Зэками не рождаются

Глава пятьдесят вторая

— Ну что, оклемался? — участливо спросил Бакинский, подсев к Осинину на шконку, когда тот с тяжелой головой проснулся на следующий день перед самым обедом.

— Да, вроде бы.

— Окрестили[121], значит? — Да.

— И сколько вмазали?

— Девять строгого.

— Лихо, — поразился Бакинский. — А мне всего трешник вмазали. Меня ведь сразу же после тебя выдернули.

Он рассмеялся, обнажив свои желтые, с коричневым налетом, обчифиренные зубы, словно радуясь такому исходу дела.

— Главное, что интересно, ничего не доказано, терпила идет в отказ. Не помнит, кто именно лез к нему в карман, а судья, паскуда, буром на него прет. Вы давали показания, что у вас бумажник вытаскивал Павлов?

— Да, но я ошибся, — отвечает терпила.

— А вы знаете, что за дачу ложных показаний вам полагается уголовное наказание?

— Ну, мой потерпевший сразу же скис и замялся. Короче, беспредел. Что хотят, то и творят.

— У тебя это какая ходка? — для приличия спросил Осинин, чтобы не молчать.

— Пятая, и все за карман. Вот за это они мне и вмазали срок. На всякий случай. Раз раньше сидел — значит виноват. Короче, чего это мы порожняки гоняем. Давай лучше чифирнем.

— А стоит ли? Сейчас обед, да и тыква что-то трещит.

— Да все пройдет сразу. Это же наша панацея от всех бед. Я раз вообще подыхал, думал, коньки кину, лежу на больничке, температура высокая, всего ломит, впору хоть в гроб ложись. Лепилы[122] на меня рукой махнули, в общем, крест поставили. Дай, думаю, хоть перед смертью чифирчика вмажу. Заварили мне, значит, по-человечески, пачку чая «индюшатины»[123] на поллитровую банку. Ребят пригласил. Короче, где-то сам полстакана вмазал. Ну, думаю, все. Пришел тебе конец, Леха. И отрубился. На следующее утро просыпаюсь, никакой температуры, никакой разбитости, наоборот, жрать захотелось. У врачей вот такие полтинники. «Живой», — говорят. И пульс щупают, не верят.

«А что, может быть и правда, иногда человеку встряхнуться надо», — подумал Осинин.

— Уговорил, — улыбнулся он.

— А дровишки[124] есть?

— Найдем. Давай замутим. Приготовления были бесхитростные. Они нашли несколько номеров журнала «Огонек» и свернули мосты трубкой.

— Так дыму много будет, — встрял молодой, крепко сбитый парень по кличке Кабан, пожелавший, видимо, также принять участие в оргии.

— Ничего ты не волокешь, Кабанюга, в колбасных обрезках, — грубовато пошутил Бакинский. — Журнал «Огонек» дает самый лучший огонек. А вот от газеты одни хлопья будут лететь и «погореть»[125] можно.

— Короче, — обратился он к Кабанову, — цепляй «дрова» и вари чифир.

— А на чем?

— Все вам покажи, объясни, соображать надо. Бакинский взял алюминиевую кружку, придавил ее ручку к самой посудине и вставил в щель черенок ложки. Получился отличный держак.

— На, заваривай.

Кабан подошел к толчку и начал подогревать кружку с водой. Его прикрыли, чтобы контролеры не могли ничего заметить через смотровое окошко, именуемое «волчком».

Через несколько минут божественный напиток был готов. Бакинский пригласил нескольких ребят, короче, кого посчитал нужным, и чифирбак быстро опорожнили.

После того как чифирнули, у многих развязались языки. Им хотелось приколоться или рассказать что-нибудь из своей жизни. Лучше всего это получалось у Бакинского, или у Тюрьмы, как еще имели обыкновение называть его сокамерники, ибо он был действительно ходячей тюрьмой. Весь в наколках, даже руки все синие были от выколотых перстней и церковных храмов. Лицо было все изжеванным, почти беззубым, словно верблюд его жевал, жевал недели две и выплюнул. Но несмотря на все это, он был привлекателен своей неповторимостью, осмысленно-глубоким взглядом немного выпуклых глаз тюремного мудреца и человечностью. Все его очень любили и уважали.

После чифира Осинин немного отошел, а через несколько дней, когда получил копию приговора суда, написал обстоятельную кассационную жалобу в высшую инстанцию — в Верховный суд РСФСР.

