Змеелов в СССР

Глава 6

Как я и предполагал, оформление моей поездки затянулось. Вот уже и конец апреля, а я еще не тронулся в путь. Да, топали деньки за деньками. Как солдат в походе — пять километров в час. Можно было бы уже поискать под Киевом гадюк, но я так уже забегался, задолбался, одурел от советских чинуш-бумагомарателей, что уже решил не дергаться. Будь — что будет. Да и на природе: «Чистейший воздyх тyт и там воняет жyтким перегаром, в полях прошел пастyх Иван и надышал своим yгаpом…»

Какая уже разница, начинать ловить змей здесь или в Туркмении? Если не смогу себя пересилить, то там хотя бы у местных мальчишек прикуплю каких-нибудь малоядовитых или неядовитых змей, чтобы командировку закрыть. А уже на последнем курсе плавно отойду от темы пресмыкающихся.

Но пора ехать. Все готово. Завтра отправляюсь в неизвестность. Зачем я только ввязался в этот блудняк?

Накануне отъезда я забежал в университет. Надо было проститься с друзьями — однокурсниками и профессором Артоболевским.

Профессор меня напутствовал не совсем оптимистично:

— У меня к вам имеется просьба, — трагически молвил он, понизив голос, и в нем послышалась теплая отеческая нотка. — Просьба очень убедительная: не горячитесь. Будьте осторожны. Помните: змеи никогда не упускают случая, чтобы отомстить за свой плен.

Нечего сказать — приободрил! Так приободрил. Хоть сразу панихиду себе заказывай!

На следующий день, на перроне Киевского вокзала, куда я приехал на извозчике, была сутолока, как на базарном толчке. Хватай мешки — вокзал отходит! Ошалевшие люди хаотично метались по перрону, сталкиваясь друг с другом, разбрызгивая растоптанную жидкую грязь. У кого-то — мешок за плечами, у другого — баул или чемодан в руке, или же обернутая рогожкой пила.

На рожах следы похмелья, в буркалах ненависть ко всему миру вокруг. Перед глазами так и мелькали в круговороте кепи, ушанки, буденовки, собачьи воротники, кожаные куртки, серые солдатские шинели, армяки и зипуны.

Истеричные крики:

— Куда прешь, стерва⁈ Зашибу!

И на меня:

— Чо вылупился? Студентишко, интеллихент сраный!

Тот еще паноптикум с кунсткамерой. При Советах подобную публику звали «лимита». Прошло то время, когда таких вот красавцев периодически пороли на конюшне в позе «а ля рак». Теперь же подобный стиль общения в советском обществе является нормой жизни.

Это — отдельная песня. Везде по объявлениям требуются вальщики леса со своим лесом. Сейчас, по программе индустриализации, во многих районах страны разворачивались крупные стройки, и люди, этакие Микулы Селяниновичи с гербовыми серпами, покинув насиженные места, торопились втиснуться в вагоны, панически боясь отстать от поезда или остаться без места. А без места никак нельзя.

У всех пассажиров дальние дороги: кто едет на Урал, кто — в Сибирь, Среднюю Азию или на Дальний Восток. Широка страна моя родная…

Носит людей по стране, точно ветер поднял разный мусор — кульки и бумажки. А надо давать пятилетку в четыре года. Плюс вызубрить назубок политграмоту. Равняйтесь на Стаханова! И избежать участия в этом коммунистическом забеге не получится.

Сразу скажу, что это я такой закоренелый циник. Потому, что наперед знаю, чем все это закончится. Власти же действуют не в лоб, а намного тоньше. Берут людей на слабо. Создан и всячески поддерживается героико-романтический миф о великой перестройке мира, со всей сопутствующей ему романтикой самоотверженного труда. А так же арктических полетов, освоение пустынь, строительства нового быта и прочего…

Этим героическим мифом сейчас был полон воздух эпохи: им живут, ему верят, о нем поют песни. Везде брызжет неподдельный энтузиазм и устремленность в будущее. Надежда через тернии построить новую жизнь.

