо Лютов. Ради подсел к ним. У обоих были важные новости: Ботьо Атанасов и его взвод были преданы военному трибуналу за то, что организовали на фронте солдатские комитеты. Косьо Кисимов пришел в отпуск. В селе женщины под предводительством Миланы растащили сгруженный перед зданием общины строительный материал для сыроварни, куда весной им предстояло сдавать молоко.

— Твоих людей и стужа не пугает, товарищ Бабукчиев, — сказал Денчев.

Лютов заерзал на стуле, видимо, хотел что-то добавить, но сдержался. Под предлогом, что он привез Ради гостинцы, предложил ему выйти. Они зашли сначала в швейную мастерскую, чтобы взять оставленную там торбу, на которой химическим карандашом было написано: «Р. Бабукчиеву». Затем тронулись дальше по раскисшему снегу. Лютов начал рассказывать об инциденте в селе. Кмет подал в отставку. Солдаты-отпускники отказывались возвращаться на фронт. В село прибыл околийский начальник с двумя конными стражниками, чтобы расследовать женские бунты, но встретил отпор в лице Героя, объявившего себя комендантом. Христо и Спас, как когда-то они с Ради, расклеили лозунги с требованием мира и республики. Поговаривали, что в село вскоре прибудут регулярные войска…

— Я думаю, что партийному комитету или руководству молодежной группы необходимо обсудить эти события. Наши люди должны знать, как поступать в подобных случаях. Раз уж мы взялись за это дело, товарищ Бабукчиев, надо довести его до конца, — заключил Владо.

— Я поговорю с товарищем Габровским. Сейчас же отправлюсь к нему в контору.

Вернувшись домой, Ради застал у себя в комнате Марину. Он бросился к ней, снимая на ходу шинель.

— Вот это называется сюрприз! Иди сюда! — он усадил ее на кушетку и сам сел рядом.

— Соскучилась я по тебе, Ради. Только в клубе и видимся изредка.

С тех пор как Ради возвратился из села, на него навалилось множество дел. Прежде всего экзамены. Он серьезно готовился к ним. Зубрил французский и решал задачи по математике — эти предметы были для него самыми трудными. Много времени отнимала и работа с молодежью. Заседания молодежного руководства вел по-прежнему Пенков. Он с нескрываемой гордостью зачитывал имена новых членов: двое рабочих, гимназистка и трое гимназистов… Умерла бабушка Зефира. Пришла зима: с ветрами, морозами, оттепелями.

— Разденься, Марина, — помог он ей снять пальтишко, которое помнил еще с восьмого класса. — Ну, расскажи же что-нибудь.

— Что тебе сказать?.. Знаешь, когда ты был в деревне, я все свои мысли, все свои чувства поверяла деревьям, траве, скалам Царевца и Дервене. И сейчас, прежде чем прийти к тебе, я опять мысленно говорила с тобой. А теперь у меня в душе пусто.

— Ну, повтори хоть то, что ты говорила деревьям. Они знают, а я — нет. Впрочем, я рад и тому, что ты хоть думала обо мне.

Марина взяла его руку и долго не отпускала ее.

— Мы так мало бываем вместе. Уж так все складывается, — сказал Ради, целуя ей руку.

— Ну что ты! — смутилась Марина и отошла к окну.

— Я так счастлив…

— Что? — переспросила Марина, не оборачиваясь.

— Счастлив, что ты в моей комнате… В нашей, Марина, комнате…

Она прислонилась лбом к холодному стеклу. Стояла, не смея пошевелиться, застигнутая врасплох его словами.

— Осталось еще немного, совсем немного. Скоро мы кончим гимназию, а потом…

— Ох, Ради! Молчи, я боюсь за наше счастье…

— Кого боишься? Себя? Скажи!

Марина присела на краешек дивана. На улице совсем стемнело, а ей не хотелось никуда уходить. Ей было хорошо с ним, его преданность трогала ее до слез.

