Зрелища

20

В конце зимы Сережа после большого перерыва снова стал вести дневник.

«3 марта.

Сегодня впервые открыли заднюю комнату. Господи, чего там только нет! Оказывается, каждый уже кое-что знал по частям, то есть то, что предназначено специально для него. Многие разочарованы. Видимо, все же надеялись, что что-нибудь нечисто, оказалось, нет — действительно реквизит. Итак, мы все же театр, а не банда. Жаль. Вернее, театр только на одну треть, а на две трети — цирк.

5 марта.

Варить внутри себя мелкие обиды, готовить из них первое, второе и третье. — нечего сказать, прекрасная жизнь.

7 марта.

Заболел дядя Филипп. Сердце. Увезли в больницу, ничего не говорят, но по лицам видно — умрет. Я без его спросу пошел на почту, дал телеграмму его жене. У меня потребовали медицинскую справку, пришлось переписать — «тяжело заболел» вместо «умирает».

8 марта.

Л.П. становится невозможной. Эта старушечья заботливость, эти разговоры за чаем с мамой о моем будущем, это покровительство, — у-у-у-! сил моих нет.

9 марта.

Каждый вечер, садясь за дневник, я хочу, в сущности, записать только одно: что мне тошно, тошно и тошно. Но никогда не пишу этого. Почему? Или, только взяв перо в руки, я незаметно веселею? Надо будет проверить.

10 марта.

Был у дяди Филиппа. Он совсем плох, просил меня унести к себе какие-то бумаги и сохранить (для потомства?). Объяснил, где лежат, — оказалось, восемь толстенных папок, еле дотащил. От нечего делать полистал некоторые, ничего не понял, но один кусочек мне понравился, дай-ка я его сейчас перепишу. Где же он? Ага, вот. «ДЕРЕВО. Посреди леса на случайной поляне растет дерево. Два человека выходят с разных сторон на поляну из леса и бегут, чтобы обнять друг друга. Они добегают до середины, но между ними дерево. Они начинают тянуться друг к другу руками, сплетаются пальцами, лица их улыбаются и плачут, они видят себя, видят слезы один другого, снова тянутся и снимают слезы губами и языком и снова улыбаются — между ними дерево. Вот, один, кажется, догадался, скинул туфли — теперь они осторожно касаются пальцами ног, ступнями, икрами, сплетаются в любовном объятии — дерево разделяет их по-прежнему. Тогда у них начинают вырастать новые словесные руки из головы, из спины, из боков, они тянутся, сцепляются, находят друг друга, а некоторые в исступлении уже терзают и оплетают сами себя. Какие-то странные нити добавляются к этому клубку, разных цветов спирали с маленькими человечьими лицами на конце, они переплетаются с прежними и новыми руками, кажется, вот уже все, уже и не разобрать, где кто, но дерево там, на месте. Клубок растет, колышется, он заполняет всю поляну, а потом и лес, бьется и трепещет, новые руки и нити самозабвенно сливаются на его поверхности, мечутся во все стороны, ища друг друга и знать не зная того, что бьется и мечется тут же рядом с ними или чуть поглубже; кажется, нет ни конца, ни начала у этого бесконечного движения, но если где-то там в глубине убрать то крохотное дерево между двумя бегущими обнять друг друга, то все тотчас исчезнет, пропадет, будто и не было, ибо это — Дерево жизни».

11 марта.

Что он делает, что он делает?! Чтобы достигнуть полноты ощущения в зрительном зале, он скоро начнет впрыскивать запахи через спинки стульев, впускать дождь и ветер, щипать током, бить зрителей по голове — нет, добром это не кончится. Но если его прогонят, возьмет ли он меня на новое место — вот вопрос.

13 марта.

Вот те на! — она все же приехала. Катенька, жена дяди Филиппа. Ай да Катенька — прыткая дама. В два часа все у него прибрала, перетерла, сожгла мусор и, как она выразилась, ненужные бумаги — хорошо, что те папки я уже унес. Она, в общем-то, прибыла его хоронить, думала даже, что опоздает, но он, кажется, обманет ее и выздоровеет. Пока ее к нему не пускают, даже не сообщают о приезде — ох, уж эта мне психология. Он, может быть, от радости тут же и подскочил бы здоровый с постели. Впрочем, ерунда — главное, хорошо бы, чтоб он не умирал.