Я тоже немало побегал вместе со всеми, отчаянно боясь, что мне выдали «неправильный билет», измучился пока нашел свой московский поезд и вагон. Станционные пути были густо заняты составами различных поездов. Какая-то сутолока путей, паровозов, вагонов, людей. Посадка проходила стихийно, люди навьюченные узлами, мешками, баулами рвались в вагоны как в последний бой, у тамбуров кипели водовороты, гвалт стоял как на базаре. Даже дети сгибались под гнетом огромных мешков.

Добираться до места в невесть какую губернию мне добрых полмесяца с двумя пересадками. В Москве и Ташкенте. Перегоны дальние. В России и до революции железные дороги были удобны для пассажиров длиннейшими беспересадочными сообщениями.

А потом на местной узкоколейке мне предстоит пилить до Мары. Это древний Мерв или Марг. В сущности сейчас толком населена только восточная Туркмения — древняя Маргиана. Область более старая, чем персидское царство Ахаменидов.

Маргиана еще достаточно богата водой, стекающей с отрогов гор. Памира и Копетдага. Каракумского канала нет еще и в проекте и живительная вода еще не напоила грозные пески Каракумов. Эту ужасающую пустыню смуглокожие туземцы так и называют "Черные (то есть Страшные) пески. А Ашхабад еще только недавно был обычным маленьким кишлаком. А сейчас превратился в городской поселок.

Пробившись в вагон мимо безбилетных забулдыг, я занял полку, оставил свои вещи и вышел на перрон. Успею еще все бока отлежать. Чемодан мой, рюкзак-вещмешок и негабаритный сачок и «пинцет» — груз необременительный, с ним всюду пройдешь. А золотое грузилко пока без самонадеянного верхоглядства полежит в кармане.

Устроившись, я даже немного повеселел и теперь, словно сторонний зритель, наблюдал картины советского быта.

Шик! Блеск! Красота! Над влажным изумрудом вокзальной башенки, над темным острым шпилем ее, славя наступившую весну, то и дело вспархивали крикливые галочьи стаи. Их крики мешались с отрывистыми гудками паровозов, пассажиров и провожающих.

Словно белопарусные корабли, каравеллы и бригантины, куда-то вдаль уплывали облака. И не было им никакого дела до людской суеты, суетных земных страстей и тревог. В проемы между облаками, словно в громадные окна, проглядывала небесная лазурь — по-весеннему густая и бездонная.

Кроме родственников, меня провожала Сима, в качестве моей официальной невесты. Последнее время я от нее сильно отдалился. Но был прощен. Еще бы! Ведь я фактически отправляюсь в чужие края на верную смерть. Путешествие в один конец. А девушки таких героев, мучеников за дело победы пролетариата, не бросают. Ибо подобное чревато. Общество не поймет и не простит. Заклюют! Одни комсомольцы чего стоят! Так пропесочат на собрании, что взвоешь!

Я вообще обалдеваю от контингента нынешнего Киевского Университета. Будто кино смотрю. Все готовые стойкие оловянные солдатики. В вариации а-ля матрос Железняк.

По макушку набитые заезженными лозунгами, которые пока для них имеют пьянящий элемент новизны. Уровень интеллекта у большинства — минусовой, все похожи друг на друга как хомуты в сельпо и искренне по-детски считают себя хозяевами новой жизни. Верят в победу коммунизма во всем мире. Иллюзии застят глаза…

То же мне новая советская элита. Ну, претендуешь ты на место в партере, так лишний раз рожу свою протри, портянки простирни. И смех и грех…

Не эти ли белозубые советские комсомольцы «чистили» ряды своих товарищей за «есенинщину», судили за галстуки и позорили за шелковые чулки? Тех, кто «насаждал есенинщину» не допускали к экзаменам. Тут уже комсомольские собрания называют за глаза не иначе, как «собрание бездарей и пошляков». Но считается, что «они же дети!» Мол, у них еще все впереди, вырастут и повзрослеют вместе со страной.