Ради вспомнил о торбе с гостинцами. Бумага зашелестела у него в руках. Марина смотрела, как внимательно он прочитывает надписи на пакетах. Заметив ее взгляд, Ради начал читать вслух:

— От тетки Миланы сушеные персики. Попробуй, Марина! А это — сало от бабушки Катины, — продолжал он, отделяя самый большой кусок. — Это тебе! Смотри-ка, Герой! Помнишь, я тебе рассказывал об этом чудаке. Посылает брынзу… Это тоже тебе. А вот табак и спички от Асена, — говорил Ради с улыбкой, вынимая другие пакеты. А это… печенье от Хубки, — положил он коробку перед Мариной.

— Я хочу, чтобы ты познакомил меня с Хубкой. Знаешь, я начинаю уже ревновать…

— Марина!

— Да ты весь покраснел! Сам себя выдаешь!

— Я говорил ей о тебе. И вообще, она тебя знает и хочет научиться декламировать стихи, как ты… Такая, знаешь… смелая девушка… — начал он, но так и не докончил своей мысли.

— Смелая?.. А ты откуда знаешь?

— Я потом тебе расскажу…

— А ты больше не приходишь в Дервене, знаешь, там прекрасно и зимой. Мы были там позавчера.

— С кем же ты там была?

— С Таневской.

Ради нахмурился, сжал губы. На лице его ясно читалась неприязнь.

— Что с тобой, Ради? — всполошилась Марина, схватив его за руку.

— Ах, оставь! — отдернул он руку. — Не выношу даже имени этой женщины. Когда я был в деревне, мне становилось не по себе при одной только мысли, что ты можешь встречаться с ней.

— Мы говорили с ней о том, что нужно привлечь Кисимова к участию в комедии, которую мы сейчас репетируем…

— Послушай, Марина, ты больше не станешь встречаться с этой распутницей! Я этого требую! — топнул ногой Ради.

Она надела берет, потом пальто. Посмотрела на него еще раз: от злости его лицо побледнело. Таким она его не знала.

— Видно, я первая, кому приходится испытывать твой диктат. Если ты когда-нибудь будешь вот так же навязывать свою диктатуру обществу, хорошего мало.

— Вот они, плоды ее влияния. Сразу заметно. Хорошо, если этим оно и ограничится… — не смог сдержаться Ради.

Марина вышла, не попрощавшись. Окно смотрело на него пустыми стеклянными глазами. На кушетке лежали забытые Мариной гостинцы. Ради рассовал их по карманам шинели и бросился ее догонять.

— Марина! Марина! — окликнул он, заметив во мраке удалявшуюся фигурку.

Марина шла быстро, обиженная его словами.

— Подожди же! — взмолился он. — Ты забыла гостинцы.

Она остановилась, искоса взглянув на него, вероятно, боялась увидеть опять незнакомое злое лицо, от которого становилось холоднее, чем ото льда под ногами. Она стояла и безучастно смотрела, как он распихивает пакеты по карманам ее пальто. Потом он сжал ей руки, касаясь головой ее плеча. Она ждала молча. Ждала хотя бы одного ласкового слова. Однако Ради, уверенный в том, что в ее дружбе с Таневской таится угроза, и не думал извиняться.

— И ничего другого ты мне не скажешь? Тогда прощай, — высвободила Марина свои руки и пошла, надеясь, что он опять ее догонит. Но Ради не сдвинулся с места.

Закопченные балки, голый пол, две кровати, покрытые грубым домотканым одеялом, придавали комнате со скошенным потолком мрачный вид. Михаил Пенков нервничал. Маятник старых часов, мерно постукивая, подводил маленькую стрелку к шести, показывая время, когда должно было собраться руководство молодежной группы. Но вот в глухом переулке послышались шаги, хлопнула калитка. В дверях показался Димитр Иванов. Покашливая, он принялся отряхивать снег с пальто. Горло у него было завязано. Подсаживаясь к жаровне и вороша щипцами гаснущие угли, он сказал:

— Замучил меня кашель. А что, товарищей еще нет?

