Заря занимается

29

Коляска дирекции пивоваренной фабрики остановилась перед домом владельца. Горничная распахнула дверь и поклонилась хозяину Илии Хаджиславчеву. Он застучал своей деревянной ногой и ловко ухватился за поручни коляски. Положив здоровую ногу на трость и устроившись поудобнее на сиденье, покрытом зеленым плюшем, Хаджиславчев махнул жене, которая вышла на балкон.

— Трогай! — крикнул он кучеру.

Сильные лошади гнедой масти резво покатили коляску в гору, высекая подковами искры из мостовой. Когда здание городской управы осталось позади, Хаджиславчев вынул изо рта сигарету и толкнул тростью кучера в спину. Лошади остановились перед трехэтажным домом предпринимателя Илии Хаджипеткова.

Из окна высунулась лысая голова.

— Выходи, тезка. Долго спишь, а дело не ждет.

— А Шишков? Он, небось, в своей конторе, — сказал сонный Хаджипетков, опираясь толстой палкой о ступеньку коляски.

— Садись, садись. Он знает, приедет. Есть и другие коляски.

В последние несколько месяцев произошли события, встревожившие степенных отцов города, местных богачей и лидеров буржуазных партий, занимавших в конце войны ответственные посты в управе Велико-Тырново. Народ совсем обнищал, страдал от голода. Против власти поднялись и стар, и млад. Они роптали и на бога, и на царя. В селах и городах вспыхивали бунты. Шахтеры устроили стачку — сразу стало не хватать угля для фабрик, для отопления. Табачники объявили забастовку — вздорожал табак. Некоторые фабрики остановились. Но самое опасное заключалось в том, что рабочие выходили на улицы и площади. Много народу пошло за коммунистами. Когда коммунисты созвали митинг протеста против запрещения властями газеты «Работнически вестник» за то, что та защищала Советскую власть, на Баждарлыке стало черным-черно от людей. Невозможно было попасть из одного конца города в другой. Тырновские тузы отправили своих посланцев к окружному управителю, послали телеграмму в Софию, требуя принять меры против «распоясавшихся коммунистов». Отцы старопрестольного города не привыкли, чтобы ими командовали голодранцы.

А новый околийский начальник все не мог нарадоваться своему новому положению. Красовался в своей генеральской форме. Наконец, он раскачался, арестовал руководителей коммунистов: Стефана Денчева, Ангела Вырбанова, Ботьо Атанасова, Сотира Бранкова. Однако Никола Габровский, депутат Народного собрания, поднял на ноги всю тырновскую голытьбу, заступился за них, и они на следующий же день были выпущены на свободу. Приближались новые выборы в Народное собрание, нужно было срочно принимать меры. Тырновские богачи возлагали все надежды на стамболовистов[32]: опытных, поднаторевших в предвыборной борьбе людей. Именно их сейчас и собирал фабрикант Илия Хаджиславчев.

В канцелярию фабрики набилось множество людей. Молчаливый Станчо Крыстев, занимавший долгие годы пост городского головы и околийского начальника, сидел, скрестив длинные ноги, и поглаживал свою бороду. Всегда аккуратно одетый и подтянутый, он кланялся в ответ на приветствие каждого тырновца, независимо от того, кто он и чем занимается, и поэтому считался смирным, незлобивым человеком. Солидный адвокат Шишков и его молодые коллеги, местные партийные заправилы, курили и весело смеялись. Слави Хаджиславчев, его дядя Косето и Йонко Острый прогуливались по двору. Они то и дело останавливались и указывали рукой на трубу. Видно, что-то вызывало их недовольство, так как Косето дергал себя за козлиную бородку, шмыгал носом и тер рукой большой покрасневший нос. Люди, одетые попроще, сидели на бочках у склада фабрики и пили пиво. Илия Хаджиславчев застучал деревянной ногой, направляясь к ним. Завидев хозяина, сидевшие отставили бутылки, поднялись. Фабрикант улыбнулся, довольный, поздоровался за руку с Анастасом Мамочкиным, с Трифоном Гавазой, с Маджуной, а затем подошел к человеку, который безучастно сидел на бочке, не обращая на него никакого внимания.

— Никак Сивый Пес? Ах ты, тихоня! — потрепал фабрикант по плечу человека в зеленой куртке с широким кожаным ремнем, оставшимся у него после военной службы.

— Я, бай Илия. Кому ж еще быть? Да только я не тихоня.

— Ну, конечно, это я так…

— Вот потому все наперекосяк, что вы меня позабыли. Небось, был бы я урядником, никто и пикнуть бы не посмел…

— Знаю, знаю. Погоди малость. После выборов мы опять Мамочкина сделаем приставом, а тебя — урядником. Пива-то достаточно?

— Ежели здесь нету, то где ж еще будет? Вот закусочки не мешало бы!

— Ну-ка, пусть принесут бастурмы, колбасы пусть поджарят, — отдал хозяин распоряжение сыну и вошел в задымленную канцелярию.

Собравшиеся в ней люди громко переговаривались, и нельзя было понять, кто и когда начал разговор и когда закончит. Хаджиславчеву хотелось скорее приступить к делу. Предстоящие выборы нужны были ему для того, чтобы посадить на скамьи депутатов надежных и верных людей, чтобы там оказалось как можно меньше коммунистов и дружбашей[33]. Ни он, ни его близкие не стремились к власти, к государственной службе. Он уже два раза пытался направить разговор в нужное ему русло, чтобы решить вопрос, ради которого собрались здесь все эти люди, но ему никак не удавалось это сделать.

— Господа! Хватит попусту языком-то молоть! — начал он, снимая пиджак. — Ну-ка, кликните всех сюда со двора — надо сообща решать, кто что будет делать. А то эдак Острый по одну сторону, а Мамочкин — по другую, не годится. Ежели у них есть свои счеты, так здесь не место их сводить. Нам нужны люди и того, и другого, без них нам, как ни думай, ни гадай, ничего не добиться…

Мамочкин и Острый были предпринимателями. У обоих была своя тягловая сила и подводы, а главное, здоровенные мужики — батраки и погонщики волов. С помощью торгов или, точнее, благодаря поддержке городского головы и окружного управителя они прибрали к рукам подвозку дров и кирпича, камня и песка на строительство дорог и государственных построек. Оба были богатые, своенравные, буйные; закоренелые стамболовисты и матерые головорезы. А поругались они на торгах, объявленных на восстановление мужской гимназии, которая была разрушена во время землетрясения. В свое время ее построил Хаджипетков, и теперь его обвиняли в том, что он поставил негодные материалы, в результате чего под развалинами здания погибло больше семидесяти раненых и санитаров. Именно он и поручил Мамочкину участвовать в торгах, деньги же давал он, Хаджипетков. В сущности все было в его руках. Мамочкин лишь перевозил материалы, получая процент с прибыли. И Острый не остался без работы: ему дали подряд на строительство новой дороги к бойне, но он был недоволен.

