Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви

Глава XV

На месте герцога Хамфри Греддон нюхнул бы табаку. Изящество, с которым он совершил бы этот жест, не сравнилось бы с тем, что явил герцог, совершив современный эквивалент оного жеста. В искусстве зажигания сигареты у него в Европе не было равных. А в этот раз он сам себя превзошел.

— Да, — возражаете вы, — но одно дело «отвага», другое стойкость. Тот, кто не дрогнул, получив смертный приговор, может сломаться, о нем поразмыслив. Как себя показал герцог, когда сигарета догорела? И, кстати, почему вы его не оставили на час, когда он прочитал телеграмму?

Вы, конечно, имеете право на эти вопросы. Но из самой их уместности следует, что я, по-вашему, могу умолчать о том, о чем «следует поговорить. Пожалуйста, больше меня не перебивайте. Я пишу эту историю или вы?

Весть о том, что он умрет, была, как можно догадаться, для герцога душем похолоднее того, который на него пролила Зулейка, но зато не задела его гордость. Боги могут посредством женщины из мужа сделать посмешище, но прямым ударом они из него посмешище не сделают. Огромность их силы делает их в этом отношении бессильными. Они постановили герцогу умереть и об этом ему сообщили. В этом не было ничего унизительного. Верно, только что он с ними тягался. Но нет ничего стыдного в том, чтобы ими быть повергнутым в пыль. Эта перипетия соответствовала лучшим образцам трагического искусства. Общее впечатление было вполне величественное.

Посему я решил, что в этот раз наблюдать за ним не будет бестактностью. «Отвага» говорит о хорошем происхождении, стойкость же акачество, особенно свойственное художнику. Способность на себя смотреть со стороны и получать удовольствие от собственных страданий (если в них нет неблагородства) художника ставит выше меня и вас. Едва Зулейкины чары с него спали, герцог снова стал самим собой: художником жизни с высокоразвитым самосознанием. Стоя задумчиво на крыльце, он сейчас в своем великом бедствии почти вызывал зависть.

Через выпущенные им кольца дыма, висевшие в знойном воздухе, точно в закрытом помещении, он поглядел на непоколебимые грозовые облака. Как они величественно над ним собрались! Одно, особенно крупное и мрачное, неплохо бы, подумал он, сдвинуть чуть влево. Он эту мысль выразил жестом. Облако немедленно сменило положение. Боги рады были ему угодить в пустяках. Его поведение в чрезвычайных обстоятельствах произвело на них издали такое впечатление, что перспектива встретить его лицом к лицу немного их пугала. Они уже не рады были, что вчера выпустили из клеток двух черных сов. Но поздно. Что сделано, то сделано.

Слабый монотонный звук в ночной тишине — герцог его вспомнил. То, что он принял за обман чувств, на самом деле был похоронный звон, по неведомым волнам эфира доносившийся к нему от крепостных стен Тэнкертона. С рассветом он прекратился. Странно, что герцог не сразу угадал его смысл. Странно, но хорошо. Он благодарен был за дарованное ему спокойствие, за веселую самонадеянность, с которой он заснул и затем поднялся к завтраку. Трагическая ирония, содержавшаяся в этой отсрочке, делала ее тем дороже. Он почти сетовал на богов за то, что они дольше не оставили его в неведении, не ужесточив тем самым иронию. Почему бы не задержать телеграмму? Они должны были позволить ему явиться к Зулейке, обдать ее презрением и равнодушием. Через нее бросить им вызов. Так было бы и честнее, и лучше, даже с художественной стороны.

Сейчас он к встрече с Зулейкой не был готов. Как художник он понимал, что иронического потенциала обстоятельств еще достаточно для интересной встречи. Как теолог он не возлагал на нее ответственность за свою судьбу. Но как мужчина, после того, что она вчера с ним сделала, и прежде того, что он сегодня должен сделать ради нее, он не жаждал ее повстречать. Конечно, он не станет буквально избегать ее. Убегать от нее ниже его достоинства. Но, повстречав, что он ей, черт возьми, скажет? Он вспомнил обещанный ланч с Самим Маккверном и содрогнулся. Там будет она. Смерть, как он сказал, отменяет все обязательства. В этом затруднении проще всего было сейчас же направиться к реке. Нет, это все равно, что убежать. Так не пойдет.

