Зрелища

9

Он сначала не хотел ехать на тот день рождения (все чужие), но Лариса Петровна сказала, что очень нужно, что он ей будет там нужен позарез и все — кончены разговоры. Тем более, можно и без подарка, там не принято. Ему очень нравилось, что она вот так не боится распоряжаться им, и подчиняться ей тоже нравилось — он упирался больше для форсу, чтоб она ему построже повелела.

Они вместе доехали до большой площади, где все крыши домов были в светящихся рекламах.

Над самым высоким горела надпись, чтобы страховали свою жизнь от чего угодно, тут все пойдут навстречу, если, конечно, ваша жизнь надежная и ей ничего не грозит, а им нужно было как раз напротив, в тот дом, к которому сверху подлетала гигантская спичка с огнем — летела по черному небу и все никак не могла долететь.

— Вот, кажется, сюда, — сказала Лариса Петровна.

За незапертой дверью играла громкая музыка, то ли марш, то ли старинный вальс.

Они вошли, и сразу же за порогом что-то большое налетело на них, отбросило Сережу к стене, а Ларису Петровну унесло вглубь на середину комнаты. Надев очки, Сережа понял, что это что-то была девушка, видимо, хозяйка-именинница, но непомерно увеличенная во всех размерах, этакая девушка-Геракл. Видн° было, что она счастлива приходу Ларисы Петровны неподдельно, что еле дождалась, и какое же удовольствие доставляет ей теперь играть с нею, вертеть, обнимать и подбрасывать над полом. Других гостей, кроме них, никого пока не было.

— Тася, Тася, да пусти же! — визжала Лариса Петровна. — Ведь платье! Ты меня задушишь… Ой! Сегодня я не одна, за меня отомстят.

Тася опустила ее на пол и пошла за Сережей. Сережа уперся покрепче ногами и незаметно вцепился за спиной в дверную ручку. Он предчувствовал, что все это было бесполезно, как, например, борьба с землетрясением, но он не имел еще восточной выдержки, чтоб погибать красиво и без суеты. Чудовищным усилием всех мышц плеча и кисти ему удалось сдержать ее рукопожатие, но, сосредоточившись на этом, он забыл о ногах и, когда она приветливо потянула его за собой, не удержался, заскользил и въехал в комнату, как согнутый манекен, как безвольная мебель на колесиках.

Лариса Петровна засмеялась и пошла вдоль стен рассматривать картинки. На каждом квадратике обоев что-нибудь обязательно висело, открытка, фотография или обложка журнала с кинозвездой.

— Что за музыку ты выбрала к нашему приходу? Или думала, что приду с военным? — насмешливо спросила она.

— Ах, перестань! Ты опять? Опять? — воскликнула Тася, покраснев и поспешно выключая проигрыватель. — Просто случайная пластинка, я даже не знаю, как она тут оказалась.

— А нет у тебя другой, хотя бы с пением птиц? Мне теперь очень нравится, я недавно слушала целый концерт.

— Какие еще птицы? Уверена, что ты надо мной смеешься.

— Да нет же, клянусь тебе. Только это очень редкие пластинки. Их можно достать лишь по знакомству, и то с трудом.

Она теперь стояла у письменного стола и перебирала раскрытые книги и учебники. Тася настороженно следила за ней, готовая, видимо, сорваться по первому знаку насмешливости на ее лице.

— Ты учишься водить машину? — спросила Лариса Петровна, доставая из кучи книгу потолще других.

— Ну, учусь.

— А как же спорт? Совсем заброшен?

— А-а-а, ты снова за свое! — в отчаянии воскликнула Тася.

— Знаете, Сережа, у нее прекрасные способности к спорту, но она теперь ни в какую. Причина самая нелепая — жалеет побежденных. То есть просто не выносит их жалкого вида.

— Ой, ну перестань. Ну я же знаю, на что ты намекаешь. Что за охота без конца вспоминать, неужели интересно.