Прежде чем писать жалобу, он подробно изучил несколько Бюллетеней Верховного суда РСФСР, которые взял в тюремной библиотеке, где описывались подобные разбирательства и случаи. Вначале составил черновики, отредактировал, как заправский адвокат, и вроде бы получилось ничего, нормально. На следующий же день на утренней Поверке он отдал жалобу, вложенную в конверт, но не запечатанную (запечатывать не разрешалось, все равно администрация и цензор подвергали все письмена строгому досмотру). Когда сокамерники прознали про юридические способности Осинина, к нему началось паломничество. Все просили составить «по-человечески» жалобенцию. В знак признательности его угощали, кто чем мог, но Виктору не это нужно было. Радовала и воодушевляла мысль, что он чем-то полезен, что кому-то чем-то может помочь.

— А что толку писать, — махнул рукой Бакинский, когда прочитал его жалобу. — Написано толково, все по уму, но понта все равно не будет. Один вон червонец схлопотал за мокруху[126], хотя и не убивал. Все десять лет писал, куда только не писал, короче, сколько сидел — столько и писал. Без понтов. А через месяц, как откинулся, настоящий злодей обнаружился. Ну и что? Ничего ему не заплатили, копейки какие-то для видимости, а здоровья-то не купишь.

Находились, правда, зэки, совершившие тяжкие преступления со всеми уликами и с их собственными признаниями, но потом возжелавшие вдруг апеллировать в высшие надзорные инстанции по поводу чрезмерно высокой меры наказания. Таким, как правило, Осинин не рекомендовал или отказывался писать под каким-либо благовидным предлогом. Он объяснял, что апеллировать куда-либо в таких случаях — дохлый номер.

В общем, прилипло к Осинину еще одно погоняло[127] — адвокат. Однажды после обеда, когда многие спали, хотя администрация строго запрещала валяться на заправленных постелях и всячески наказывала, двери камеры тяжело отворились, и в хате появился сухощавый паренек с небольшим темно-русым «ежиком» на голове. Вид у него был затравленный и подавленный. Глаза настороженно бегали. Осинин не спал, доканчивал очередную жалобу.

— Что случилось, браток? — спросил удивленно Осинин, так как сразу понял, что парня кинули с другой хаты, скорее всего, «поставили на лыжи»[128].

— Я из другой хаты, с пятьдесят третьей.

— Присаживайся, — уступил Виктор парню место на своей шконке. — Как тебя дразнят?

— Меня зовут Евсеев, а кликуха Баламут.

— Подрался, что ли? — Осинин заметил небольшой синячок на лице Евсея.

— Было дело, заставили платить, хотя фактически я не проигрывал.

— Разве так бывает?

— Выходит, что да, — тяжело вздохнул Баламут. — Договаривались играть просто так, потому что я не играю «под интерес»[129]. Давай, говорит, сыграем просто так, время убить. Ну, я и сел сыграть за компанию. Не жить же белой вороной. Когда выигрывал, мне ничего не говорили, а как только проиграл, сразу же заявили: — Плати.

— Чего плати?

— Плати, ты что, не знаешь, просто так в тюрьме никто не шпилит. Просто так — золотой пятак! Гони «рыжую» пятерку или бабки, а то морду враз расквасим, — заявил мне один из трех игравших против меня на одну руку.

— Это же игра слов, — заметил Бакинский, который не спал и слышал весь разговор. — Вот беспредельные морды! Ничего, на зоне, если с ними словишься — получишь.

— Они ко мне давно уже подбирались. И под сигареты предлагали мне играть по штучке, и под приседания. Не одного парня ограбили таким образом, но я-то знал все эти «примочки». Предлагают играть под сигареты по одной штучке, а при расчете заявляют, что «штучка»[130] ведь составляет одну тысячу. Проиграл двадцать штук сигарет — плати двадцать тысяч сигарет, а где парню взять?

Осинину было известно множество подобных игр, которые навязывались простачкам и слабодушным ребятам. Практически в сети этих мохначей[131] мог попасть любой человек.

В это время он услышал голос из другого корпуса. Вызывали к решке кого-нибудь из их камеры.

К решке подскочил Бакинский.

— Сто третья слушает. Вам кого? Говорите.

— К вам кинули в хату Баламута?

— Да, а что?

— Так ведь он просадил нам и сдернул из хаты. Гоните его, козла.

— А вы как играли, под золотой пятак?

— Какая разница?

— В таком случае, по его словам, это вы там козлы, беспредельные рожи собрались! При первой же возможности с вас получат! Все, расход! — Бакинский спрыгнул с решки, нервно закурил и стал быстро ходить по камере взад-вперед. Успокоившись, он обратился к Баламуту.

— А ты распрягайся и чувствуй себя как дома. А с такими шакалами больше не связывайся. Это для тебя хорошим уроком послужит!