Старый холостяк, Йонко Острый владел садами и огородами, скотом, виноградниками. Спал со своими служанками. Если какая-нибудь из них рожала ребенка, он давал ей приданое и выдавал замуж за одного из своих батраков. Кроме того, ему принадлежало несколько домов и лавок в самых оживленных местах города, и он ежемесячно получал от них приличный доход, сдавая их внаем. Мамочкин был честолюбив, любил власть. Как только к власти приходили стамболовисты или же родственные им по духу партии, он становился приставом. Старшим полицейским он назначал своего управляющего Сивого Пса, который был готов кому угодно перегрызть горло по первому его знаку. У Мамочкина не было недвижимости. Мармарлия, где он пас свой скот и где по вечерам горели костры, принадлежала не ему. Став болгарским князем, Фердинанд захотел возвести дворец на развалинах древних царских палат. Тырновцы же, привыкшие вечерами прогуливаться по Царевцу и дорожившие его стариной, воспротивились этому. Городская управа не посмела пойти против своих граждан. Тогда Фердинанду подарили Мармарлию. Князь не стал строить дворца, но и от места не отказался, и его безо всякой платы отдали Мамочкину.

Косето, Острый и люди Мамочкина вошли в канцелярию. В помещении стало невыносимо душно. Станчо Крыстев вытащил из кармана несколько исписанных листков бумаги. Он не умел говорить и начал читать разработанный с помощью адвокатов план проведения выборов.

— Ну, будут какие-нибудь дополнения? — поспешил взять инициативу в свои руки Илия Хаджиславчев.

— Можно нам, простым людям, слово сказать? — вышел вперед и встал, широко расставив ноги, Мамочкин. — Насчет бюллетеней, избирательных пунктов, разных там заступников мне сказать нечего. То есть я не возражаю. Что же касается агитации, то это наше дело.

— Какой агитации?

— Сам, небось, знаешь: набьем двоим-троим хорошенько морду для острастки — и никаких тебе больше коммунистических собраний. В избирательные пункты наших людей поставим, в ящики опустим наши бюллетени.

— Не так это просто, Анастас. Ушло то времечко. Теперь коммунисты — сила.

— Это мы еще посмотрим! — угрожающе прорычали Гаваза и Сивый Пес.

— Так, гляди-ка, и до беды недалеко! Опротестуют выборы!

— Не тревожься, бай Станчо! Конституция-то в наших руках! — поднял кверху Мамочкин свою палку.

Однако молодые адвокаты воспротивились. Они хотели, чтобы и волки были сыты, и овцы — целы, чтобы проводимая партией политика не повредила им в глазах общества. Поэтому они настаивали на том, чтобы повсюду расклеивались предвыборные плакаты и чтобы проводились собрания. Однако ж где взять таких ораторов, которые бы не жалели сил для агитации, как это делали коммунисты? Где те люди, которые не побоятся помериться с ними силами?.. Шишков выступит в клубе-читальне «Надежда», а кто поедет по тырновским селам, в другие, более отдаленные деревни?

— Насчет поездки по селам… Позовите-ка завтра наших друзей. Я им дам две моих коляски. Если понадобится, наймите еще. Я заплачу. А ты, тезка, что скажешь?

— Ежели понадобится, я что ж, — встрепенулся задремавший Хаджипетков.

— И надо как-то взять под контроль все слободы, господа, — погладил бороду Крыстев. — Я имею в виду собрания коммунистов.

— Нет на них угомону! И стар, и млад зашевелились, большевизм мне тут, понимаешь, разводят! — подал голос Острый.

— Я им покажу большевизм! Завтра твои люди, бай Йонко, или мои повезут дрова для управы и школ. То есть для выборов? Что скажешь?

— Рано еще, Мамочкин. Кто станет платить за дрова в августе?

— Эх, зелен ты еще, я вижу. А еще диплом адвокатский имеешь, за что я тебя, конечно, уважаю. Но в выборах ни черта не смыслишь!

— Так, так его! — заколыхал свой необъятный живот предприниматель. — Ха-ха-ха! Хорошо ты его разделал, Анастас. Скажете, мол, бай Илия Хаджипетков в подарок их прислал. Я дам денег. Пусть Сивый Пес, Ешь-Милок и Гаваза подберут поленья для дела, — подмигнул он многозначительно. — Такие, чтоб дубинками могли послужить, ясно? Сложите их у ворот, чтоб под рукой были…

— Вот так-то, тезка! — похлопал его Хаджиславчев. — Хвала тебе! Раскрой кошель пошире, не то ведь, если коммунисты к власти доберутся, не станут перед тобой шапку ломать. Покатятся тогда наши головы по Патернику.

— Как же доберутся… доберутся, когда на горе рак свистнет!

— Ох, не говори, все может быть!

— И это ты говоришь, тезка?

— Не нравятся мне эти стачки, бунты, митинги… Революцией пахнет. Запомни мое слово! Итак, господа, договорились. Закончите в кофейне… Я же, проводив вас, распоряжусь развезти бочки и ящики с пивом по корчмам да пивным для наших людей. Вы напишите на бумажке, сколько куда послать.

Гости уже поднялись, когда Косето поднял кверху свою козлиную бородку:

— Что-то я Пандуры здесь не вижу. Почему он не пришел? За площадь кто отвечать будет?

— За рыбкой охотится, говорят, много рыбки в омутах развелось. Небось, сам видишь, Янтра течет, будто ракия. Ты о Пандуре не тревожься, — успокоил его Мамочкин.

В кофейне «Горячий чай», что на площади возле кузни, собрались постоянные клиенты — Крыстьо, Маджуна, Ешь-Милок, Могата, Гаваза… Пили чай с вареньем, резались в карты. Однако из-за разговора о выборах серьезной игры не получалось. Маджуна рассказывал о решениях, принятых на совещании в канцелярии пивоваренной фабрики. Пока уточняли и спорили, кто что будет делать, в кофейню вошел старший полицейский Дюлгеров. Сел за соседний столик, поставил офицерскую саблю промеж ног, обутых в лакированные сапоги и, ничего не заказав, спокойно дожидался, пока ему принесут кофе. Буфетчик знал свое дело: поставил перед Дюлгеровым кофе в турецкой джезве, рядом стакан холодной воды и мангал с горящими угольками, чтоб клиент мог прикурить. Старший потягивал кофе, запивал его водой, делал вид, что его ничто не интересует, однако все слышал. Дюлгерова знал весь город. Он не совал нос в обывательские дрязги, но всегда исправно выполнял приказы начальства. Не состоял ни в одной партии, но во всех случаях был заодно с властью. Недавно Дюлгерову стало известно, что стамболовисты собираются разогнать собрания коммунистов в Турецком квартале и на Марином поле, а ночью — сорвать все их плакаты. Узнал, что это поручено сделать людям Мамочкина и Сивого Пса. Он не любил обоих: Мамочкин ходил, задрав нос, корчил из себя начальника, а Сивый Пес мечтал отнять у него службу.

Могата загасил сигарету. Встал, расправил плечи и покинул компанию. Старший полицейский догадался, что Могата что-то задумал, и подошел к окну. Проследил, куда он пошел, и двинулся за ним. Тот зашел в корчму «У папы». Пробыл там недолго, а затем отправился в харчевню бай Кынчо напротив, которая славилась своими солеными огурцами. Купил там табаку и спичек. Скрутил цигарку, сел и повел о чем-то разговор с бай Кынчо. Было еще рано, харчевня пустовала. Старший полицейский принялся наводить порядок среди мальчишек, споривших у колонки, чья очередь наливать воду, однако одним глазом поглядывал в сторону харчевни. Он заметил, что Могата направился к типографии Фортунова, где работал наборщиком, но не стал туда заходить, а шмыгнул в клуб коммунистов. Дюлгеров давно заметил, что Могата и Крыстьо дружат с коммунистами, посещают их вечера и собрания, и предполагал, что если Крыстьо еще не стал членом их партии, то уж Могата — точно большевик.