Не успел он эту идею отвергнуть, как различил женскую фигуру к нему из-за угла направлявшуюся; от этого видения он быстрыми шагами двинулся через дорогу к Тёрл-стрит, ужасно краснея. Она его видела? Она видела, что он ее видел? Он услышал, что она бежит за ним. Не оборачиваясь, он ускорил шаг. Она его догоняла. Он невольно побежал — побежал как заяц и на углу Тёрл-стрит взмыл как форель, тротуар к нему взмыл тоже, и герцог с грохотом упал ничком.

Нужно незамедлительно сказать, что боги в этом происшествии совершенно не виноваты. Апельсиновую кожуру на углу Тёрл-стрит в то утро бросили действительно по их велению. Но поскользнуться на ней предначертано было не герцогу, а ректору Бейллиола. Не следует думать, будто боги до мельчайших деталей предусматривают все, что с нами случается. Они обычно намечают приблизительные контуры, а нам предлагают заполнить их на свой вкус. Что касается материй, о которых повествует эта книга, именно боги подвигли ректора позвать внучку в Оксфорд и в вечер ее прибытия пригласить на обед герцога. Они же на следующий день (во вторник) толкнули герцога на смерть. По их замыслу, он свое намерение должен был осуществить тогда же, до или после гонок. Но в их планы вмешалась оплошность. Они забыли вечером в понедельник выпустить черных сов; поэтому смерть герцога понадобилось отложить. Так что они побудили Зулейку его спасти. Дальше они позволили трагедии идти своим чередом, где-то добавив удачные штрихи и отвергнув лишнее, например, не дав Кейти открыть Зулейкино письмо. То, что герцог перепутал Мелизанду с ее госпожой, не входило в их замысел, как и то, что он от нее побежал; они в самом деле огорчились, когда ему досталось уготовленное ректору Бейллиола происшествие с апельсиновой кожурой.

Их, однако, падая, проклинал герцог; их же он проклинал, на локте приподнявшись, чувствуя боль и головокружение; к ним же обратил он яростную хулу, увидев, что над ним склонилась не та, которой страшился, а невинная ее служанка.

— Месье ле Дюк повредился — не так? — 3aдыхаясь, сказала Мелизанда. — От мисс Добсон письмо. Мне сказать «отдай в свои руки».

Герцог принял письмо, сел и порвал его в клочья, этим подтвердив подозрение, возникшее у Мелизанды, когда он пустился от нее. наутек, что все английские аристократы безумны, без ума и в безумии.

— Nom de Dieu![90] — воскликнула она, заламывая руки. — Что сказать мне мадмуазель?

— Скажите ей, — герцог удержал слова, которые могли бы покрыть стыдом его последние часы. — Скажите ей, — сказал он вместо них, что видели Мария на развалинах Карфагена,[91] — и скорым хромым шагом удалился по Тёрл-стрит.

Упав, он ободрал обе руки. Гневно он приложил к ранам носовой платок. Тотчас фармацевт мистер Дрюс удостоился привилегии промыть их и наложить пластырь; а также обработать бальзамом и перевязать правое колено и левую голень.

— Скверное могло выйти происшествие, ваше светлость, — сказал он.

— И вышло, — сказал герцог.

Мистер Дрюс согласился.

Замечание мистера Дрюса, однако, произвело сильное впечатление. Герцог посчитал вполне вероятным, что боги приготовили ему гибельное падение и лишь ловкость и грациозность, с которой он упал, не дали ему бесчестно погибнуть, убегая от горничной. Он, нужно понимать, не вполне еще утратил свободу воли. В то время как мистер Дрюс завершал работу над голенью, герцог про себя сказал: «Устремление мое несомненно: смерти своей я сам выберу место и — трудно сказать «время», времени у меня осталось мало, но подходящий момент найду. Unberufen»,[92]— добавил он и коснулся прилавка мистера Дрюса.

Увидев на этом гостеприимном столе склянки со средством от простуды, герцог вспомнил печальное обстоятельство. Он из-за утренних беспокойств забыл совершенно про постигшую его глупую хворь. Теперь он явственно ее ощутил, и ужасное у него закралось подозрение: а вдруг он насильственной смерти избежал лишь затем, чтобы скончаться от «естественных причин»? С ним прежде никогда не случалось недомоганий, поэтому он относился к худшему самому тревожному роду пациентов. Он знал, что простуда, если ею пренебречь, может сделаться злокачественной; он представил, как посреди улицы его охватывают внезапные муки, и после: сочувствующие зеваки, карета скорой помощи, затемненная спальня; местный доктор ставит совершенно неверный диагноз; медицинские светила прибывают срочно на специальном поезде, одобряют лечение, прописанное местным доктором, но качают головами и говорят только: «На его стороне молодость»; перед закатом стало чуть лучше; конец. Все это промелькнуло в его воображении. Он пал духом. Нельзя терять ни минуты. Мистеру Дрюсу он признался откровенно, что болен простудой.