— Еще как интересно. Нет, Сережа, вы видели когда-нибудь смешанные соревнования, то есть мужчин против женщин или наоборот? Конечно, это редко увидишь, их не устраивают, чтобы не разжигать страсти, но иногда получается непредвиденно. И тогда — о, разве это можно сравнить с выступлениями за честь города или даже страны. Что им делить, в конце-то концов, этим странам и городам. Но тут противоречие посерьезней, Представьте себе чувства зрителей — тут уж не может быть равнодушных.

— Ага, значит, были и зрители? — сказал Сережа.

— Ну, конечно, полный берег реки. Ведь речь идет о соревнованиях на байдарках.

— О, как ты зла, — прошептала Тася.

— Не мешай. Представьте, он и она, оба из одного института…

— Неужели ты будешь рассказывать?

— …причем она в него не то что влюблена…

— Сейчас я тебя стукну!

— …а так, преклоняется…

— Боже мой, какая ложь.

— …и издали распростерта перед ним до нелепости.

— Ну все — довольно!

— Нет, постой, дай мне досказать. Оо-ой, так же нечестно… бессовестно!..

Но Тася, не слушая, подхватила ее, отнесла к другой стене и осторожно швырнула в глубокое кресло. Потом задвинула столом, принесла откуда-то тарелку яблок и сказала:

— Вот, теперь ты посиди и успокойся. Считай, что это карцер.

— Господи, как похожи друг на друга все тираны, — пробормотала Лариса Петровна. — Никакого разнообразия в приемах.

— Ты приходишь раз в год, и то специально, чтобы посмеяться, — сказала Тася.

Она взяла еще одну тарелку и стала прижимать ее поочередно к пылающим щекам.

Сережа потом потрогал — тарелка была горячая. Его поражало откровенное поклонение и любовность, с которой эта могучая женщина, созданная для доспехов и битв средневековья, смотрела на крохотную рядом с ней Ларису Петровну. Между ними теперь начался непонятный разговор, составленный из давних воспоминаний и намеков, так что он, не улавливая настоящего смысла слов, мог только наблюдать их, как в немом кино. Получалось что-то похожее на сцену допроса, где одна все уже знает и от нечего делать развлекает себя притворным удивлением, а другая все хочет что-то рассказать, объяснить подробно свои порывы и искания — кроме автомобилизма, верховой езды и фотографии ее очень тянуло к музыке (то ли сочинять, то ли исполнять самой, то ли просто слушать), к коллекционированию (ну, ты знаешь) и к журналистике (интервью, одни только интервью!). Ах, в жизни было столько увлекательного! Желания, казалось, распирали Тасю, как пассажиры автобус, и выпрыгивали одно за другим. Причем, что бы она ни рассказывала, в тех местах, где речь заходила непосредственно о ней самой, у нее недоставало сил сдержать счастливую улыбку — будь то даже рассказ о сломанном зубе, о проваленном экзамене или еще о какой неудаче, Хотя и настоящего самодовольства в этом тоже не было, скорее, некая неуправляемость лица и наивное ликование жизни.

Когда стали прибывать другие гости, Лариса Петровна вылезла из-за стола и повела Сережу смотреть квартиру.

Уходя, она еще придержала Тасю за руку и негромко сказала ей;

— Значит, ты помнишь? Я тебя предупредила, и если ты сегодня опять раскиснешь…

— А-а, перестань. Вот еще, новая глупость.

— Ну, смотри. Мое дело предупредить.

В большой квартире по случаю торжества все двери были распахнуты, за исключением спальни родителей — эта была заперта, может, даже изнутри. Высокие стены, густо завешенные картинами, фотографиями, фруктами из папье-маше, картами мира и области, напоминали стенды какой-то диковинной выставки. Накрытого стола с обычными салатами и бутылками они также нигде не увидели в этой склонной к оригинальности квартире и вернулись назад несколько разочарованные. Вернее, разочарован был один голодный Сережа, Лариса Петровна же казалась задумчивой и поджидающей от этого вечера какой-то интересной нервотрепки впереди.