Впрочем, я как галантный кавалер, предложил своей невесте отправляться вместе со мной в Туркмению. В гости к змеям и каракуртам. И там преодолевать все трудности семейного быта. Но мое великодушное предложение было почему-то вежливо отклонено.

Вслед за мной, вместе с группой однокурсниц, Сима должна была уехать на горные курорты Кавказа и там собрать материал для своей дипломной. Ловить своих любимых бабочек. Как говорится: каждому — свое!

Я взглянул на часы. Пора прощаться. Времени до отхода поезда оставалось совсем немного. Людская толпа на перроне заметно поредела и мы почувствовали себя свободней. Но говорили мало, больше молчали. Я взял руку Симы и — один за другим — поцеловал ее пальцы.

— Мой дорогой, я желаю тебе удачи, только удачи… — отвечала мне девушка, при этом голос Симы трагически дрогнул, — будь счастлив, мой милый!..

Желая подавить минутную слабость, она резко тряхнула головой, и из ее красивых глаз упало несколько крупных, как горошины, слез. Одна из них, еще теплая, упала мне на руку, остыла и начала холодить. К чему это?

Что это с нею? — думал я о Симе, так как до этого я никогда не видел ее такой расстроенной.

Наконец, она подняла свои глаза, полные слез, и заговорила снова, но так сбивчиво, так бессвязно…

— Прости… Я не могу сдержать себя… Я плачу, — тихо, сквозь слезы, сказала она. — Но у меня такое предчувствие, как будто мы расстаемся навек.

Отлично! Приободрила так приободрила. Мало того, что я сам этих змей боюсь до усрачки и до печеночных колик, так еще и эта кликуша, словно черный ворон, пророчит мне неминуемую гибель. Бабы, — они такие. Я тоже копчиком чувствую, что это затея мне вылезет боком, но вида не показываю, улыбаюсь как Гуимплен. А тут! Вот же баба — труслива, что заяц! Тряпка! Распустила слюни!..

— Навек? — я почувствовал холодок тревоги и обнял Симу за плечи. — Такого просто быть не может. — Вздор! Всегда люди на Руси были пытливы и смелы. Не боялись ни бога, ни черта!

«Расстаемся навек». Вот так выдала! Бодрящее напутствие. Мысль об моей гибели казалась мне до того нелепой, противоестественной, что она совершенно не укладывалась у меня в голове. Молодой, здоровый, полный несокрушимой веры в прекрасное будущее, я не очень-то задумывался над тем, что человека подстерегает несчастный случай, болезнь, смерть. Поэтому Симиной тревоге я не придал глубокого значения. Только суеверно три раза сплюнул через левое плечо, чтобы отвести неудачу.

— Дорогая, успокойся, ради бога, — гипнотически спокойно сказал я ей. — Ты просто утомилась. Поверь, пройдет месяц, другой, ну, от силы — три и мы встретимся снова. А потом никогда разлучаться не будем. Не будем же?

В знак согласия Сима тряхнула головой и вытерла слезы.

Зазвенел колокол. Острой болью отозвался в моем сердце его резкий звук. Прижавшись ко мне, Сима, смахнув всю паутину этикетов, несколько раз торопливо поцеловала меня в губы и щеки. Отстранилась. Посмотрела в глаза и тихо сказала: «Ступай».

А потом пророчески прибавила:

— Чует мое сердце: одного из нас ждет судьбинушка горькая… Прощай навек!

Поезд уже тронулся, когда я вскочил на подножку вагона. Ускоряя шаг, Сима шла рядом, махала замшевой перчаткой и грустно улыбалась. Теперь я видел ее как бы со стороны, и клянусь, она никогда не была такой красивой, как сейчас, в этот короткий прощальный миг. Когда поезд набрал скорость, девушка отстала и скрылась из виду. Душераздирающая сцена!

