Зэками не рождаются

Глава двадцать пятая

Еще несколько дней Михайлов прожил у тетки. Финансы его катастрофически таяли. Город был дорогой. Сдачу не всегда давали. Считалось западло принимать мелочь. А если кто и просил сдачи, то в зависимости от услуги или продаваемой вещи ему или просто возвращали деньги, а если и давали сдачу, то небрежно, с презрением.

Один раз, когда Михайлов, совсем немного проехав на такси, подал шоферу три рубля и попросил сдачу, таксист гневно кинул ему трешник.

— На, забери, ничего от тебя не надо, — сказал водитель с таким негодованием в голосе, что Лютому стало даже неловко, и как не пытался он всучить ему обратно трешник, тот так его и не взял.

Презрительно фыркнув, таксист зло хлопнул дверцей и стремительно рванул с места.

Как-то, шляясь по рынку, где оглушала многоголосица темпераментных выкриков зазывал торговцев, хвалящих свой товар на все лады с той неповторимой жестикуляцией, манерой и пафосом, какие присущи только истинным асам восточных базаров, он встретил русского парнишку, умевшего говорить по-азербайджански. Это очень понравилось Лютому, не знавшему ни одного слова по-азербайджански, и он решил приголубить парня, которого звали Сережа.

Тот, как понял Лютый, был «в бегах»[37]. Они разговорились, и парнишка поведал ему свою беду. Пацан был дерзким, но глупым. Вместе с дружками он ограбил одного таксиста, трахнув того кастетом по башке, но у водителя в кармане оказалось всего 25 рублей. Само собой, его повязали и кинули в тюрьму. Из-за такой мизерной суммы Сережке корячился приличный срок — от шести до пятнадцати лет.

Тогда он закосматил[38]. Не разговаривал, не спал, по нескольку суток не ел, кидался на людей, и его перевели в «дуркамеру»[39]. Однажды он не спал всю ночь, а ходил по камере взад и вперед, зная, что за ним наблюдают надзиратели и записывают в журнал наблюдений, утром загрохотали засовы, с лязгом отворилась массивная, опоясанная железом дверь, зашли двое надзирателей и начали делать проверку. Сережка стоял в стороне, полусонный, со свирепым лицом. Надзиратель грубо схватил его за рукав куртки и, подтолкнув, решил поставить в строй. Тогда Сережка резко ударил обидчика в челюсть. Подскочившему второму надзирателю Сережка также, не долго мешкая, нанес удар по лицу.

— Ну, ладно, — потерев щеку, мстительно произнес первый контролер, придя в себя. Он быстро вышел из камеры вместе со вторым надзирателем.

Через несколько секунд влетели «веселые ребята»[40], человек семь или восемь в синих халатах.

— Выходи! — заорал один из них Сережке. Но он не растерялся. Схватив в руку щетку, как боевое оружие, Сергей приготовился к обороне.

Тогда главарь «веселых ребят» велел всем обитателям огромной камеры, а их было человек тридцать, перейти в другую «хату»[41] напротив.

Те безропотно, словно стадо баранов, выполнили приказание, и Сережка остался один.

Он даже не успел применить свое орудие, как его руку перехватили, вывернули как кукле назад, вверх и начали избивать кулаками, стараясь нанести удары по почкам, животу и печени ногами, обутыми в кованые сапоги.

— Мрази! — заорал от боли пацан. — Я вас всех поубиваю!

— Ах так, он еще и грозит! — И они еще сильнее замолотили ногами и руками по его беззащитному телу.

Сергей сильно кричал от нестерпимой боли и бессилия. Ему казалось, что его избивают уже несколько часов подряд.

Потом его бросили в «резинку»[42]. Сережка весь был истерзан, одежда свисала с него клочками, все тело нестерпимо болело и ныло от многочисленных гематом, ребра в нескольких местах имели, видимо, трещины или переломы, так как в течение месяца, когда он находился в психизоляторе, куда его перевели из «резинки», он с трудом приподнимался с постели. Резкая, острая боль пронзала, словно нож. Но, как известно, цель оправдывает средства, Сережа задался целью во что бы то ни стало вырваться на свободу, а за битого двух небитых дают. Тюремный психиатр это отлично понимал и решил сломить его. Он назначил ему инъекции так называемой «серы», или сульфазина. После каждого такого укола к вечеру у него поднималась температура до 39 — 40 градусов, а нога нестерпимо ныла. В туалет он ходил, опираясь на стенку. После каждой такой экзэкуции врач приходил к нему на следующий день и ехидно интересовался:

— Ну что, легче стало? Чего молчишь?

И видя, как Сергей отворачивался к стенке, уходил, бормоча что-то себе под нос.

— Не сдавайся. Продолжай «держать стойку»[43]. Долго делать не будут, — подходил к нему сосед из Калуги. У него были голоса[44], а может быть, гнал дуру.

По вечерам или ночью он ходил по камере с помутневшими глазами и разговаривал с разными людьми, которые сидели, как ему казалось, рядом с ним.

Находиться рядом с таким человеком было не совсем уютно. Ведь голоса бывают разные — добрые и злые — и могут приказать убить кого-нибудь или повеситься. Был случай, когда один больной умудрился сбежать с принудки[45] и повеситься на венке, который сам же сплел из полевых цветов.

Но Сережа и без него знал, что таким изощренным пыткам подвергали почти всех подозреваемых в симуляции или буйных сумасшедших.

После пяти или шести таких уколов, которые делали через два или три дня в зависимости от температуры, его вызвал на прием врач и то ли искренне, то ли провокационно заявил:

— Молодец! Ты прошел испытания, завтра поедешь в институт Сербского, но неизвестно, сможешь ли ты там прокосматить или нет. Желаю успеха.