Гостей набралось уже предостаточно, но все подъезжали и подъезжали новые. Из знакомых мелькали только Всеволод и двое-трое актеров народного театра, которых Сережа привык видеть на всех мало-мальски шумных сборищах. Всеволод пришел грустный, но не слишком, сразу принялся за Тасю, не то чтобы загорелся, а вроде из чувства долга, спросил, не угловой ли у нее дом, он, входя, не заметил, и если угловой, то он обязательно напишет ей письмо, а дальше пошло, как обычно: «Ах, письмо?», «Ну да, ведь дом угловой…», «Но при чем же?», «Разве вы не знаете?», «Да, я что-то слыхала…», «Вот, видите», «Но объясните,.», «Про письмо?» «Ну хотя бы…», «Это ничего не изменит», «Но мне интересно знать», «А оно уже написано…» и так далее, пока откуда-то не вынырнула Лариса Петровна и не прогнала их друг от друга с замечательной откровенностью.

Основная толпа рассаживалась в гостиной с роялем, остальные мыкались пока из комнаты в комнату, забредали на кухню, мешали Тасе в прихожей, приглядывались и неопределенно пошучивали для пристрелки. Знали друг друга немногие, раз-два и обчелся — они держались кучками. Сережа, брошенный Ларисой Петровной, забрался в угол за рояль и оттуда присматривался к гостям, подбирая себе какой-нибудь, спектакль поинтересней, какую-нибудь яркую личность, за которой стоило бы последить весь вечер.

Выбор был слишком велик, глаза у него разбегались.

Кого только не созвала к себе бесстрашная Тася, позабыв, видать, на радостях про людскую непохожесть и полную неспособность прощать ее друг другу. Кого-кого здесь только не было! Вот три подружки в очках, очень некрасивые, но ничуть этим не удрученные, шушукаются в углу, сдвинув головы и повернув к остальным спины с четким, как на луне, рельефом пуговиц, лямок, крючков и позвонков под платьями; вот два моряка, идут, сосредоточенные, от картины к картине, каждую рассматривают и перед каждой причесываются, продувают расчески и движутся к следующей; вот пожилая пара, он и она, сильно седые, ходят обнявшись, ведут себя на людях точно любовники в постели, глаз оторвать невозможно; еще одна небритая личность в двух шарфах, один на шее, другой на талии, сущий матадор, с готовностью упирающий взгляд во взгляд, всех побеждающий, но, кажется, ни на что другое не годный — вон как ему уже скучно без достойных противников. Сколько их тут, как бы не прозевать чего — а что с другой стороны? Ой, какая женщина! Платья почти нет, плечи голые, а волосы, а глаза! И одна, совсем одна, потому что ясно же — какой мужчина из убогой действительности посмеет с ней рядом. И еще одна женщина, балерина, что ли, существо прелестное и стрекозиное, а вон еще и еще, и там в углу, за ними какой-то школьник Сережиных лет, нет, не зеркало, но глаза горят, зубы стиснуты, кажется, вот сейчас готов, не сходя с места, подраться с моряками, переглядеть матадора, перелюбить трех подружек и даже заговорить с одинокой женщиной, но только так, чтоб тут же непременно и немедленно умереть.

Вот так толпа, вот так варево, давно он такого не видел!

И Тася бегает взад-вперед, возвышаясь точно огромный повар, подбрасывает в смесь бутылки, яблоки и бутерброды на тарелках, все вперемешку, пепельницы на полу, стаканы на ручках кресла, дым, смех, музыка поддает своего жару, и вот уже понемногу закручивается, закипает, пенка появляется по краям — ах, хорошо, ах, сладко!