Мистер Дрюс, сделав вид, что факт этот не был очевиден, предложил ему средство каждые два часа по чайной ложке.

— Дайте его сейчас же, пожалуйста, — сказал герцог.

Глотнув, он почувствовал волшебное облегчение. Он бережно отдал стаканчик и посмотрел на склянку.

— Может быть, каждый час по две чайных ложки? — спросил он с алкоголическим почти жаром. Мистер Дрюс это предложение мягко, но непреклонно отклонил. Герцог подчинился. Возможно, решил он, боги хотели убить его чрезмерной дозой.

И все же ему не терпелось повторить. Часы его истекали, но он надеялся, что ближайшие два часа истекут поскорее. Зная, что может положиться на мистера Дрюса, который немедленно отошлет склянку ему на квартиру герцог все же предпочел забрать ее сам. Он ее спрятал в нагрудный карман пиджака, почти не заметив, что она немного выпирает.

Едва по пути домой он собрался перейти Хай-стрит, по наклону пролетела небрежно управляемая тележка мясника. Отступив на тротуар, герцог сардонически улыбнулся. Он огляделся по сторонам, тщательно оценив движение. Лишь спустя некоторое время он счел безопасным пересечь улицу.

Оказавшись на другой стороне в целости, он увидел фигуру будто бы из далекого прошлого. Увер! Не вчера ли обедал он с Увером? Чувствуя себя человеком, разбирающим старые бумаги, он начал извиняться перед родсовским стипендиатом за то, что поспешно его в «Хунте» покинул. Как вдруг — словно заплесневелые бумаги обратились разом в свежие утренние газеты с поразительными заголовками — вспомнил он ужасное намерение Увера и всего юного Оксфорда.

— Вы, конечно, — спросил он, за непринужденностью едва скрывая ужас, с которым ждал ответа, — отказались от причуды, о которой говорили вчера, перед тем, как мы расстались?

Лицо Увера, как и характер его, было столь же впечатлительно, сколь тяжеловесно и немедленно отразило страдания, причиненные сомнениями в серьезности его намерений.

— Герцог, — спросил он, — я, по-вашему, вонючий скунс?

— Не могу сказать, будто вполне уверен, что такое «скунс», — сказал герцог, — но делаю вывод, что это определенно не вы. Уважение, которое я к вам питаю, свидетельствует, какой потерей ваша смерть стала бы для Америки и для Оксфорда.

Увер покраснел.

— Герцог, — сказал он‚ — это дико приятно слышать. Но не переживайте. Америке ничего не стоит таких, как я, сделать еще миллион, а Оксфорду принять столько, сколько влезет. Но сколько Англия смогла бы сделать таких же, как вы? И все же вы решились на самоуничтожение. Вы собрались нарушить Неписаный Закон. И правильно сделали. Любовь не знает законов.

— Вы уверены? А если я скажу, что передумал?

— Тогда, герцог, — медленно сказал Увер, — придется признать, что басни, которых я наслышался про британскую аристократию, не такие и басни. Я скажу, что вы не белый человек. Всех нас подначить, а потом… Ну-ка, герцог! Вы сегодня умрете или нет?

— Собственно говоря, да, но…

— Руку!

— Но…

Пожав руку герцога, он пошел дальше.

— Стойте! — взмолился тот ему вслед.

— Извините, невозможно. Почти одиннадцать, у меня лекция. Пока я жив, я следую замыслу Родса. — И добросовестный студент поспешил по делам.

