Зэками не рождаются

Глава пятьдесят третья

Узбеку не повезло. Хотя у него и была в сущности первая ходка, не считая уголовного наказания по малолетке за драку, направили его в систему Вятспецлеса, а проще говоря, в Вятлаг — в Кировскую область на северо-восток России.

Была эта область почти полностью устлана лесами, не считая неприглядных бедных деревенек и поселков с покосившимися домиками и избушками.

Этап осужденных, в котором находился Погорелов Борис, был довольно многочисленным. Большую часть составляли, по странной случайности, женщины, которых с Мордовии, с Потьмы, где гнездились «бабские» зоны, гнали на поселение.

Ехать было весело. Всех поместили в вагон — зэк по разным купе. Женщины-зечки, народ бесшабашный, не унывающий, так и сыпали всякими прибаутками и шутками, и горе было тому мужику, кто подначивал или оскорблял их. Шквал отборных, едких и образных ругательств тогда, словно осиный рой, обрушивался на обидчика.

Потом мужчин поместили в отстойник, переодели в черную зоновскую униформу х/б, переобули в тяжелые грубые ботинки и повели на распределение, кому где пахать, соответственно специальностям и наклонностям, а у ворот их уже ждала огромная толпа зоновских зэков.

— Откуда этап, земляк?

— С разных краев, — ответил Узбек, — а вообще-то сейчас из Москвы.

— У-у, — дурашливо осклабился юродивый, видимо, кандидат в дурдом, лицо которого от давно небритой шетины напоминало моток ржавой проволоки. — Прилетели грачи — педерасты-москвичи! — запрыгал чеканашка, улюлюкая.

— Заглохни, чертила, — зашикали на него со всех сторон.

— А с Ростова есть кто? — спросили из толпы.

— Я из Ростова, а что? — ответил Погорелов.

— Иди сюда, земляк, — к нему подошел, улыбаясь, высокий ширококостный парень. Зеленоватые глаза смотрели с прищуром и испытующе. Чувствовалось, что улыбка у него была деланная, настороженная.

— Ты из самого Ростова?

— Нет, я только родился в Шахтах, а жил в разных местах, в Ростове тоже пришлось.

— Все равно земляк. Как дразнят?

— Узбек, а зовут Борей.

— Меня Саньком зовут.

— За что подзалетел?

— Та, букет целый.

— А конкретно?

— 146-я, 108-я, часть вторая.

— Лихо, бандит, значит? — присвистнул Санька.

— Ты что, «дед», земляка встретил? — спросили его.

— Да вроде, — ответил Санька.

— Ну что? — оценивающе посмотрел на Узбека «дед» и натянул почти на самые глаза «сталинку» — самодельно сшитый местными портными картуз, который старались носить на зонах многие блатные вместо «пидерок»[132]. — Пройдешь распределение — зайди ко мне в пустой барак.

Но в этот вечер Узбек не смог попасть к «деду», так как распределение затянулось почти до отбоя.

— Так, — встретил его завхоз. — Завтра с утра на работу не пойдешь, останешься мыть полы.

— Они мне в хрен не брякали, — высокомерно ответил Погорелов.

— Ну надо же! Ты что, блатной или «шерстяной»?

— Какая разница.

— Хм, ну ничтяк, — угрожающе произнес завхоз. — Не таких гнули. Приходят с этапа, понимаешь, все — воры в законе, некого на х… послать, а в оконцовке — волы в загоне!!

— Жизнь покажет, — твердо произнес Борис.

Проснулся он среди ночи, кто-то усиленно тормошил его, около его шконки стояло четверо дюжих зэков.

— Вставай, земляк, побазарить надо, — мрачно заявил один из них.

Спросонья Узбек почти ничего не мог понять, а лишь ошалело протирал покрасневшие глаза. Потом до него дошло. Интуитивно он понял, что все может кончиться плачевным образом.

— Что вы от меня хотите?

— Полы мыть будешь?

— А кто вы такие?

— Сейчас узнаешь, кто мы такие.

Самолюбие не позволило Борису сдаться, упираться или подымать шум. Не говоря ни слова, он спокойно оделся и вышел. Но то, что он увидел, когда его завели в сушилку, превзошло все его ожидания. В каждом углу стояло по двое ребят с сапогом в руке, держа его за голенище.

«Бить будут, — пронеслось молнией в голове Узбека. — Хоть бы нож какой-нибудь был». В надежде схватить что-либо тяжелое, он стал озираться по сторонам. А к нему уже приближались с разных углов, размахивая тяжелыми коваными сапогами, восемь человек со зловещими ухмылками от предвкушения получить садистское наслаждение.

— Ну что, не будешь мыть полы? — истерично закричал один из них, по всей видимости, главшпан, кряжистый и смуглый, чем-то смахивающий на негра, зэк, и, не дожидаясь ответа, опустил со всей силы на голову Узбека сапог, но Погорелов ожидал этот удар. Он мгновенно перехватил лопарь[133] и что есть силы выдернул его из рук «негра», как он окрестил смуглого.

