Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви

Глава XIV

Тысяч, бессчетных тысяч рассветов дожидались на Брод-стрит императоры, счисляя медленные долгие часы до конца ночи. Мысли об утраченном величии особенно тревожат их по ночам. Днем у них есть некоторые развлечения. Окружающие жизни им небезынтересны — эти мимолетные жизни, что так спешно друг друга сменяют. Их, древних, не перестает удивлять юность. А равно смерть, не приходящая к ним. Смерть или юность — что, часто задавались они вопросом, прекраснее? Но не к добру двум этим вещам сочетаться. Недобрым был наступивший великий день.

Герцог давно уже заснул, а смех его все звенел в ушах императоров. Почему герцог смеялся?

Они себе сказали: «Мы старые, сломленные, в чужом краю. Есть вещи, которых нам не понять».

Недолгой была рассветная свежесть. На небе со всех компасных направлений собрались темно-серые тучи. Заняв позиции, будто согласно стратегическому плану, они сосредоточились и по сигналу двинулись на землю, остановив затем свои сокрушительные войска в ожидании приказаний.

Где-то под их прикрытием, источая адскую жару, проходило солнце. От духоты не щебетали даже птицы на деревьях Тринити. Не шелестели даже листья.

Через ограду и на дорогу шнырнул хилый облезлый кот, силясь изобразить тигра.

Обстановка была мрачная и гнетущая.

Миновали часы. На Брод-стрит одна за другой появлялись приметы пробуждения.

Чуть позже восьми, как обычно, изнутри открылась парадная дверь в жилище герцога. Императоры приготовились к появлению тучки пыли, которое вскоре произошло, и той, которую тучка эта предвещала. Первое явление дочки домохозяйки было для них каждый день примечательным моментом. Кейти! — они ее помнили ковыляющим младенцем; затем девчонкой она неслась в школу: ноги, передник и развевающиеся золотистые волосы. И вот уже ей шестнадцать. Из собранных на затылке волос скоро сделают пучок. Большие голубые глаза ее не изменились; но давно уже она передники сменила на фартуки, стала степенной соответственно возрасту и положению, и хотела, чтобы Кларенс, двенадцатилетний брат, смотрел на нее как на тетю, а не сестру. Императоры всегда предрекали, что она будет хороша, когда вырастет. Так и вышло.

Появившись неспешно, на метлу уставив взгляд, столь сосредоточенно сметая пыль с крыльца и тротуара, а затем исчезнув и возвратившись с ведром и щеткой, преклонившись перед крыльцом и с такой страстью за него взявшись, небольшую свою душу она заполняла не мыслями о достоинстве физического труда. Она в обязанностях, которым недавно завидовала Зулейка, видела то же, что вчерашним утром в них видела та. Императоры давно заметили, что в каникулы их любимица с крыльцом обращалась небрежно и нерадиво. Они знали ее тайну и всегда (ибо кого долгое пребывание в Англии не сделает сентиментальным?) тешили себя надеждой на романтический союз между ней и «неким юным джентльменом», как они лукаво прозвали герцога. Его неизменное равнодушие казалось им почти личным оскорблением. Разве найдется в Англии девица милей и добрей, чем их Кейти? Внезапное вторжение Зулейки в Оксфорд особенно огорчило их, разбив последнюю надежду на то, что Кейти с герцогом придет к алтарю, а оттуда в высшее общество и будет жить долго и счастливо. Можно только радоваться, что у них не было возможности этими глупыми фантазиями забить голову Кейти. Та всегда знала, что ее любовь тщетна. Она давно смирилась со своей долей. Лишь вчера в ее чувства проникла горечь. Кейти захлестнула ревность, едва она увидела на пороге Зулейку. Вводя гостью к герцогу, она с одного взгляда поняла, что у него на сердце. Два-три раза подслушивать в замочную скважину, чтобы подтвердить подозрение, было необязательно. Эти неформальные аудиенции все же ее удивили, она едва верила собственному уху тем, что женщине возможно не любить герцога. Ревность к «этой мисс Добсон» на время сменилась жалостью к нему. Ноша, с которой она сама так легко смирилась, казалась слишком тяжелой для ее героя. Кейти жалела, что ее ухо оказалось у двери.

Этим утром, склонившись над «его» крыльцом, она в состав втираемой в крыльцо жидкости добавила слезы из голубых своих глаз. Поднявшись, она фартуком вытерла руки и руками вытерла глаза. Она замешкалась у двери, не желая показывать матери, что плакала. Вдруг ее блуждающий взгляд застыл в жгучей злобе. Она узнала направлявшуюся к ней персону — нет, не «эту мисс Добсон», как ей на долю мгновения показалось, но немногим лучше.