Михалца пожал плечами: это опоздание уже начинало его тревожить. Особенно он беспокоился за Ради Бабукчиева. В последнее время тот стал раздражительным и больше отмалчивался. Удивлял всех своими отросшими волосами, на которых не держалась фуражка, и часто ходил вовсе без нее. Михаил догадывался, в чем дело, но не решался спросить напрямик. Надо бы поговорить об этом с Русаной; он давно ее не видел и ждал сегодня. Часы стучали громче, из своего оконца показалась кукушка. Повернувшись, она прокуковала шесть раз. В это время за дверью послышались мужские шаги — кто-то тщательно вытирал ноги о половичок. Ради встряхнул волосами, с них упал мокрый снег. За ним вошел Владо Лютов, неразлучный его товарищ после поездки в село. Бабукчиев кинул шинель на кровать и только после этого подал руку Иванову, а потом Михалце. Вытащил согнутую вдвое тетрадь, бросил на стол, сел на кровать. Лютов тоже снял свое серое пальто, перешитое из солдатской шинели, подул на руки и присел рядом.

— Мы кого-нибудь ждем? — огляделся но сторонам Ради.

Михаил ответил:

— Русану, а может, придет и Стефан Денчев.

— Не курите, — попросил их Димитр Иванов. — Давайте начнем. Мне что-то нездоровится.

— Что ж, начнем, — согласился Ради. — Товарищ Лютов расскажет нам о бунте в его селе. Как вам известно, это цель нашей встречи. Заслушаем его сообщение, примем решение. А там посмотрим, что скажут товарищи из партийного комитета. Товарищ Габровский сейчас в Софии. Владо, начинай!

Лютов сглотнул слюну. С непривычки вначале говорил несобранно, запинаясь. Постукивал ногой, словно подгоняя свои мысли. В некоторых местах Ради дополнял его несвязные выражения. Но постепенно Владо приободрился и увлекся, особенно когда приступил к описанию подробностей сельского бунта. Он то и дело упоминал имена Героя, тетки Миланы. Позавчера, после того как в селе побывало околийское начальство, туда выехал следователь военной прокуратуры. Это было новостью даже для Ради — Владо забыл ему об этом рассказать.

В сенях послышались шаги. Лютов тут же умолк, убрал со стола тетрадь. Ради подсел к больному Димитру. Михалца приоткрыл дверь — снаружи донесся голос Русаны.

— Семеро одного не ждут, — встретил ее Ради упреком.

— Правильно, — краснея, сказала Русана. Провела рукой по мокрым волосам и, словно в оправдание, добавила: — со мной товарищ Денчев. Он сейчас подойдет.

Михалца подождал Стефана Денчева. Запер за ним калитку и вошел в комнату.

— …Неспокойно и в других селах: в Сушице, Кесарево, Горски-Трымбеше… — продолжал Лютов. — Повсюду кметы отказываются от своей должности. На их место ставят руководящие тройки, но и для них с трудом находят людей…

— Отказываются, стало быть. Народ — не дурак, чует, куда ветер дует, — вставил Денчев.

— Окружной управитель потребовал послать войска во взбунтовавшиеся села. Наши единомышленники действуют, как умеют. Правильно ли это, товарищ Денчев? — спросил Владо, утирая пот с лица.

— Я хочу сказать пару слов, после чего прошу меня освободить, — поднялся со своего места Димитр Иванов. Он откашлялся и поправил компресс. — Наше село переживает тяжелый кризис. Моя сестра — сельская учительница. И в том селе, где она учительствует, тоже зреет недовольство, и там людям живется тяжело. Все ясно. Надо действовать и незачем ждать, что скажет партийный комитет. Комитет выработал позицию, одобрил действия товарища Бабукчиева, когда тот был в селе. Как я слышал, они дали очень хорошие результаты: сын хозяйки стал членом партийной организации в Горна-Оряховице, трое — членами нашей молодежной группы. Товарищ Лютов — один из них, так ведь? — обратился он к Ради, который утвердительно кивнул головой, продолжая вести протокол заседания. — И ничего страшного нет, что Габровский отсутствует. Зато здесь Денчев. Я предлагаю помочь крестьянам. Лично я могу поехать к сестре. Михаил Пенков — в село, где учительствует его сестра, Русана — в Дряново, Лютов — к себе. Неужто мы будем сидеть сложа руки, в то время как наш сельский труженик поднимается на борьбу против власти буржуазии? За работу, товарищи! Надо революционизировать село! Разве вы не читали о том, что делают большевики в России?

Михаил Пенков спустился вниз вместе с Димитром, чтобы запереть за ним дверь.