Клуб коммунистов скорее напоминал мастерскую художника либо столярную мастерскую. На столе, служившем трибуной, на стульях, на полу — повсюду рисовали плакаты, лозунги, стенгазеты, которые в воскресенье украсят фасады домов, заборы и столбы возле избирательных участков. На листе ватмана, приколотом к стене кнопками, Димитр Найденов и художник Йончев рисовали карикатуру. Под руководством Чоканова учащиеся старших классов писали лозунги с восклицательными знаками в конце. Слева от входной двери, где Гыбюв продавал газеты, книги и товары кооператива «Освобождение», шло распределение красных бюллетеней, обтесывались рамки для плакатов.

Могата ткнул пальцем в спину Гыбюва. Вывел его за собой на балкон, нависший над Патерником. Вытер потную шею и в двух-трех словах рассказал о разговоре в кофейне «Горячий чай».

— Разгонят собрание на Марином поле и в Турецком квартале, — повторил он. — Да еще изобьют вас. Ну, пока! — крикнул Могата и вышел из клуба.

Гыбюв подозвал Найденова и Пенкова. Все трое сели на сдвинутые в середину зала стулья. Руководители партийного комитета были в отъезде: Габровский отправился в Елену, Ботьо Атанасов — в Килифарево, Сотир Бранков — в Чолакову слободу, Ангел Вырбанов — в свое родное село, откуда он должен был приехать прямо в Турецкий квартал к собранию. Стефана Денчева тоже не было. В их отсутствие молодым коммунистам нужно было принять самостоятельное решение.

— Говорите, товарищи, что будем делать. Долго думать некогда, — сказал Гыбюв, поднимаясь со стула.

— В нашем Турецком квартале мы созываем собрание впервые, — начал Найденов. — Пить бесплатное пиво сколько хочешь людей сыщется. Однако таких, кто согласился бы избить меня или же разогнать митинг, им не найти.

— А на Марином поле? Там тоже мы еще никогда не созывали митинг. Вы не забывайте, что там пасется Мамочкин; Сивый Пес, небось, притащит всю свою шайку, — рассуждал Пенков, приглаживая рассыпавшиеся волосы.

Все трое знали, что в Турецком квартале не удалось найти зала для проведения митинга. Ни читальни, ни больших магазинов там и в помине не было. Половину населения составляли турки и цыгане.

Димитр Найденов послал за Ради Бабукчиевым, которому было поручено открыть собрание в Турецком квартале. Михаил Пенков и Кынчо отправились на Марино поле.

Ради остановился возле здания управы, где люди Мамочкина сгружали дрова. Они складывали их по обе стороны крыльца, оставляя при этом сверху тонкие поленья. Что бы это значило? Будь это в другую пору, он бы не обратил на это внимания. Однако сейчас на дворе стоял август. Даже детям известно, что в учреждения и в школы дрова привозят, когда носы у учащихся посинеют от холода, а чиновники начнут тереть покрасневшие руки.

Ради вошел в клуб. Почти все лозунги и плакаты были уже написаны. Найденов и Гыбюв вызвали его на балкон. Они еще не закончили разговора, когда в клуб ввалились Денчев, Михалца и Кынчо. Сообщение Могаты встревожило их. Многие коммунисты знали по собственному опыту, что можно ждать от стамболовистов. Шайка Мамочкина состояла из отпетых негодяев, людей темных и грубых. И все же Найденов не допускал, что им удастся добиться успеха в Турецком квартале. Он знал своих соседей, в большинстве бедных людей: их интересовали не сами выборы, а скорее то, что в связи с ними можно достать табачку, получить бесплатную выпивку, разжиться деньжатами, и голосовали за того, кто стоял у власти, был в силе, за кого велел голосовать мулла. Собрание там должно было состояться на открытом воздухе: это было бы первое в городе собрание за стенами здания. Найденову и Ради поручили выбрать подходящее место, оповестить людей, а самое главное — пресечь любую возможность инцидента. Стефан Денчев взял на себя Марино поле. Это было важное событие накануне выборов в воскресенье. Коммунисты уже проведи общегородское собрание в клубе-читальне «Надежда», на котором выступили Габровский и Мавриков, собрания в Асеновой слободе, в квартале Варуша. Все они прошли очень хорошо.

— Неужто мы позволим толстосумам и их прихлебателям сорвать нам митинг на Марином поле? Можно ли допустить такое, товарищи? — закончил Денчев.

Получив задания, молодежь покидала клуб коммунистов.

На главной улице Велико-Тырново царила необычайная тишина. Учащихся женской и мужской гимназий, которые по вечерам заполняли тротуары, словно ветром сдуло. Поток молодежи устремился по улицам, ведущим от Городского сада к маринопольскому клубу-читальне и от моста Турецкого квартала к большой мечети. Члены Союза коммунистической молодежи привели сюда своих родственников, знакомых, соседей, друзей и подруг. Это создало небывалое оживление. Из распахнутых окон выглядывали любопытные. Из домов вышли и расселись на лавках у ворот старики и женщины с детьми. Содержатели кофеен вынесли столики на улицу. Комсомольцы шли веселой шумной толпой с палками в руках и бдительно всматривались в каждого подозрительного прохожего.

И вокруг Мариного поля охрана была усилена. На собрание явились почти все члены партии: пахнущие кожей дубильщики в рабочей одежде, сапожники, портные, столяры…

Накануне по поручению партийного комитета Зорка Габровская и Ради Бабукчиев должны были поговорить с анархистами. Это были в основном молодые люди, и их было не так уж много, но и они могли принести пользу во время выборов, которые так пугали буржуев. Вечером, когда тырновские скалы, как говорится, трескались от жары, а в небе догорал багровый закат, Габровская и Ради зашли на квартиру к двум скрипачам Георгию и Ивану Поповым, где обычно собирались учащиеся-анархисты. Трое из них в небрежных позах лежали на двух железных кроватях, стоявших у побеленных стен. Кроме них, присутствовали пятеро из Килифарево: они приехали в Тырново на переэкзаменовку. Георгий Попов встал навстречу гостям. Его черные, мало знакомые с гребнем волосы закрывали почти все лицо, худощавое, как и вся его фигура. Ремень чудом держался на тощем животе.

— Здравствуй, Поп! Как экзамены? — спросил Ради, обнимая его.

Заметив за спиной Ради Зорку Габровскую, Попов затянул потуже ремень и крикнул своим товарищам:

— Ну-ка, ребята! Потеснитесь, к нам гости пожаловали!

Поставил перед Габровской стул, а Ради усадил на кровать.

Ради Бабукчиев объяснил им цель прихода.

— Что касается нас, — я говорю о тех, кто здесь присутствует, — то мы готовы, — заявил Попов. — Скажи, что нам надо делать.

— И все же пусть старшие скажут, — вставил невысокий паренек, лежавший на кровати с учебником алгебры в руках.

— Кто они такие… старшие? Я самостоятельно принимаю решение, когда дело идет о том, чтобы дать по морде буржуям. Разве это не так, Иван? — тряхнул волосами Георгий Попов.