Выше сказано, что в помещении Мелизанда. была очевидно французской горничной. Вне помещения она была столь же очевидно Зулейкиной. Не потому, что намеренно ей подражала. Сходство возникло в силу преданности и близости. Природа никаких оснований для него не дала. Ни обликом, ни цветом они не были схожи. Выше сказано, что Зулейка, строго говоря, не была красивой. Мелизанда, как и большинство француженок, была, строго говоря, невзрачной. Но ее вид и осанка, вся ее манера держаться, была, как у всякой хорошей горничной, точной репликой госпожи. Наклон головы, смелость взгляда и блеск улыбки, неспешная покачивающаяся походка, на бедро положенная рука — все это была она, но все это была и Зулейка. Мелизанда не была покорительницей. Лишь один мужчина — помолвленный с нею официант из кафе «Туртель» по имени Пеллеас — за ней ухаживал; и других любовей она никогда не алкала. Но вид у нее был победительный, ненасытимый победами и «грозный, как полки со знаменами».

В руке, на бедре не лежавшей, она несла письмо. А на плечах ее была вся тяжесть ненависти, которую Кейти питала к Зулейке. Но этого Мелизанда не знала. Она шла неспешно, смелым взглядом изучая номера на дверях.

Кейти поднялась на крыльцо, дабы низким ростом не ослабить эффект своего презрения.

— Добрыдень. Тут ли герцог Д’Орсей проживает? — спросила Мелизанда, точная, насколько может быть точным B подобных материях галл.

— Герцог Дорсетский, — подчеркнула Кейти с сухой сдержанностью, — живет здесь. «А вы, — сообщила она глазами, — вы, во всех ваших черных шелках, всего лишь наймитка. Я мисс Бэтч. Для развлечения занимаюсь уборкой. Я не плакала».

— Тогда, пожалуйста, вознесите это сейчас же. — сказала, протягивая письмо, Мелизанда. — Это мисс Добсон написала. Ничуть неотложно. Ответ жду.

«Вы уродливая, — сказали глаза Кейти.» — А я очень мила. У меня оксфордский цвет лица. Я играю на пианино». Но губы сказали только:

— Его светлость не беспокоят раньше девяти.

— Но сегодня просните его поскорее — сейчас — будьте так хорошо?

— Совершенно невозможно, — сказала Кейти. — Если оставите письмо, я прослежу, чтобы его светлость получили его за завтраком вместе с утренней почтой. — «Кроме того, — добавили ее глаза, — долой Францию!»

— Ну вы чудны, чудны вы, малышка! — воскликнула Мелизанда.

Кейти попятилась и хлопнула дверью у нее перед носом. «Просто маленькая императрица», — заметили императоры.

Француженка воздела руки и воззвала к небесам. По сей день она считает, что в Оксфорде все бонны безумны, без ума и в безумии.

Она посмотрела на дверь, на оставшиеся вместе с ней за дверью ведро и щетку, на письмо. Она решила бросить письмо в почтовую прорезь и доложить мисс Добсон.

При виде выпавшего через прорезь конверта Кейти скорчила Мелизанде гримасу, которая изумила бы императоров, не будь дверь непрозрачной. Вернув себе достоинство, она подобрала сей предмет с коврика и изучила его, не приближая к лицу. Конверт был надписан карандашом. Кейти скривила губы, глядя на дерзкий, размашистый почерк. Впрочем, вероятно, любой почерк Зулейки подтвердил бы худшие ожидания Кейти.

Ощупывая конверт, она гадала, что эта злосчастная женщина имела сказать. Затем сообразила, как легко было бы над кипевшим в кухне чайником раскрыть конверт и постичь его содержимое. Но этот ее поступок никак не повлиял бы на ход трагедии. Потому боги (пребывавшие в артистическом настроении) ее подвигли не лезть не в свое дело.

Перед завтраком письма, прибывшие по почте, она по обыкновению положила на столе герцога аккуратным прямоугольником. Письмо Зулейки она бросила вкось. Позволила себе эту роскошь.

А он, письмо увидев, позволил себе роскошь сразу его не открывать. Каково бы ни было его содержание, оно созвучно будет его веселой злобе. С каким стыдом и ужасом он на это письмо посмотрел бы несколько часов назад. А теперь то была лакомая безделица.

Глаза его остановились на черных лакированных сундуках, в которых хранились одеяния Подвязки. Во время ночных бдений, когда он думал, что никогда впредь не носить ему эти одеяния, их вид был ему гнусен. Но теперь!..

Он вскрыл письмо Зулейки. Оно его не разочаровало.