— Я думаю, товарищи, что мы слишком торопимся, — начала Русана. — В сущности, что надо делать конкретно, так никто ничего и не сказал. Выходит, что каждый будет действовать по своему усмотрению. Какая ж это организация? В России — одни условия, у нас — совсем другие. Там борьбу за новую жизнь и против войны возглавляют большевики. В своем выступлении товарищ Габровский очень хорошо осветил вопрос об освобождении крестьян и дальнейшей роли партии. Если не везде, то во многих селах у нас есть партийные группы. Их следует держать в курсе событий, с их помощью проводить работу. В моем родном городе есть партийная организация, мне, что ли, ее учить, указывать ей, что надо делать? Это попахивает анархией.

— Нет, товарищи, так не пойдет, я с этим не согласен, — сказал Владо. — Крестьянин ждет, чтоб ему палец подали, и сам за руку ухватится. Он же понимает, что мы о его пользе радеем. Нет у него больше сил терпеть, чтобы его добром и трудом распоряжались другие. Одним подавай то лук, то зерно. Другие прямо в дом прут: «Давай молоко, давай шерсть». А то в кметство вызовут: вот тебе наряд на лошадь, на вола. А там, глядишь, повестка: топай в казарму. Совсем обобрали крестьян. Женщины ходят, словно тени, в своих черных платках. Кто-нибудь их жалеет? Никто их не жалеет. «Стоит ли на них обращать внимание, небось, привыкли». А крестьянин уже не тот. Он все видит и подмечает, надеется на нас, на социалистов. Неужто эти его надежды напрасны, неужто мы позволим, чтоб его шарлатаны облапошили?

— Ты что предлагаешь, Михаил?

Михаил растопырил пальцы левой руки и начал их загибать:

— Во-первых, подождать Габровского, — загнул он большой палец. — Во-вторых, принять во внимание решение Центрального Комитета, — загнул он указательный палец. — В-третьих, дело это не простое, в села выехали следователи военных судов, туда посылают войска. В-четвертых… — Михалца продолжал перечислять свои доводы, требуя дать возможность осмотреться и изучить положение. — И в-пятых, — согнул он мизинец, — необходимо созвать общее собрание партийной, молодежной и женской организаций.

Опершись на спинку кровати, Стефан Денчев наблюдал за своей землячкой Русаной. Ему понравилось, как она говорила. От взгляда его умных глаз не ускользнуло и то, как она, принимая все близко к сердцу, особенно волновалась, слушая Ради Бабукчиева. Мяла в руках платочек, озабоченно хмурила брови.

— …Наши товарищи организуют солдатские комитеты на фронте, партия одобряет их агитацию против войны. Наши товарищи при во сто крат худших условиях, с риском для жизни создают подпольные группы, распространяют в окопах «Работнически вестник» — партия одобряет их лозунг с требованием немедленного мира. Отчего же мы боимся поддержать голодные крестьянские бунты? — Ради Бабукчиев говорил горячо и напористо. — Чего требует село? Оно требует хлеба и хочет мира. Против кого оно поднимается? Против войны, которая довела народ до нищенской сумы. Разве кто-нибудь серьезно верит временным успехам немцев во Франции, достигнутым ценою огромных жертв? Не предвестник ли это ужасного конца? Зачем же нам помогать немецкому империализму, могильщику Европы? Неужели мы так и будем спокойно смотреть на то, как империалисты прибирают к рукам наше отечество? Нет, товарищи, наш долг — идти в народ. Я поддерживаю Димитра Иванова. Присоединяюсь к его предложению. Следует учитывать тот факт, что на бунт поднимаются не просто крестьяне, а крестьянская беднота. Это не одно и то же.

Стефан Денчев медлил. Сердце его билось радостно: ему нравились пламенные речи этих молодых людей, ожидавших теперь от него веского партийного слова. А маятник часов отбивал свое: «Тик-так… тик-так»… Снова подала голос кукушка.

— Секретарь молодежной группы ставит на обсуждение важный вопрос, — начал, наконец, Денчев. — У него уже есть известный опыт работы на селе. Но в руководстве, как мы слышали, нет единого мнения по этому вопросу. И товарищ Габровский, считающий правильным сосредоточение усилий партии на селе, одобрил не все его действия. Партия еще не сказала своего слова по крестьянскому вопросу — я имею в виду настоящее положение… Крестьяне стонут под бременем войны, в некоторых местах люди, не выдержав, поднимаются на бунт, кое-где выдвигают наши лозунги, но все это делается неорганизованно. Пламя вспыхивает стихийно и гаснет. Село еще не ставит требований о политических свободах и правах, об изменениях общественного строя. Крестьяне еще не осознали себя как класс. При этом борьба может быть успешной только тогда, когда ее возглавит пролетариат. Именно рабочий класс заинтересован в социальной революции.