На следующий день Попов сообщил, что руководители анархистов не согласны сотрудничать с коммунистами. Самым непримиримым оказался Данаил Кирменов.

— Может, тут сыграли роль ваши личные отношения из-за Марины? — предположил Попов.

— Я не поддерживаю с ним никаких отношений, — сердито огрызнулся Ради. — Речь идет о выборах, о захвате власти. Он тоже, небось, считает, что борется за дело рабочих. — Презирая Кирменова, Ради нарочно не называл его имени.

— Продавец из книжного магазина в Асеновой слободе, однако, обещал голосовать за вас, — попытался утешить его Попов.

И все же Попов, Иван, их друзья и товарищи, находившиеся в этот день в Тырново, вышли вместе со всей молодежью на Марино поле.

В Турецком квартале, в корчме у моста, как никогда набитой народом, лилось рекой даровое пиво. Но никто из присутствовавших и не думал разгонять собрание коммунистов. Демократы, народняки, радослависты — все дивились новому способу привлечения избирателей. Состоится собрание или нет, радослависты были уверены в одном: турки на него не пойдут.

Ешь-Милок угощался за одним столом с муллой. Прежде чем пойти в корчму, мулла призвал правоверных к молитве. Пробормотал им несколько строк из корана, текст которого здесь никто не знал, призвал проклятия на головы коммунистов, «этих безбожников, что не почитают ни своего бога, ни нашего аллаха». Правоверные упали за ним на колени и, раскачиваясь, начали бить поклоны, склоняясь головой к молитвенным коврикам и рогожкам. Затем поднялись, простерли к небу руки и поклялись: «Ни одного голоса за большевиков!».

Дверь хлопнула, будто ее швырнуло сильным порывом ветра. В корчму вошел Гаваза. Исподлобья оглядел присутствующих, подошел к столику, за которым сидел Ешь-Милок, и стукнул кулаком по столешнице.

— Сидишь здесь и не видишь, что вокруг происходит!

— Полегче, эфенди! Вся пена пролилась, самый смак пропал, — схватился за кружку мулла.

— Ты смотри, как бы твоя чалма вместе с головой не пропала, — вскинулся на него Гаваза.

Сидевший рядом мужчина с коротко остриженными седыми волосами, подпоясанный широким синим поясом, сунул руку под стол, вытащил табуретку и, глядя на Гавазу, спокойно произнес:

— Садись.

Гаваза сел.

— Ну, так что ж? — сверкнул он глазами.

— Раз мулла здесь, стало быть, все в порядке, — ответствовал ему Ешь-Милок. — Опрокинь и ты кружечку пивка. Холодное.

— Все в порядке, а коммунисты митинговать собираются…

— На свалке, с бабами да собаками.

— А все ж таки устроят свое собрание…

— Послушай, господин, — вмешался стриженый. — Кто нынче против молодых может устоять! Не видишь разве, сколько народу на улицы вышло?

— Молодых-то и бойся. Дай им власть, так они тебя босиком по горячим углям ходить заставят, — ответил Гаваза.

— Эка хватил! Да мне и сейчас ногам горячо, потому как без обувки. До чего докатились-то!

— Я этому сынку Бабукчиева шею сверну! Это он их вывел… По улицам не пройдешь из-за молокососов…

— Я тебе уже говорил: на Ради руку подымать не стану, — отрезал Ешь-Милок. — Вы тут партизанствуете, а я должен дело свое делать. Небось, мне-то службу никто не обещает. А кто ест мои пирожки? Гимназисты да школьники. Я потом и подойти к гимназии не посмею. Кур я, что ли, буду кормить булочками?

— Черт бы побрал тебя с твоими пирожками и булочками! — прорычал Гаваза. — Кто тебе запретит торговать ими?

— Ради, молодые коммунисты. И подружки ихние из женской гимназии, они ведь с ними заодно…

— Эдак выйдет, что и дочь твоя коммунистка.

— Все может быть. В один прекрасный день и это может случиться, — вставил стриженый.

Со стороны города показались Ангел Вырбанов, Ради Бабукчиев, Бончо и две гимназистки. К ним присоединился Найденов, ждавший их у трухлявого парапета моста.

— Димитр, ну как, проведем собрание в твоей епархии? — спросил его Вырбанов.

— Оно уже созвано. Такое получится собрание, что его на всю жизнь запомнят и стар, и млад.

— Тогда зачем же я нужен?

— Чтоб узаконить его, бай Ангел. Ты ведь юрист…

Две керосиновые лампы, раскачивающиеся на кольях, указывали место собрания. Там собралось с десяток человек — они растерянно оглядывались по сторонам. Но вот разнеслась весть, что пришел оратор, и сюда начали стекаться люди. Первыми пришли жители соседних домов. Подхватив низенькие стулья, на которых обычно сиживали вечерами у ворот, они занимали «первые места». Подошли трое коммунистов из Малой слободы, пришел учитель Михайлов, возвратившийся два дня тому назад. Пока решали, с какого места говорить оратору, пока расчищали площадку от бурьяна, собралась целая толпа. Шепнув что-то Ангелу Вырбанову, Ради забрался на большой камень. Он стоял прямой и бледный, забыв убрать прядь волос со лба, немного робея. Ему впервые предстояло выступать перед людьми, которые были гораздо старше его по возрасту.

— Ничего, что мы собрались на этой свалке, — начал он. — Петухи с мусорных куч громко приветствуют зарю, а утки робко крякают из болота. Потому-то наш народ и хотят затолкать в болота, в самую топь…

Люди заметно оживились, в задних рядах кто-то захлопал. Ради, почувствовав поддержку товарищей, продолжал окрепшим голосом:

— Ваши чорбаджии не дали нам зала, испугались. Пусть себе сидят в своих корчмах да в пивнушках! Нам совсем неплохо в этом просторном прохладном зале! Ничего, что темновато. Голос Болгарской коммунистической партии услышат все жители вашего квартала, потому что это голос народа…

Сказав несколько слов о том, что городские власти считают жителей Турецкого квартала людьми второго сорта, пообещав, что депутаты-коммунисты позаботятся о его благоустройстве, о водопроводе и колонках, Ради повернулся к оратору:

— Даю слово нашему кандидату в депутаты Народного собрания Ангелу Вырбанову. Он расскажет вам, как коммунисты хотят преобразовать мир, чтобы не было в нем голодных и сытых, бедных и богатых.

Когда Вырбанов начал свою речь, Ради оглянулся по сторонам и увидел, что оратора слушает человек пятьдесят.

А клуб-читальня на Марином поле с трудом вместил желающих. Коммунисты и комсомольцы дежурили у входа, расставили своих людей во всех проходах. В каждом ряду сидел партиец. Рабочие и ребята посильнее стояли в карауле на перекрестке, где сходились дороги на Мармарлию и Севлиево, словом, были приняты все меры для отпора в случае нападения. В зал уже пробрались двое громил Мамочкина, но пока они сидели тихо. Между Городским садом и казармами прогуливались группами гимназисты. Они пели «Жив он, жив», «Тихий белый Дунай», скандировали лозунги. Маринопольцы аплодировали им, присоединялись к ним, радовались, глядя на них. Это, видимо, смешало планы буржуазных прихвостней. Как и в Турецком квартале, они спрятались в корчмы и наливались там даровым пивом.