Герцог побрел по Хай-стрит, с самим собой совещаясь. Ему стыдно было, что он совершенно забыл про учиненное им бедствие. На рассвете он поклялся с ним справиться. Таков его долг. Но задача перед ним стояла теперь непростая. Если б он мог сказать просто: «Видите, я взял назад свое слово. Я отверг мисс Добсон и принял жизнь», — его примера, возможно, хватило бы. Но теперь он мог сказать только: «Видите, я отверг мисс Добсон, ради нее не умру, но все-таки покончу с собой», — а эти слова, очевидно, не произвели бы сильного впечатления. Кроме того, он с болью сознавал, что они его ставили в довольно нелепое положение. В его кончине согласно вчерашнему замыслу было простое и благородное величие. В отказе от нее тоже. Выбранный компромисс производил жалкое, неуклюжее, низкое впечатление. Он, кажется, сочетал нeблагоприятные стороны обоих вариантов. Он порочил герцогову честь, но не продлевал его жизнь. Определенно, это слишком дорогая цена за то, чтобы задеть Зулейку… Нет, придется ему сейчас же вернуться к изначальномy замыслу. Он умрет именно так, как заявил. И сделает это с хорошей миной, дабы никто не догадался, что он не рад; иначе его поступок лишится достоинства. Верно, это не лучшее поведение для спасителя. Но для того, чтобы подать действительно впечатляющий пример, нужно было вовсе отказаться от умирания. Он вспомнил, как посмотрел на него Увер, услышав намек на измену. Он рисковал сделаться не спасителем, а посмешищем Оксфорда. Бесчестие, может быть, лучше смерти. Но раз уж умереть суждено, следует это сделать, не унизив при том и не запятнав имя Тэнвилл-Тэнкертона.

При всем этом, нужно изо всех сил постараться предотвратить общую беду — и наказать Зулейку, забрав огромный букет от ее протянутых рук и раздутых ноздрей. Так что нельзя было терять времени. Но с чего, думал он, ступая по плавно поворачивающей от Девы Марии к мосту Магдалины улице, ему начать?

Со ступенек колледжа Квинс неспешно спустился усредненный студент.

— Мистер Смит, — сказал герцог, — позвольте с вами переговорить.

— Но я не Смит, — сказал молодой человек,

— Обобщенно говоря, вы он, — ответил герцог. — В общем и целом вас зовут так. Потому я к вам и обратился. Вас узнав, я узнаю тысячу подобных. Вы мой короткий путь к знанию. Скажите, вы серьезно думаете сегодня утопиться?

— Пожалуй, — сказал студент.

— Знакомая литота, означающая «да, определенно», — пробормотал герцог. — И почему, спросил он дальше, — собрались вы так поступить?

— Почему? Что за вопрос. А почему вы собрались?

— В диалоге только один может быть Сократом. Пожалуйста, ответьте, как можете, на мой вопрос.

— Ну, потому что не могу без нее жить. Потому что хочу доказать свою любовь. Потому…

— Одну причину за раз, пожалуйста. — сказал, подняв руку, герцог. — Вы без нее не можете жить? Вам не терпится умереть, я правильно понял?

— Пожалуй.

— Вы счастливы этим намерением?

— Да. Пожалуй.

— Давайте представим, что я вам предложил два куска янтаря, одинакового качества — маленький и большой. Какой бы вы предпочли?

— Большой, наверное.

— Потому что хорошего лучше больше, чем меньше, верно?

— Именно.

— Счастье, по-вашему, хорошо или плохо?

— Хорошо.

— Поэтому лучше, когда счастья больше, чем меньше?

— Несомненно.

— Так не кажется ли вам, что предпочтительно будет самоубийство отложить на неопределенный срок?

— Но я же сказал, что не могу без нее жить.

— А затем сказали, что безусловно счастливы.

— Да, но…

— Пожалуйста, будьте внимательны, мистер Смит. Помните, это вопрос жизни и смерти. Не подведите. Я вас спросил…

Но студент уже не без определенного достоинства удалялся.

Герцог счел, что не слишком искусно обошелся с этим мужем. Он вспомнил, что даже Сократа, при всей его ложной скромности и подлинном добродушии, со временем перестали терпеть. Не будь его метод сдобрен его нравом, век Сократа был бы совсем краток. Герцог чуть снова не угодил в ловушку. Он почти почуял запах цикуты.

Приближались четверо студентов в ряд. Как обратиться к ним? Он колебался между евангелической задумчивостью: «Спасены ли вы?» — и приветливостью сержанта-вербовщика: «Посмотрите, какие славные молодцы! Да разве можно…» — и т. д. Квартет между тем проследовал дальше.

Подошли еще два студента. Герцог их в порядке личного одолжения попросил не расставаться с жизнью. Те сказали, что им очень жаль, но в этом отношении они ему одолжения сделать не могут. Напрасно он умолял. Они признали, что если бы не его пример, им бы в голову не пришло умереть. Они рады выказать ему благодарность любым способом, кроме того, который лишит их этой возможности.