— А я кто такой? Объясните, товарищи, а то мне не ясно, — не выдержал Лютов.

— Пролетарий, — ответил ему Ради Бабукчиев. — И ты, и Спас — рабочий кирпичной фабрики, и его мать тетка Милана с ее пятью арами земли, и искалеченный на войне Герой — словом, добрая половина населения болгарских сел…

— И даже больше, — подхватил Лютов.

— Но у бедного крестьянина есть какой-то клочок землицы, есть свой дом, хозяйство, которые крепко держат его. Социализация земли пугает крестьянина с его мелкособственнической натурой, — подчеркивал каждое слово Денчев, чтобы усилить их значение. — У пролетариата же нет ничего, кроме своих рук, он продает фабриканту свой труд. Не продукт, не товар… Короче, товарищи, мой вам совет — подождите решения партийного комитета и, я бы добавил, решения Центрального Комитета партии.

Заседание кончилось.

— Подожди, пойдем вместе, — крикнула Русана явно недовольному итогом заседания Ради, который быстро спускался с лестницы.

Трудно идти темным вечером по крутым мощеным улицам древнего Тырново, стынущим от морозного мартовского ветра. Городские фонари не горят из-за нехватки керосина. Люди ложатся спать с курами, в корчмах зажигают свечи. Однако в этом квартале не было корчмы. И вообще не было видно ни одной живой души. Русана с трудом ступала по обледенелой мостовой. Ради ожидал ее на углу, откуда начинался узкий переулок, ведущий в квартал Варуша. Он подхватил Русану под локоть, намереваясь проводить ее до дому.

— Нет, я провожу тебя, — сказала она.

— А потом одна в такую пору будешь возвращаться?

— Уж как-нибудь найду свой дом. Я же вижу, что ты спешишь. Ты лучше скажи мне, друг, почему ты в последнее время так переменился? Нагрубил Марине, а меня как сегодня встретил? «Семеро одного не ждут!» Кусаешься, жалишь, словно оса.

Ради спрятал лицо в воротник шинели.

— Давай, давай, продолжай дальше.

— Марина на тебя очень обижена.

— А она сказала тебе, из-за чего? Мне не правится ее дружба с Таневской. Неужели так трудно понять!

— Ты не кричи! Лучше бы подумал о том, что от Таневской, от Кисимова она может многому научиться и стать актрисой.

— Актрисой! — От возмущения Ради даже остановился.

— А почему бы и нет! Разве не ты приохотил ее к сцене? Ты же первый дал ей задание прочитать со сцены стихи. У нее артистический талант, это все заметили и все рады за нее. Ну что ее ожидает в жизни? Участь сельской учительницы. Как и меня, кстати. Вот оно, наше будущее. Кому ее содержать в университете? Мать ее с нетерпением ждет, когда она закончит гимназию, чтоб куда-нибудь ее пристроить. Они едва концы с концами сводят. В доме ни щепки.

Ради вспомнил туманные сумерки в Дервене, вязанку хвороста, которую волокла за собой по снегу мать Марины. Как же он беспомощен! Раньше хоть отец давал ему немного денег по праздникам, а теперь и их нет. «И все же — для чего ей эта беспутная бабенка, эта Таневская?» — подумал он с горечью. Русана, понимая, что творится в его душе, продолжала:

— Ты сам рушишь ее веру в тебя, отравляешь ее чувства. Я знаю, как она тосковала по тебе, когда ты был в селе.

— Ты думаешь, мне было легко?

— Ты не писал ей, а теперь не хочешь с ней встречаться. Она тебя зовет, ты не приходишь… Возгордился ты, Ради, после возвращения из села. Перестал собой владеть. Не к лицу это секретарю молодежной группы. Одних только знаний, ума и смелости мало. Надо с людьми бережнее обращаться. Спокойной ночи, подумай о Марине!