Стефан Денчев начал свою речь — ждать назначенного часа не имело смысла, зал был набит битком. Бывший портной до Балканской войны, а теперь один из руководителей местной партийной организации, Денчев старался донести до слушателей коммунистическую правду простыми доходчивыми словами. Наверное, поэтому его слушали с особым вниманием.

Смерилось. Только фонарь мерцал перед клубом-читальней, словно показывая, что эта слобода не совсем забыта городскими властями. Небесный купол усеяли звезды. Со стороны Мармарлии показались двое. Михалца и Кынчо прижались плотнее к стене Хаджиминчевой хибарки, затаились за акацией. Те двое были уже совсем близко — высокие, здоровенные. Иль казались такими в холодном свете звезд? Вот они о чем-то заговорили. Слова — глухие, неясные — доносились до караульных, словно из трубы.

— Ну, где они? Что молчишь, дубина, будто в рот воды набрал? — сказал один.

Второй остановился. Чиркнул спичкой, зажег сигарету. Михалца узнал Сивого Пса и пастуха Давида — усмирителя строптивых волов и батраков в имении Мамочкина. С проплешинами на голове от какой-то болезни, с руками, напоминающими огромные железные клешни, изжелта-бледный и, бог знает, с каких пор небритый, Давид был страшен. Все знали, если Сивый Пес скажет ему: «Всыпь-ка этому пару горяченьких», — он убьет человека, не моргнув глазом; заставит кого-нибудь стукнуть разок, Давид его изуродует. Он никого не жалел и никого не любил. Затянувшись, Давид ответил:

— А я говорю — ушли.

— Куда ушли, куда? В корчму или к водоразборной колонке со служанками заигрывать? Я тебя спрашиваю.

— Спокойно, дядя. Мы с тобой сами справимся. Разгоним собрание — небось, я с тобой…

— Эх, Давид! Цены тебе нет! Мы покажем этим жаворонкам кузькину мать! — угрожающе произнес Сивый Пес и похлопал Давида по плечу.

Михалца и Кынчо выждали, пока они отойдут, и поспешили в клуб. «Сивый Пес! Давид!..» Послышались голоса: «Товарищи, скорее в клуб. Все в клуб!»

Подойдя к фонарю, Сивый Пес и Давид остановились. Их озадачило, что в такую глухую пору на улице столько народа. Обычно по вечерам здесь можно встретить лишь припозднившихся прохожих, какого-нибудь кучера, гнавшего коней в ночное, влюбленных, ищущих укромного местечка, служанок с коромыслами, отправлявшихся за водой к водоразборной колонке. Сивый Пес одернул свою зеленую куртку, засунул руки в карманы галифе.

— Что за шум? Чего надобно всем этим людям в такую пору?

Давид промолчал.

— Видать, за всем этим стоят коммунисты. Да-а, будет нам сегодня работенки…

— Да уж, помолотить придется, дядя. Пошли, — сказал Давид охрипшим с перепою голосом.

В дверях клуба-читальни толпился народ, многие слушали выступающих через открытые окна.

— Нету мест, — встретил их Тодор Манев.

— Для нас найдется, — нахмурился Сивый Пес.

— Ты что, не видишь, люди стоят под окнами…

— А ну, дай дорогу, не то… — протянул руку Давид и толкнул Тодора с такой силой, что тот повалился на землю. Упал, но тут же вскочил, словно кузнечик, и крикнул что было мочи:

— Буржуйские прихвостни! Бандиты!

На его крик сбежались комсомольцы, рабочие. Окружили громил, стали теснить их, подзадоривая друг друга, но остановить не смогли. Сивый Пес и Давид медленно напирали вперед, будто буйволы, с налитыми злобой глазами. Тут на подмогу товарищам вышли другие коммунисты. Сивый Пес врезался в них, пытаясь протолкнуться в зал с помощью локтей, Давид остался позади: несмотря на всю свою силу, он ничего не мог поделать.

Из душного зала доносились приглушенные слова Денчева:

— Коммунисты требуют повышения заработной платы рабочим и жалованья служащим… Конфискации награбленного во время войны имущества!.. Суда народа над предателями!..

Публика в зале аплодировала.

— …Коммунисты будут бороться за…

— Ты на фронте был? — взревел в дверях Сивый Пес.

Стефан Денчев прервал свою речь и молча поднял левую руку, искалеченную на войне.

— Я-то был на фронте, вот оно, доказательство! А где был вон тот, что тут безобразничает, спросите, где он был? — обратился он к залу.

Услыхав голос Сивого Пса, пастух Мамочкина, который пробрался в зал и сидел теперь в среднем ряду, вскочил на стул. Вытащил из-под одежды припасенную палку и ударил по большой лампе, свисавшей с потолка. Абажур разлетелся вдребезги. Огонек затрепетал, но не погас, однако фитиль начал сильно коптить. Люди, испугавшись, повскакали со своих мест.

— Пожар! — крикнул пастух Мамочкина.

Две руки дернули его за ноги, он потерял равновесие и полетел вниз. Попытался было ухватиться за передние стулья, но тут ему на спину вскочил сапожник; острое шило вонзилось в правую ногу погромщика. Человек Мамочкина заорал благим матом и замахал кулаками направо и налево.

Возчик Мильо дежурил напротив клуба, следил за всеми, кто туда входит и выходит. Уловив шум из зала, он отбросил в сторону сигарету и загородил дверной проем своими широченными плечами. Схватив Сивого Пса за руку, он так вывернул ее, что у того кости затрещали. Сивый Пес взвыл от боли. Окружившие его ребята расступились. Мильо взял бандита за шиворот и вышвырнул его на улицу.

— Ах ты, паршивый пес, буржуйское отребье! — воскликнул Мильо гневно и заправил в штаны рубашку из полотна, сотканного Юрданкой.

— Ты у меня еще посмотришь, за все заплатишь! — грозился издали Сивый Пес.

— Для таких тыловых крыс у меня еще кое-что припасено! Давай выходи, коли смеешь! — презрительно бросил ему через плечо Мильо.

— Спокойствие, товарищи! Не поддавайтесь на провокацию, — призвал к тишине зал Денчев.

Коммунисты все как один поднялись и запели «Дружную песню». Им начали подтягивать остальные. Вопли пастуха и Сивого Пса утонули в стройном хоре голосов.

С Давидом справиться было труднее. Он молотил своими кулачищами направо и налево, отметая боровшихся с ним комсомольцев в стороны. Из разбитого носа у него капала кровь, но он не отступал ни на шаг. Удары градом сыпались на его могучую спину, ноги посинели от пинков: Давид стоял на одном месте, как вкопанный. Каждого, кто осмеливался приблизиться к нему, он отбрасывал, словно резиновый мяч. «Давид, Давид… меня убивают», — услыхал он голос Сивого Пса и повернул голову в его сторону. Тут у него потемнело в глазах, он почувствовал, что задыхается. Это комсомольцы набросили на голову Давида мешок и стянули ему шею. Он пошатнулся и упал. Ребята поволокли его по земле, однако Давид собрал все свои силы и вырвался.