Герцог проследовал дальше по Хай-стрит. обращаясь к каждому студенту, прибегая ко всем доводам и побуждениям. Одному чье имя ему оказалось знакомо, он придумал личное послание от мисс Добсон, умоляющее ради нее не умирать. Другому он предлагал спешной поправкой к завещанию предоставить долю, которая принесет ежегодный доход в две тысячи фунтов — три тысячи — любую сумму в пределах разумного. Третьего он предложил под руку провести до Карфакса[93] и обратно. Все тщетно.

Затем он очутился на небольшой уличной кафедре вблизи колледжа Магдалины, откуда читал страстную проповедь о святости человеческой жизни, говоря о Зулейке словами, которые произнести не решился бы и Джон Нокс.[94] Нагромождая поношения, он заметил, что паства приходит в угрожающее беспокойство — ропот, сжатые кулаки, мрачные взгляды. Он понял, что боги снова поймали его в западню. Еще секунда, и его могут стащить с этой кафедры, одолеть толпой, разорвать на части. Все умиротворительные способности вложил он в свой взгляд и свою речь завел в учтивые края, отказавшись от права судить «эту даму», указав лишь на удивительное, ужасное, хотя и благородное безрассудство своего намерения. Он кончил на тихой, но проникновенной ноте:

— Я сегодня буду среди теней. Не повстречайтесь мне там, братья мои.

Несмотря на отменный слог и дух проповеди, из-за очевидного логического изъяна она никого не наставила на истинный путь. Выходя со двора, герцог чувствовал, что дело его безнадежно. И все же по Хай-стрит он прошел, продолжая прилежно свою борьбу, подстерегая, упрашивая, требуя, суля огромные взятки. Он продолжил кампанию в «Лодере», затем «У Винсента»,[95] потом снова на улице упорно, неутомимо, безуспешно: всюду пример его ставил шах и мат его наставлениям.

Вид Самого Маккверна, выходившего на полных парах из Крытого рынка с большим, но недорогим букетом, напомнил герцогу о предстоящем ланче. Как мы видели, соблюдение обязательств для него было вопросом чести. Но именно это обязательство — ненавистное, когда он его принимал, из-за его любви, — стало теперь невозможным по причинам, этим утром обратившим его в позорное бегство. Он коротко сказал шотландцу не ждать его.

— Она тоже не придет? — ахнул шотландец, тотчас заподозрив неладное.

— Нет, — круто разворачиваясь, сказал герцог. — Она не знает, что меня не будет. На нее можете рассчитывать. — Уверенный в своей правоте, он с удовольствием отвесил эту колкость в адрес столь нагло навязавшегося вчера мужа. Впрочем, эта мелочная обида, устоявшая, несмотря на катастрофический потоп, смывший все остальное, вызвала у него улыбку. Затем он улыбнулся при мысли о том, как смутит Зулейку его отсутствие. Как мучительно, наверное, прошло ее утро! Он представил ее молчание за ланчем, обращенный на дверь рассеянный взгляд, нетронутую еду. Тут он заметил, что голоден. Он сделал, что мог, дабы спасти юный Оксфорд. Теперь время для бутербродов! Он двинулся в «Хунту».

В столовой позвонив в звонок, он остановил взгляд на миниатюрном портрете Нелли О’Мора. В ответном взгляде Нелли читался, кажется, упрек. Так же, как смотрела она, вероятно, на отвергнувшего ее Греддона, она взирала теперь на того, кто недавно отказался почтить ее память.

И не только она смотрела на герцога с укоризной. В комнате висели на стенах изображения «Хунты», запечатленные год за годом во дворе Крайст-Чёрч господами Хиллзом и Сондерсом. Со всех сторон участники небольшого союза, союза, переменчивого во всем, кроме юности и строгости взгляда, свойственной моменту увековечивания, смотрели на герцога сверх обыкновения строго. Каждый в свое время преданно воздавал хвалу Нелли О’Мора словами, предписанными основателем. Вчерашний мятеж герцога так их возмутил, что если бы они могли, они бы вышли из рамок и покинули клуб в хронологическом порядке — первыми люди из шестидесятых, удаленные во времени от герцога и от Греддона почти Одинаково, все великолепно усатые и галстуковатые, но, увы, уже выцветшие; а в конце процессии, всех, вероятно, злей, сам герцог — прошлогодний герцог, президент «Хунты» и единственный ее член.