Отчего-то вспомнились строки старинной песни: «Сердце будто забилось пугливо, пережитого стало мне жаль. Пусть же кони с распущенной гривой, с бубенцами умчат меня вдаль».

Чувство оторванности я изведал тотчас, едва выехал за пределы города, но было в нем нечто окрыляющее и безразличное. Я вспомнил тысячи безыменных людей, «плавающих и путешествующих», когорты авантюристов, проникающих в неисследованные места, безумцев, возлюбивших пустыню, детей труда, кладущих основание городам в чаще первозданных лесов. Прорвемся!

Поезда в эти годы ходили так медленно и так безнадежно выбивались из графика, что до Туркмении мне пришлось добираться чуть ли не три недели! Вот же канитель. Преодолеть тысячи километров в железнодорожных вагонах — не шутка. Приходилось утешаться пословицей: Тише едешь — больше командировочных.

В моем жестком вагоне, который за всю дорогу ни разу не проветривался, стоял крепкий запах махорочного дыма, селедки, каменного угля и несвежих портянок. Не говоря уже об легких оттенках ароматов дерьма и блевотины. Это настоящая симфония запахов, которая раскрывается с каждым сделанным вздохом.

Окна наши проводники специально не открывали, чтобы проезжающие пассажиры ненароком (или же умышленно) не плевали в местных аборигенов.

То и дело слышались патриотические песни: «Наш паровоз, вперед лети! Коммуна — остановка…»

Место я занимал боковое, у окна. От безделья не знал, куда себя деть. Разухабистый стук колес, качка. Жаркая вонючая духота, и мысль: «Скорее бы приехать!»

Играл с попутчиками в карты — наскучило. Да и я не мастак в этом деле. Я постоянно забывал кто с какой карты ходил, и благодаря этому у меня постоянно возникали недоразумения.

Пытался читать безграмотную брошюрку «Существуют ли чудеса?», которую мне продали тут же в поезде, но вагон так трясло, что пришлось мне оставить это занятие до лучших времен.

Впрочем, сколько я потом не читал тут книг, все они на один манер. Советские писатели пишут как под копирку, радуя единым комплексом текстов с повторяющимися реалиями «про широкую реку, в которой прыгают караси, про солнечный размах, про ветер и про полевую силу, про гармонь». Про смычку города и деревни, индустриализацию народного хозяйства, электрификацию деревни… А самое лучшее, что выбивалось из этого ряда, я уже не раз прочитал в прошлой жизни.

А поезд все стучал и стучал по просторам плодороднейших в мире, несравненных черноземов, вполне безразличный к начавшимся трудам по включению этих черноземов в новое, «колхозное» изобилье.

Без мысли и без любопытства я ощущал коловращение жизни и движение людских масс, потоки людей чужих, незнакомых, с которыми мне больше никогда не увидеться.

В поезде находились старожилы, настоящие железнодорожные гуру, которые, хорошенько вытряхнув свои портянки, учили новичков, громко сообщая вслух, на какой станции нужно покупать пирожки, где продаются на перроне прославленные огурчики, где славятся яблочки, а где — рыбцы…

Ночами, пока во вздрагивавшем над дверью фонаре, оплывая, горела свеча, я смотрел в окно на глухие, без единого огонька, бескрайние российские просторы. Зеленоватый поля, залитый лунным сиянием, сверкали загадочными отблесками. И нескончаемой чередой уплывали назад стойкие телеграфные столбы. Лишь иногда, в качестве разнообразия, моим глазам удавалось различить в темноте несколько тусклых огней, равных по силе впечатления целой коронационной иллюминации

Я тупо, до одури, смотрел в окно, ожидая, когда же на горизонте покажутся далекие волшебные страны и засыпал только под утро. Колгота! Мне казалось, что я разучился навеки ходить по земле.