15 марта.

Все же очень плохо без денег. А были бы деньги — тогда совсем другое дело.

16 марта.

Л. П., страх, боль страха.

18 марта.

Салевич сказал, что на лето прогонит меня поступать в институт и без института обратно не примет. Сдается мне, что не только на лето. Кажется, я ему надоел ужасно, кончилась моя карьера. Хотя неизвестно еще, удержится ли он сам после того, что мы покажем. Эта пальба на сцене, эти прыжки в зал и обратно, эти прожектора прямо зрителям в лицо — кошмар, наваждение! Нас просто побьют, побьют, не дожидаясь занавеса.

19 марта.

Появились деньги. Много. Побежал в магазин покупать пиджак. Костюмы на третьем этаже, женское пальто — на первом. Не поднимаясь на третий, на первом купил плащик для Л.П. Снова остался без пиджака. Идиот.

21 марта.

Наконец-то выписали дядю Филиппа. Господи, что это было! Катенька накануне обегала все магазины, устроила царский стол, сама завилась и в больницу явилась с цветами, как для роженицы. Они уже виделись один раз, слава Богу, меня при этом не было. Зато сегодня насмотрелся. Они шли по улице, почти упав друг на друга, наклонясь под острым углом, щекой об щеку, и ни за что не хотели разлепиться, даже когда нужно было оглядеться на переходе. Я плелся сзади с пустым чемоданом и раза три вытаскивал их из-под машины. Так, не разлепляясь, и дошли до дома. На лестнице с первых же ступенек начали целоваться. А ведь обоим уже под пятьдесят. Поневоле начнешь верить, что у тебя-то, и правда, все впереди. На обед, конечно, не остался — хватит с меня.

23 марта.

Если б был верующий, вот какую молитву читал бы я каждый вечер: «Всесильный Боже, спрячь меня от меня самого, дай мне передохнуть, укрой меня, Боже».

24 марта.

Встретил на улице Германа. Он обрадовался, повел меня обедать, трещал без остановки — слова не давал сказать. Мне было неловко, я все ждал, когда он начнет спрашивать об Л.П., но он ничего, помянул несколько раз какую-то Нину, я понял, что это новая, и, не удержавшись, спросил: «С цыпками?» Он замялся, покраснел, но потом как-то комично и безнадежно вздохнул и развел руками — «с цыпками». Вот это честность!

3 апреля.

Катенька уехала.

Дядю Филиппа невозможно было вытащить из вагона, оба плакали. Правда, они твердо договорились, что она едет только за разводом, забирает меньшего, Димочку, и сразу же возвращается, но… Но если верить в это, так чего же плакать? Остающимся была обещана новая жизнь, трезвость, кажется, даже поступление на постоянную службу. Дядя Филипп на службе, это все равно что я — верхом на коне.

6 апреля.

Он снимает туфли и крадется к ее двери. Он припадает к ней лицом. Долго стоит, не решаясь коснуться ручки, сдерживая дыхание. Она в это время стоит с другой стороны, тоже ловит каждый шорох. Перемежающиеся кадры — он, она, он, она, между ними дверь. Публика регочет. Ну, Боже, Господи, Создатель, кто там есть, — почему они регочут? почему?! Почему так все прекрасно на этом свете, все дивно в твоем творении — все, за исключением венца.

12 апреля.

Это было вчера. Утром мы поссорились, а ночью она пришла. Первый раз. В одном халатике и тапках. Кажется, я ревел, не помню. Все было молча, она то ли посмеивалась, то ли мурлыкала. Потом натянула мне одеяло до подбородка, поцеловала и ушла с таким видом, точно приходила поставить горчичники. А наутро снова — не подступись.

14 апреля.