Мамочкин бесновался, как разъяренный бык. Он бушевал не из-за того, что избили Давида (так ему и надо, давно пора было поставить его на место), и не из-за того, что Сивый Пес поджал хвост и не знал, куда глаза деть, и даже не из-за того, что место пристава могло уплыть у него из рук, хотя он так мечтал о сабле, его бесило, что весь город говорил о собраниях коммунистов. Какой позор, если они победят на выборах! Хаджипетков уже купил двести свечей, чтоб зажечь их на железных шарах Стамболова моста, как это делалось после каждой победы на выборах. Их кандидат в депутаты Шишков дал деньги на музыку: вечерами музыканты репетировали марш Стамболова. Целую бочку вина приготовили, огромное количество пива. Сам он, Мамочкин, собирался зарезать охромевшего вола. И все это могло оказаться напрасным, если так будет продолжаться дальше. Мамочкин дергал себя за усы, швырял палку в работников, грозился:

— Всех вас под корень изничтожу до девятого колена! И ты, скотина неподкованная! — дернул он проходившего мимо пастуха, — лакал, небось, пиво дармовое, а после — выкуси, — сложил он кулак в неприличный жест. — Я тебя, мразь этакая, не здесь, а там, на Картале, вверх ногами подвешу, чтоб ты уразумел, что такое коммунист. Ты, раззява недоделанная, знаешь, что такое большевик?

Работник смотрел на него и молчал.

— Я тебя спрашиваю, знаешь или не знаешь?

— Ничего я не знаю, — ответил работник.

— Видать, твоя тупая башка уразумеет, когда над ней гром грянет!

Работник кивал головой, чтоб отделаться от хозяина, хотя так ничего и не понял.

— А-а! Вот он, и наш герой, Сивый Пес! И то верно говорят, корми собаку…

Сивый Пес выплюнул изо рта изжеванный окурок, поднял полыхавшие злобой глаза:

— Ты, брат, лучше меня не трогай!

— Значит, так? Полюбуйтесь-ка на него! Он еще и важничает! — крикнул Мамочкин, с силой воткнув палку в землю. — Ты на кого лаешь, а? Небось, не со вчерашнего дня знакомы…

Работники запрягли волов в телеги, поехали вниз по косогору. Пятясь от хозяина, отошел к своей телеге и тот, к которому Мамочкин прицепился со зла. Мамочкин и Сивый Пес остались одни, злые и взъерошенные, словно петухи после драки. Мамочкин заметил отъезжавшие телеги.

— Куда это они? — спросил он у Сивого Пса.

— За песком!

— Эх, — крякнул Мамочкин. — Пошли поговорим, что завтра делать будем, а то мне людям в глаза совестно поглядеть.

— А мне ничуть, — процедил сквозь зубы Сивый Пес, отправляясь за хозяином. — Небось, каждый может сидеть за письменным столом, пить ракию в «Ройяле» да отдавать приказы: «Сделай то, да сделай это». А они там всю гимназию за собой приволокли… даже девчонок.

— Вот-вот, давно бы вам надобно понять. Молодежь все с умом делает, — ткнул себя пальцем в лоб Мамочкин. — Эти молодые волчата становятся опасными, надобно им вовремя зубы повышибать. А сынку бабукчиевскому я сам голову оторву. Это он их подбивает, он у них коноводит. А вы: «Этого парня не трогай!».

— Это не я, это Ешь-Милок сказал…

— А ты что ж?

— Теперь-то я знаю, что делать.

— Когда тумаков надавали, уразумел. Ну да ладно, кто старое помянет…

Мамочкин и Сивый Пес направились через виноградники к владениям Острого.

Воскресный день проснулся после ночного дождя ясный и прозрачный. Над старинным городом плыли торжественные звуки церковных колоколов. Улицы стояли притихшие, пустынные. По вымытой дождем мостовой звонко цокали копыта мулов, развозивших свежий хлеб. Мужчины не спешили к избирательным участкам, помогали женщинам по хозяйству, а те, кто жил на виноградниках, ждали полудня, чтобы успеть проголосовать и заглянуть на зимние квартиры.

И Никола Бабукчиев встал в этот день позднее обычного.

— Богдан… Ради… Вы здесь?

— Нету их, — откликнулась жена.

«На выборы пошли», — подумал Бабукчиев, взял плошку, в которую собирали остатки от ужина для кур, и вышел на задний двор. Добавил в плошку немного корма, выпустил кур. Затем нарвал травы для кроликов: их развели сыновья, чтобы иногда на столе было мясо. Тут ему пришли на память слова, которые он услышал третьего дня в банке от бывшего учителя французского языка: «Хорошие у вас мальчики. Они оба у меня учились и обоих я люблю, — сказал учитель, поглаживая рукой щеку, которую перекосило после страшной вести о гибели сына на фронте. — Старший всегда отличался кротким нравом, господин Бабукчиев, но учился не так блестяще, как младший. Ох, уж эти младшие!.. Ему бы чуть-чуть кротости брата!.. А то ведь не сносить головы… Я уважаю идеи молодых. Понимаю, что социализм — большая наука о преобразовании общества. Во время учебы в Швейцарии мне довелось прослушать несколько лекций Плеханова… Но ведь у нас совсем другие условия, и люди у нас другие, с отсталыми взглядами. Посоветуйте своим сыновьям, господин Бабукчиев, быть поосторожнее. Я слышал, что против них что-то замышляют, грозятся избить Ради — не могут простить вечера в клубе-читальне, праздника Кирилла и Мефодия, собраний и митингов в Турецком квартале и на Марином поле. Ничего им не прощают. Пусть они берегутся! А не то ведь эти негодяи, прихвостни Мамочкина, изувечат их и глазом не моргнут…»

Никола Бабукчиев поговорил с сыновьями. Но что толку? Разве сейчас молодые слушают старших! «Отчего некоторые работают куда меньше тебя, а денег имеют больше, посылают своих сыновей учиться за границу? — спросили они. — А мы даже в Софию не можем поехать. Хотим учиться, хотим жить по-человечески…» Что он мог сказать им на эти слова? У него только сердце сжалось, и он промолчал. Дети были правы. «Раз не могу помочь им деньгами, помогу бюллетенями. На этот раз буду голосовать за коммунистов», — подумал он и бросил зелень кроликам. И все же он не спешил. Полил молодое абрикосовое деревце. Вылил ведро воды под персиковое дерево, наколол дров. Наконец, не выдержал. Умылся, причесал волосы и бороду. Взял в руки трость и застучал подковками башмаков по каменным плитам тротуара. До самой пожарной каланчи никого не встретил. Пожарник Янко караулил бочки с водой и красный насос.

— Доброе утро, сосед. И ты, гляжу, как твои сыновья, рано вышел из дому, — улыбнулся ему пожарник.

— Куда ж они пошли?

— Ради в «полицию», — показал Янко рукой в сторону городской управы. — А Богдан недавно куда-то вниз по улице…

Со стороны клуба-читальни «Надежда» слышалась музыка. Громко стучал барабан. Показалась пестрая толпа людей в чалмах и красных фесках, они шаркали ногами в легких сапогах с задранными носами. С цветком за ухом, в кепке набекрень впереди шагал Гаваза, за ним — музыканты, Ешь-Милок, с большим знаменем на плече, мулла, а позади них — турки из Турецкого квартала. В толпе шел и содержатель корчмы. Других болгар не было видно. Не было и турок побогаче — парикмахеров, лудильщиков, извозчиков. Они не голосовали, блюли свои интересы: еще чего доброго, встретит их клиент, скажет: «Ты не голосовал за наших, значит, ты против меня, и, стало быть, я в тебе больше не нуждаюсь». Мулле-то, небось, легко: конец месяца подойдет — он в карман жалованье кладет.