Каждая вторая-третья станция носит имя Ленина. И везде висят одинаковые лозунги:

"Поведем непримиримую борьбу с буржуазными агентами!

Сорвем маски с классовых врагов!

Смерть контрреволюционерам и заговорщикам!"

Словом, путешествие мое, сверх ожидания, было утомительным и однообразным, если не считать одного казусного случая где-то под Куйбышевым. Проснувшись ранним утром, я ощутил глубокую тишину. Я глянул в окно: сливаясь с серым облачным небом, до самого горизонта расстилались поля. Озимых и люцерны. В это время рядом со мной раздался унылый голос проходившего по вагону проводника.

— Мужики, встаньте, помогите «Максиму». Застрял, окаянный, сдвинуться с места не может.

Эти слова проводник повторял в каждом купе. И мужики — в одном нательном белье, наскоро всунув ноги кто в сапоги, кто в галоши, кто в ботинки — выскакивали из вагона, упирались в него плечом, руками, помогая слабосильному поезду подняться на скользкий от недавнего дождя пригорок. Под ритмичные крики: «СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ — САМАЯ ЛУЧШАЯ В МИРЕ!»

Чем дальше я подвигался на юг, тем все больше теплела погода, светлее и выше становилось небо. Долго ехал я по широко распахнутым степям Казахстана, кое-где покрытыми обильными хлебными всходами.

После Голодной степи вокруг царило уже настоящее лето. Да и приближался конечный пункт моего путешествия. Так что я заметно повеселел.

Я сидел у окна, негромко пел бесконечную восточную экзотическую песню и ритмично, в такт, легонько хлопал себя ладонями по коленям:

Вот барашек поднял крик,

Это блеет мой шашлык.

Помидор совсем в соку,

Это соус к шашлыку.

Голос мой был несильный, но довольно приятный. Так что другие пассажиры не возражали. Первые три часа. Наконец, устав слышать одну и ту же песню о горькой судьбе бедного барашка, они взмолились:

— Молодой человек! Ну сколько можно! Смените пластинку!

Я не стал спорить. Сменить, так сменить. Нам песня строй пережить помогает… Поэтому сразу начал другую песню. Почти на ту же мелодию и на тот же ритм.

Цветет урюк под грохот дней,

Залит зарей кишлак,

И средь арыков и полей,

Идет гулять ишак!

Через какое-то время и ишак впал в нашем вагоне в немилость. Особенно после того, как я посильней открыл рот, чтобы взять верхнее си-бимоль, из-за чего неблагодарный попутчик швырнул в меня свое полотенце.

Как же прекрасно жить в России! Тут никто не постесняется при случае обложить тебя матом. Не то, что в этой сраной Америке. Где все друг другу улыбаются стандартной улыбкой «Джокера». А все почему? Никто не знает, у кого имеется за пазухой заряженный револьвер. Который вот-вот пустят в ход. Вот и лыбятся бедолаги друг другу, как сумасшедшие, не желая спровоцировать массовую кровавую бойню!

Пришлось знакомить слушателей с творчеством ВИА «Ялла».

Учкудук!

Три колодца!

Ты спаси, ты спаси,

Нас от солнца.

Наконец, приелся и «Учкудук». Право же, слушатели пошли слишком придирчивые. Ведь этой песней когда-то восторгалось все человечество, по крайней мере представители его наиболее культурной части.

Да и я устал петь и лишь мурлыкал «под Утесова»:

Жил в Константинополе ишак,

Туранбек Гасан ездил на нем,

И нередко сняв чувяк,

И нередко сняв чувяк,

ишака бил больно чувяком!

Средняя Азия, воспетая в советском балете «Красный мак», встречала меня теплом сухой финской сауны и могучим половодьем солнечного света. Еще задолго до революции русская лопата и русская спина построили железную дорогу по центральноазиатским просторам. Сверкающий под солнцем рельсовый путь пролегал через пустыни…