Но предшественникам и прошлогоднему герцогу можно было его не упрекать — он смотрел в глаза Нелли О’Мора и уже раскаивался;

— Милая барышня, — прошептал он, — простите меня. Я был без ума. Захвачен прискорбной страстью. Она прошла. Вот, — заговорил он с искупавшим неправду тактом, — я пришел специально, чтобы исправить свою непочтительность. — Повернувшись к официанту, который явился на звонок, он сказал: — Баррет, стакан портвейна, пожалуйста. — Про бутерброды он умолчал.

На слове «вот» он протянул руку к Нелли; другую положил на сердце, где нащупал что-то твердое. Давая указания Баррету, он это твердое рассеянно трогал. Затем, вскричав внезапно, он из нагрудного кармана извлек склянку, взятую у мистера Дрюса. Он схватился за часы: час дня! — опоздание пятнадцать минут. В ужасе он вернул официанта.

— Чайную ложку, сейчас же! Не надо портвейна. Бокал и чайную ложку. И — не скрою, Баррет, ваша миссия безотлагательна сверх всякого представления — возьмите пример с молнии. Идите!

Герцог пришел в смятение. Тщетно он пытался нащупать пульс, понимая, что даже если найдет его, тот ему ничего не скажет. В зеркале он увидел изможденное свое отражение. Дождется ли он Баррета? В инструкции ясно сказано: «Каждые два часа». Принес ли он себя в жертву богам? В глазах Нелли О’Мора появилось сострадание; в глазах предшественников — суровое презрение. «Вот, — будто бы говорили они, — наказание за вчерашнее святотатство». Герцог звонил с отчаянной настойчивостью.

Прибежал наконец Баррет. Чайной ложкой отмерил герцог целебную порцию, затем поднял бокал, обвел взглядом предшественников и твердо провозгласил:

— Господа, за Нелли О’Мора, чародейку красивее всех, что были и будут.

Опустошив бокал, он вздохнул с глубоким двойным удовлетворением, взглядом отпустил удивленного Баррета и сел.

Наконец он мог смотреть Нелли в глаза с чистой совестью. Во взгляде ее была по-прежнему печаль, но ему казалось, будто она печалится потому,что никогда больше его не увидит. Она словно говорила ему: «Живите вы в мое время, я бы полюбила вас, а не Греддона». Он молча ответил: «Живите вы в мое время, я не поддался бы Добсон». Он понимал, однако, что нынешней нежностью к мисс О'Мора обязан Зулейке. Именно Зулейкаизлечила его от самозарожденного существования. Она его сердце сделала живым и чувствительным. И в том была окончательная беда. Любить и быть любимым — теперь он знал, что это главное. Вчера ему достаточным блаженством казалось любить и умереть. Сегодня он разгадал главный, всем известный секрет счастья — взаимная любовь, состояние, которому вовсе не нужна смерть. И он умрет, никогда не жив. Восхищение, трепет и преклонение сопровождали его повсюду. Но та, которая его полюбила, сделалась холодна, как камень, узнав, что он любит ее. Может быть, смерть утратит свое жало, если он будет знать, что, умерев, разобьет хоть одно, пусть самое скромное сердце. Какая жалость, что Нелли О’Мора нет среди живущих!

Вдруг он вспомнил слова, вчера невзначай сказанные Зулейкой. Она сказала, что его любит та, кто ему накрывает стол, — дочка хозяйки. Верно ли это? Он никаких знаков, никаких свидетельств не замечал. Но как, собственно, разглядеть знаки в той, на кого не смотришь? То, что она к себе никогда не привлекала внимания, скорее всего говорило лишь о хорошем воспитании. Миссис Бэтч, достойная особа. наверняка воспитала свою дочку самым лучшим образом.

Так или иначе, вот, возможно, новое явление в его жизни, точнее, смерти. Вот, вероятно, дева, которая будет по нему скорбеть. Он отобедает на квартире.

Бросив прощальный взгляд на портрет Нелли, он взял со стола склянку и спешно вышел. Небеса помрачнели пуще прежнего, в губительном воздухе гуще запахло серой. Хайстрит, покинутая юношеством в час ланча, смотрелась на редкость горестно. Так же она будет смотреться завтра и еще много дней, подумал герцог. Ну, он сделал, что мог. Оставшиеся часы можно занять чем-нибудь повеселее. Он поспешал, дабы скорее встретить хозяйскую дочку. Он гадал, на что она похожа и действительно ли любит его.

Он распахнул дверь гостиной, где его встретил шелест, рывок, всхлип. В следующий миг он увидел у ног своих, у колен, Зулейку — она прижималась к нему, плача, смеясь, плача.