Никола Бабукчиев пересек сквер у городской управы и обогнал пеструю толпу. У входа, среди расклеенных на стенах красных, лиловых, зеленых, серых лозунгов различных партий, выделялась карикатура, нарисованная коммунистами. Она изображала рабочего с засученными рукавами, выметающего огромной метлой из Народного собрания бородатого Радославова, низенького доктора Данева, пузатого Крыстьо Пастухова с жандармской саблей на поясе, Малинова с огромным носом и короной на голове… Агитаторы еще издали встречали избирателей, предлагали им свои бюллетени, сулили выгодные службы, если их партия придет к власти, улыбались во весь рот, как никогда прежде. Коммунисты вели себя сдержанно, они напоминали людям о том, какие беды постигло отечество по вине продажных правителей, сколько горя пришлось пережить простому люду, их семьям. Увидев, что в толпу турок затесались Гаваза и Ешь-Милок, они собрались настороженно в кучку. Димитр Найденов и художник Йончев встали по обе стороны карикатуры, чтоб не дать хулиганам сорвать ее.

Турецкие музыканты заиграли марш Стамболова. Ешь-Милок свернул знамя. Гаваза и мулла повели толпу к избирательным урнам.

Никола Бабукчиев посмотрел на карикатуру коммунистов и вошел в длинный коридор. Слева, подле лестницы, ведущей в цокольный этаж, разместился участок для жителей прихода церкви св. Богородицы, Асеновой и Малой слобод, Турецкого квартала, а справа — для избирателей, живущих в кварталах, примыкающих к Памятнику повстанцам. Граждане другой части города голосовали в маринопольской школе. Бабукчиев подал свою трость стоявшему у дверей полицейскому, пригладил бороду и смешался с толпой турок. Он увидел своего младшего сына среди дежурных возле занавешенной кабинки. Ради издали наблюдал за ним, а когда он брал конверт для бюллетеней, шепнул ему: «Отец!».

Никола Бабукчиев понял сына. Протянул дрожащую руку к стопке красных бюллетеней, взял один из них и вложил его в свой конверт. Затем сам отыскал свою трость среди множества других тростей и палок, потому что полицейский вышел на крыльцо и кричал коммунистам, чтобы они убрали свою карикатуру, возмущавшую честных и почтенных граждан. Выйдя из управы, Никола Бабукчиев постоял немного у столиков, выставленных перед кафе Аврама, который в белом переднике маялся рядом в ожидании клиентов, и пошел в сторону Баждарлыка. За одним из столиков пил кофе Пеньо Курокито.

— Добрый день, бай Кольо, сядь, ежели время позволяет, — пододвинул Курокито стул Бабукчиеву.

— Что ж, отчего не присесть, — сказал Бабукчиев, снимая с головы соломенную шляпу и кладя ее на столик. — Жарковато сегодня.

— Да-а-а, хорошо, что хоть не так душно, как все последние дни, — отозвался Курокито, — однако же если принять во внимание выборы… Ты уже проголосовал?

— Да, я покончил с этим делом.

— А я еще нет. Прямо тебе скажу, колеблюсь я. Столько нас обманывали, столько нам врали наши старые партийные волки, сам видишь, до чего довели страну.

Никола глянул из-под бровей на собеседника, но промолчал. Не посмел ему довериться. Оба были мелкими чиновниками: он служил в банке, а тот — в суде. Если кто-нибудь узнает, что они голосовали за коммунистов, на другой же день их вышвырнут с работы.

— Вот ребятишкам скоро в школу, а обуть их не во что. Хоть в налымах иль в тряпочных тапочках посылай! Какое у нас с тобой жалованье? Я, бай Кольо, люблю Ради за то, что он меня уважает, — продолжал доверительно Курокито, пододвигая свой стул поближе к Николе Бабукчиеву. — Он всегда со мной при встрече поздоровается — ничего, что я мелкая сошка. Спросит, как я поживаю. И Кисимова, и Богдана люблю. Они меня бесплатно на представления пускают. Молодые еще, но силу имеют. Я за них буду голосовать…

— И то дело, они ведь не просто за власть грызутся, а за идею. Не за богатство борются, а как Левский — за народ. Ступай, раз решил! Я заплачу за кофе…

Дома Николу Бабукчиева встретил накрытый к обеду стол. Возле каждого прибора дочка раскладывала свежие салфетки. Увидев отца, она принесла с кухни большое блюдо с салатом из сладкого перца, помидоров, лука и петрушки, выращенных в их собственном огороде. Вынула из буфета графинчик с ракией.

— Садись, папа.

Никола посмотрел на часы.

— До обеда еще есть время, но рюмочку, пожалуй, выпью. Что-то не верится, чтобы твои братья сегодня возвратились рано. А Ради — тот, может, и совеем не придет.

— Что ж, он целый день голодным будет?

— Он сегодня до конца будет дежурить на избирательном участке. И все другие тоже останутся. Так по закону полагается…

— Хорошо, что я не мужчина. Нас, женщин, эти дела не касаются.

— Настанет время, и вы будете голосовать, — сказал отец, наливая в рюмку трявненскую сливовицу. — А где мать? Бабушка Зойка пришла?

— Они в саду, я сейчас их позову.

Никола Бабукчиев поглядел вслед дочери. «Худенькая растет, но и сейчас видать, красавицей станет. И Ради на меня похож. Всем хорош, да только зачем связался с коммунистами… Боюсь я за него, очень уж он увлекается. Вот сейчас на избирательном участке дежурит… Зачем ему все это? Богдан — тот совсем другой, в сторонке держится. Весь в мать, как и она, практичный. Только вот не нравится мне, что он по ночам где-то пропадает».

Женщины поднимались на крыльцо, когда Богдан хлопнул калиткой. Вся семья в сборе. Только Ради нет. Решили обедать без него: неудобно задерживать гостью. Но Никола Бабукчиев был неспокоен. Хлебая суп, он то и дело поглядывал в окно.

— Ты, Богдан, не заходил по дороге к брату?

— Я торопился, не успел. Слыхал, что на севлиевской дороге большая драка была.

— Какая драка? — отложил в сторону ложку отец. — Не могут в нашем Тырново выборы без драки обойтись. Небось, опять стамболовисты?

— Была бы мама жива, поглядела бы она, что делают люди ее Стамболова. Вот в этом самом сундуке она его прятала, когда турки за ним гнались, — показала рукой Денка на большой сундук возле двери на кухню. — Вбегает как-то во двор турчанка с покрывалом на голове и прямо к ней. «Тебе чего?» — рассердилась мама. — А она ей: «Тсс, Фирче! Спрячь меня, пожалуйста, если меня схватят, не сносить мне головы», — говорит «турчанка», открывая лицо. Мама глядит, а это Стефан Стамболов. Два дня его прятала. Они с дедушкой друзьями были, вместе в хасковской тюрьме с ним сидели. А когда Стамболов пришел к власти, прислал к маме своих юнцов — дескать, не нужна ли ей пенсия. «Нет, — сказала она, — мой муж не за деньги боролся, а за свободу народа». Эх, была бы у нее пенсия, хотя бы тебя, Богдан, смогли послать в университет…

— А ты, наверное, знаешь, что произошло на севлиевской дороге? — перебил жену Никола Бабукчиев.