Последнее предписание герцога совсем развеселило. «Пожалуйста, сожгите это». Бедняжка дорогая, какая скромная и блестящая дипломатичность! Ведь она ничего, ни слова не написала, чтобы себя скомпрометировать в глазах коронерского жюри! Определенно, она этим письмом должна гордиться! Оно со своей задачей справляется как нельзя лучше. Это и придавало ему трогательную нелепость. Герцог представил себя на ее месте, «сидя в кровати», с карандашом в руках: объяснить, утешить, убедить, обязать… Будь на его месте другой — тот, чью любовь она не убила бы своим поступком и кого можно было взять на испуг, — это было бы великолепное письмо.

Он откушал еще мармелада и налил чашку кофе. Ничто, подумал он, не сравнится с волнением, которое чувствуешь, когда тебя держит за простака та, кого держишь в кулаке.

Но за этой иронией скрывалась (лучше было ее не замечать) другая ирония. Он прекрасно понимал, в каком настроении Зулейка совершила вчерашний поступок; но предпочитал принять ее объяснение.

Так что официально он ее не обвинял ни в чем, кроме ребячества. Но выбранный им вердикт не подразумевал снисхождения к подсудимой. Вопрос был в том, как больней осуществить наказание. Какие именно в письме подобрать слова?

Он встал с кресла и заходил по комнате, проговаривая:

— Дорогая мисс Добсон — нет, моя дорогая мисс Добсон, очень Жаль, но не смогу к вам явиться: у меня утром две лекции. Они скучны, тем приятнее будет потом встретить вас у Самого Маккверна. Хочется сегодня повидать вас побольше, поскольку вечером будет гребной банкет, а завтра утром, увы! еду на машине в Виндзор на эту треклятую инвеституру. Между тем, почему вы просите прощения, когда прощать нечего? Кажется, мой, а не ваш юмор требует разъяснений. Мое предложение ради вас умереть было такой же шуткой, как предложение пожениться. Так что это мне следует извиняться. Мне в особенности, — говорил он, в кармане жилета трогая сережки, которые она ему подарила, — стыдно за одно. Не следовало принимать ваши сережки — по крайней мере, ту, которая по мне преждевременно погрузилась в траур. Поскольку не знаю, как ее отличить, прилагаю обе и надеюсь, что скоро они снова сделаются прелестно несходны… — Ну и что-то в этом роде… Погодите! Не веселее ли будет не только произвести этими словами впечатление, но и его увидеть? Зачем посылать Зулейке письмо? Он откликнется на ее вызов. Он к ней поспешит. Он схватил шляпу.

Впрочем, он заметил, что в такой спешке отчасти теряет самоуважение. Успокоившись, он медленно подошел к зеркалу. Там он аккуратно поправил шляпу и осмотрел себя с разных сторон, серьезно и строго, как человек, которому предложили нарисовать собственный портрет для галереи Уффици. Он должен быть достоин себя. Зулейка заслужила наказание. Грех ее велик. Она жизнью и смертью решила потешить свое тщеславие. Однако следует отстоять добродетельное, а не унизить подлое. Герцог вчера был ее куклой, марионеткой; теперь он перед ней явится в образе ангела мщения. Тот, над кем боги смеялись, стал теперь их служителем. Их служителем? Их господином, потому что он теперь сам себе господин. Они хотели его погубить. Они любили его и хотели забрать молодым. Эта Добсон была всего лишь орудием в их руках. Они с ее помощью к нему почти подобрались. Но нет! Сейчас он с ее же помощью им преподаст урок.

Сотрясаясь от хохота, боги склонились из-за грозовых облаков, чтобы лучше его видеть.

Он отправился в путь.

На хорошо вымытом крыльце его остановил мальчик в форменной одежде, принесший телеграмму.

— Герцог Дорсетский? — спросил мальчик.

Вскрыв конверт, герцог увидел послание с полем для оплаченного ответа, отправленное из Тэнкертона. Вот оно:

Лицо герцога побледнело, но ни один его мускул не дрогнул.

Слегка устыдившись, боги прекратили смех.

Герцог перевел взгляд с телеграммы на мальчика. — У вас есть карандаш? — спросил он.

— Да, милорд, — сказал мальчик и предъявил огрызок карандаша.

Приложив бумагу к двери, герцог в оплаченном поле написал:

Почерк его был, как всегда, уверен и красив в мельчайших деталях. Он выказал беспокойство только тем, что заплатил за оплаченное письмо.

— Вот, — сказал он мальчику, — шиллинг; можете оставить сдачу.

— Спасибо, милорд — сказал мальчик и ушел, счастливый как почтальон.