В ту же секунду Узбек дико вскрикнул от нестерпимой боли — на его голову и тело сразу одновременно опустилось несколько пар сапог.

— А-а-а! — бешено орал Погорелов. Удары сбили его на землю, но он упал, ухитрившись согнуться в клубок и обхватить голову и лицо руками, а озверевшие с пеной на губах зэки все били и били Узбека с каким-то остервенением и садистским упоением. Удары лопарей, касаясь тела, гулко издавали звук, словно это было вовсе и не тело, а какой-то топчан, из которого усердно выбивали пыль палками.

Узбек потерял сознание. Очнулся он на койке — вся голова и лицо его были в шишках, тело неимоверно ныло. Боли были нестерпимыми, особенно когда приходилось кашлять или переводить дыхание — видимо, ребра получили трещины.

— Так, почему лежим? — подошел к нему завхоз как ни в чем не бывало. — Подъем уже был, а то живо в изолятор отправим.

Превозмогая боль, Погорелов оделся и отправился на работу.

На промзоне его встретили настороженно, но бугор[134], взглянув на Бориса, все понял. Он пожалел Бориса и не стал загружать его работой.

Работа была не сладкой. Надо было оттаскивать тяжеленные резиновые пласты от станков и подавать пластмассовую крошку станочникам. Вонь от резины в цехе РТИ[135] стояла неимоверная. Это был какой-то особый, специфический запах, остро-удушливый, ядовитый.

Погорелову удалось найти около столярки двухсотмиллиметровый гвоздь. Он втихаря наточил его и отшлифовал шкуркой до блеска.

Обернув гвоздь тряпкой, он спрятал его под рукав.

В пять часов начали запускать в жилзону.

— Что случилось? — спросил Узбека молодой контролер, увидев его синее лицо. — Подрался?

— Да нет, вчера упал со шконки.

— Понятно, — криво ухмыльнулся прапорщик. — Все вы так падаете. Ну что с ним делать? — обратился он к ДПНК[136].

Погорелов понял: его могут задержать, обыскать, отправить к куму для выяснения обстоятельств, а это не входило в его планы, и он состроил невинно-робкое лицо.

— Да пускай проходит, — пренебрежительно бросил ДПНК, а про себя решил: «Такой не способен, наверное, не то что зарезать, клопа раздавить побоится».

Не ужиная, он тут же с трудом вскарабкался на верхний ярус и через несколько минут отрубился, укрывшись с головой одеялом.

Разбудили его среди ночи: у койки опять стояли все те же мордовороты.

— Ну что, дружок, — насмешливо осклабился «негр», обнажив свои начищенные до золотого блеска рандолевые зубы[137]. — Пойдешь мыть полы?

— Я свое слово сказал, — едва шевеля опухшими губами, произнес Борис.

— Ну что же, тогда слезай, придется с тобой политико-воспитательной работой заняться, — ехидно процедил сквозь зубы «негр».

Погорелов с трудом слез со шконки и заковылял в сушилку.

По углам все так же стояли архаровцы с сапогами в руках.

Узбек понял: если он сейчас промедлит — ему хана. Он молниеносно выхватил гвоздь и со всей силы всадил его в ненавистное, оказавшееся столь податливым тело «негра», который медленно осел на землю. «Словно в масло вошел», — отметил про себя Узбек и кинулся к архаровцам. Увидев страшное от гнева лицо Бориса, все в панике кинулись врассыпную, но он успел достать одного, самого толстого, молодого парня, всадив ему гвоздь в правую ягодицу.

«Ну все, — подумал Узбек. — Сейчас новый срок припаяют». Но все обошлось наилучшим образом. Гвоздь, к счастью, не задел жизненно важные органы «негра». Он, видимо прошел вскользь, а Колобку наложили на задницу пластырь.

Завхоз, зная эффект бумеранга или палки о двух концах, не стал выносить сор из избы. Узбека оставили в покое.

Через пару недель, когда сошли все его синяки, он наведался к своему земляку. Санька-дед сидел на нарах до пояса обнаженный, сильный, мускулистый, и словно выставлял свое тело, украшенное цветными наколками, для обозрения. На правой руке была вытатуирована рюмка, из которой выглядывала полуобнаженная дева, держащая в одной руке карты, а в другой бутылку вина.

Внизу была надпись: «Вот что нас губит».

Рядом с ним сидело двое ребят, один из которых под гитару самозабвенно пел:

— А, Боря, проходи, землячок, — увидев Погорелова, приветливо замахал рукой Ростовский. — Почему не заходил?

— Да так случилось.

— Слышал, слышал про твои подвиги. Ну, чего замолчал? — обратился он к гитаристу.

Тот снова забренчал, но уже не так громко. — Почему сразу ко мне не пришел?

— Да, неудобняк было с такой мордой светиться, — ответил Узбек.

— Кстати, я все уладил. Больше к тебе никто не полезет, тем более что ты показал свои зубы. Молодец, здесь так и надо действовать.