От жары, сочившейся из труб отопления, многие поснимали пиджаки и куртки, замелькали белые рубашки, бабочки, галстуки полетели по кругу, натянутые центробежной силой. Бутылок появлялось все больше, несколько уже пустых закатилось к Сережиным ногам под рояль. Потом кто-то выключил большой свет, и тотчас на месте земной вечеринки возникла как бы сцена из жизни подводного царства, причудливые движения, звуки, силуэты, шумный переполох в глубинной пещере. Время от времени неизвестные обитатели подплывали вплотную, заглядывали Сереже в лицо, говорили два-три слова и снова пропадали в сигаретном сумраке; например, моряк с изломанной вконец расческой долго смотрел на Сережу и вдруг задал трудный вопрос о совести, о женской совести, есть ли она у них или нет?

— Нет, — сказал Сережа, — думаю, нет. Да и не надо.

— Правильно. Молодец, — сказал моряк и исчез, утащенный товарищем.

Милое стрекозиное существо принесло ему апельсин и прошептало с иностранным акцентом:

— Это тэбе. Хочэшь? — тут же засмеялось, присело к роялю и запело что-то не по-русски, глядя ему в глаза и трепеща розовым язычком в приоткрытом рту.

Матадор с шарфами тоже приходил посмотреть на него, при этом лицо его почему-то аж побелело от. ненависти. Вдруг возник Всеволод, рассеянно сказал — «а, и ты здесь, еще не уволился? Что же ты тянешь?»

— Чего? — не понял Сережа.

— Ведь ты для него — да, а он для тебя — нет, разве не так?

Но тут же над его плечом показалась Лариса Петровна и крикнула сквозь шум:

— Не слушайте, не слушайте, он все врет. Он мелкий завистник, мелкий, тщеславный завистник.

— Вот привязалась, — гордо сказал Всеволод, — целый вечер не могу отцепиться.

Они ушли, и после них появились еще две подружки из трех, обнялись, зашептали что-то злое, должно быть про третью, но вдруг заметили Сережу, и одна сразу спросила через рояль «Апдайка читали?», а другая ткнула пальцем в спину Ларисы Петровны и приказала: «Порвите с ней, немедленно порвите».

— Нет, — сказал Сережа. — Да… То есть да и нет. Сначала да, потом нет.

— Из грамотных, — сказала одна.

— Пожалеешь, — сказала другая, и обе снова переплелись между собой в жарком шепоте.

К полуночи это вавилонское веселье в подводном царстве достигло некой точки кипения и заклокотало на этом пределе, на этой верхней границе в безумном порыве зайти еще дальше, хотя дальше явно уже ничго не могло быть веселого, разве что какие-то новые формы жизни, пар и в нем другие существа. Уже и музыка трубила на последней громкости, и свет светил не понять откуда, и танцы были не танцы, а какая-то всеобщая потасовка, то каждый за себя, то стенка на стенку. Уже и прекрасная женщина с голыми плечами позабыла свою недоступность, и отчаянный школьник что-то нашептывал ей, хохочущей, на ухо и все не умирал да не умирал. И Тася не была больше поваром, свалилась в свое варево, металась в нем, как большая рыба, и рядом с ней неотступно поблескивал череп Всеволода, уже и подружек разбросало по разным углам, и стрекозиное существо проносилось из комнаты в комнату, а за ней топотали моряки с расческами, матадор рыдал у окна неизвестно о чем, и Сережа, вытащенный из-за рояля, падал на колени и складывался пополам в новейшем танце, а все казалось — нет, не конец еще, вот сейчас еще крепче закрутится, еще отчаяннее. И наверху этого ожидания, в самой невыносимой точке вдруг вспыхнул свет, гости отхлынули к стенам и на открывшейся площадке невесть откуда взявшаяся Лариса Петровна в три прыжка отвесила зажмурившейся Тасе три звончайших пощечины.

Потом выбежала из комнаты.