Богдан принялся рассказывать: крестьяне из Чолаковой слободы шли голосовать. Неожиданно с одной стороны из кустов выскочили пастухи Мамочкина, с другой стороны — возчики Острого и начали их обыскивать. Обнаружили у кого-то коммунистическую прокламацию и накинулись на людей с кулаками, чуть не до смерти избили одного крестьянина. Однако кто то рассказал об этом коммунистам, дежурившим у маринопольского избирательного участка, и такая тут приключилась драка, что кого-то из прихлебателей Острого увезли с «поля боя» на телеге.

— Вот что мне у вас не нравится: о серьезных вещах говорите, а с пастухами деретесь…

— Что ж, пусть действуют безнаказанно, отец?

— Это ведь для христиан заповедь: ударят тебя по правой щеке, подставь левую. А эти разбойники нешто христиане? Он тебя ударит, а ты его еще сильнее ударь, — вмешалась Зойка.

— Ты, Зойка, не учи детей таким вещам, — укоризненно сказала ей Денка.

— Я никого плохому не учу, я держу сторону молодых.

Никола Бабукчиев совсем расстроился. Кусок не шел ему в горло. «Ради, где он, что с ним?» — думал он.

— Приготовьте еду для Ради. Пусть Богдан ему отнесет. Он знает, куда.

В это время стукнула калитка. Шаро молчал. Стало быть, свой. Пока они гадали, кто бы это мог быть, на пороге встал запыхавшийся Ради. Мать засуетилась, принесла ему похлебку и второе, которые она оставила на краю плиты, чтобы не остыли.

— Собралось сразу много избирателей, председатель предложил продлить время голосования на полчаса, — объяснил Ради. — Околийский начальник — небось, знаете, он из широких социалистов — сорвал нашу карикатуру со стены. Вышел большой скандал. Арестовали Димитра Иванова и Найденова. Наши кандидаты Никола Габровский и Ангел Вырбанов пошли их освобождать. Ничего, скоро широким станет тесно, мы их бакалейный кооператив разгромим в пух и прах.

— Полюбуйтесь на него! И он туда же, грозится… Давай, сынок, поторапливайся. Тебя дело ждет. И смотри, чтоб без глупостей… — советовал ему отец.

Облака, что с утра плыли по раскаленному небу, бросая блики на окрестные холмы, потемнели. Закрапал дождик, но, уронив несколько капель на землю, он словно передумал. Не голосовавшие еще тырновцы спохватились: оставалось совсем мало времени. Агитаторы, дежурные избирательных участков уже делали предварительные выводы относительно успеха своих партий. Они уселись перед кофейней Аврама, на ступенях лестницы управы. Только коммунисты были на своих местах, издали встречая запоздавших избирателей.

Председатели избирательных комиссий сверили часы и решили продлить выборы до шести часов. Голосование продолжалось почти до самого конца выборов спокойно, но тут с Баждарлыка прибежал Асен Коларов. Он созвал вокруг себя агитаторов-коммунистов и сообщил им, что сюда направляется шайка Мамочкина. Делать им здесь было нечего: они голосовали в маринопольской школе. Стало быть, сюда идут не с добром. Полицейский, стоявший на посту, ушел в ближайшую кофейню. Пока вызвали дежурных, шайка — толпа пьяных людей — загородила лестницу, ведущую в сквер перед управой. Мамочкин указал палкой на дрова, сложенные у стены:

— Ребята! Хватайте по полену и за мной!

Шайка двинулась за ним. Бандиты выбрали увесистые колья и, не мешкая, ворвались в коридор. Одни под предводительством Сивого Пса бросились вправо, другие во главе с Мамочкиным — влево. Стамболовисты задули лампы возле урн. В темном коридоре загремел раскатистый голос Ботьо Атанасова: «Господа! Берегите урны! Бандиты!» Голос его прервался. Глухо, словно из-под земли, послышалось: «Ох, убивают…»

Ради бросился в кабину. Затолкал за пазуху красные бюллетени, но когда он просунул голову за занавес, то столкнулся нос к носу с Давидом.

— Ах, мать твою! — замахнулся тот на него палкой.

Ради с трудом добрался до председателя, сказал ему что-то и, шатаясь, поспешил вниз по лестнице. Солдаты, несшие охрану около тюрьмы, готовились к смене караула. Ради остановился, не зная, что делать: в здании управы бесчинствовали хулиганы, здесь — солдаты с ружьями. «Там убили человека!» — крикнул он разводящему и, увидев, что тот направился в сторону управы, выскользнул из караульного помещения.

Председатель простер руки над урнами и дрожащим голосом обратился к Мамочкину:

— Господин! Призываю вас немедленно вывести из помещения ваших людей! Предупреждаю, что в противном случае вы будете наказаны со всей строгостью закона! Да, да, именно вы!

На Мамочкина это не произвело никакого впечатления. Он уже схватился левой рукой за урну, но тут встретил строгий взгляд разводящего, вставшего о ружьем в руках на лестнице. С другого конца коридора доносились громкие голоса. Там кто-то спорил, ругался. Мамочкин оперся о палку.

— Я не против закона, а против большевиков, господин председатель. И буду бороться с ними, пока жив.

— Освободите помещение! Здесь не место для сведения счетов!

В сопровождении постового полицейского в коридор вошел урядник Дюлгеров. Стукнув изо всех сил саблей, он крикнул:

— Всем посторонним выйти вон! Немедленно вон! Иначе всех арестую!

— Арестуйте бандитов! Бандитов арестуйте! — раздались со всех сторон крики возмущенных граждан.

Мамочкин кивнул Давиду, тот сунул два пальца в рот и что есть силы свистнул. Бандиты направились к выходу, сопровождаемые криками избирателей.

Ради ощупал шишку на голове. Не уклонись он в сторону, этот разбойник Давид размозжил бы ему голову. Дрожа от гнева, он начал стряхивать с себя пыль и нащупал красные бюллетени за пазухой. Оглянулся по сторонам и заспешил к избирательному участку.

О нападении бандитов на избирательный участок узнал весь город. Народ высыпал на улицы. Возле клуба коммунистов, где собрались все члены партии и их единомышленники, вскоре выросла огромная толпа. Люди гневно осуждали погромщиков: убили Ботьо Атанасова, сломали ногу Асену Коларову, увели с собой насильно Ради Бабукчиева…

— Кольо! — закричала Денка во дворе, где ее застала страшная весть о сыне. — Кольо, пропал наш сыночек!

Надевая на ходу пиджак, Никола Бабукчиев чуть ли не бегом взбирался по лестнице, ведущей к скверу управы, спрашивая каждого встречного:

— Что случилось? Что случилось?

Зойка, поправляя сбившиеся седые пряди, говорила соседкам:

— Они его выручат, непременно выручат!.. Эти негодяи, эти бродяги и пьяницы позорят наш город! Совсем распоясались, да только скоро их пояса затянутся у них вокруг шеи! Увидите!

Новость настигла Марину, когда она шла в Дервене. Она вернулась и решила пойти в город, чтобы самой все разузнать о Ради. «Господи, неужели это правда? Где же он сейчас?» — думала Марина и не заметила, как ноги сами привели ее к клубу.

На следующий день весь народ узнал, что Великотырновский округ посылает в Народное собрание четверых депутатов-коммунистов.