Премьера через две недели, уже готовы афиши — «Стреляйте, не целясь!». Репетируем в запертом зале, каждый день до двенадцати, директор протер себе лоб о замочные скважины. Если отбросить все трюки, то смысл получится такой: двое ученых, друзья, но один благородный, а другой завистник. Завидует таланту, успеху, красивой жене — всему. Готовится опасный опыт. Во время опыта завистник чего-то такое подстраивает и благородный гибнет. Но сработано чисто, винить некого, и завистник занимает его место, и вся слава тоже, конечно, ему. Все забывают, одна жена не успокаивается и, отчаявшись притянуть завистника к суду, сама стреляет в него из револьвера, как и обещано в названии, не целясь. Я как-то спросил Салевича, зачем ему понадобился Карпинский, неужели Всеволод сам не смог бы выдумать все эти страсти, и даже похлеще. Он постучал мне костяшками в лоб и прокричал: «А документальность? а подлинность? Это же мемуары, это было, голова ты садовая». — «Враки это все, а не мемуары», — хотел сказать я, но, слава богу, удержался. Он и так во мне разочарован, а тут бы… Нет, нельзя его сейчас раздражать.

15 апреля.

Наконец-то купил пиджак. Серенький, в едва заметную клетку, запасные пуговки пришиты внутри, и к брюкам подходит — да в таком пиджаке!.. В таком пиджаке я полез менять шторы, сорвался и, падая, вырвал полрукава. Все же лишь такая ничтожная и мелкая натура, как я, может приходить в такое отчаяние из-за какого-то паршивого пиджака.

16 апреля.

Дядя Филипп сказал, что у поэта не может быть глубины души — он ее постоянно выворачивает наверх, наружу.

19 апреля.

АП. сегодня целый час хохотала как помешанная — я попросил ее выйти за меня замуж.

21 апреля.

Ну хватит, давай поговорим спокойно. Разве можно так ненавидеть собственную дочь, как говорит Л.П. А тем более себя самого? Уж так ли ты плох, подумай. Некрасив, да, близорук, прыщи на лбу, мелковат подбородок, но не безобразен же, нет! Посмотри кругом, сколько есть хуже тебя — лысых, косых, беззубых, с бородавками, с диким мясом на лице, с кривыми носами — ну что, полегчало? А что фигурой не вышел, так и это не страшно — много ли ты видел Геркулесов не в кино и не на журнальных обложках? Голова могла бы быть, конечно, получше, так называемый котелок, чтобы варил безотказно, но и это, если подумать, не страшно, это даже вредно бывает для счастья. Почитай-ка «Горе от ума» или посмотри на дядю Филиппа — много ли ему счастья от его головы? Ну, а мучения все твои — разберись, из-за чего они, из какого пальца высосаны. Что не любит тебя никто, так это вздор, любят, есть такие, а ведь тебе надо, чтобы всякий встречный перед тобой рассыпался, — ну, не гадость ли это? Можно ли этим мучиться? Кто они, эти встречные, — вахтеры, гардеробщики, кладовщики, парикмахеры? Стыдитесь, сударь. Или несовершенство мира тебе докучает, от общего неустройства корчишься? А ты бы не корчился, а шел бы и исправлял понемножку, где тебе по силам — чего проще. Ну, а то, что в службу тебя никто не берет, что некому предаться целиком душой и потрохами, так сам ты кто такой еще, чтобы кому-то предаваться, велики ли твои потроха? Нет, мой милый, хватит тебе дергаться, хватит зарываться. Сядь спокойно, передохни, погляди вперед назад, помаши рукой дорогому детству — пора уже, сколько можно. Посидел? Помахал? А теперь вставай и иди дальше. И все тебе будет, красавец, и дальняя дорога, и важные хлопоты, и червонная дама, и трефовый король, только ручку золоти время от времени, не забывай.

21 апреля.

Ах, как хорошо, как ловко да складно все выходит у меня на бумаге! Так бы и сплющился, так бы и заполз на эти листочки крохотной буковкой. И пошла бы у меня складная да расписная буквенная жизнь, а так…

25 апреля.

Завтра, завтра премьера! Что-то будет? Если провалимся… Мне на все плевать, на всех, не жалко ни Салевича, ни себя, но Л.П! Бедная Л.П.