Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви

Глава V

Ланч прошел в почти полной тишине. Герцога и Зулейку охватил волчий голод, как это со всеми бывает после сильных переживаний. Вдвоем они скоро прикончили холодную курицу, салат, крыжовенный пирог и камамбер. Герцог то и дело доливал себе в бокал. Холодный классицизм его лица бежал под натиском романтического движения, объявшего душу. Он как будто состарился на два-три месяца с той минуты, когда я впервые показал его читателю.

Он одним глотком выпил кофе, отодвинул стул. отбросил только что зажженную сигарету.

— Послушайте! — сказал он.

Зулейка сложила руки на коленях.

— Вы не любите меня. Я признаю окончательным ваш намек, что вы меня никогда не полюбите. Нет смысла говорить — да и невозможно сказать, — как глубоко, глубоко вы меня уязвили. Мою любовь вы отвергли. Но и отвергнутый, — продолжал он, стукнув по столу, я вас не оставлю. Мне придется прибегнуть к доводам. Гордость моя хотела бы их избегнуть. Но любовь сильнее гордости; и я, Джон, Альберт, Эдуард, Клод, Орд, Ангус, Тэнкертон,[24] Тэнвилл-Тэнкертон,[25] четырнадцатый герцог Дорсетский, маркиз Дорсетский, граф Гроувский, граф Частермейнский, виконт Брюзби, барон Гроувский, барон Петстрэпский и барон Уолокский, как записано в книге английских пэров, предлагаю вам свою руку. Не перебивайте меня. Не качайте головой. Подумайте хорошенько над моими словами. Взвесьте выгоды, которые обретете, приняв мою руку. Они многочисленны и громадны. Они также очевидны: не будьте к ним слепы. Вы, мисс Добсон, кто вы сейчас? Фокусник и бродяга; без средств, кроме тех, что добываете ловкостью рук своих; без положения; без приюта; кроме собственного достоинства, у вас нет защитника. Ваше призвание благородно, я с этим ни на миг не поспорю. Но подумайте, с какими оно связано опасностями и лишениями, с какими тяготами и неудобствами. Я предлагаю убежище, которое сейчас же спасет вас от всех этих бедствий. Я вам предлагаю, мисс Добсон, убежище славное и великолепно золоченое, какого ваше воображение не представит, пустившись в самый вольный полет. У меня 340000 акров земли. В городе я живу на площади Сент-Джеймс. Мое главное имение, которое вы, возможно, видели на фотографиях, находится в Тэнкертоне. Это тюдоровский дом, стоящий на холме над долиной. Посередине долины течет река, столь узкая, что через нее перескакивают олени. На склоне возвышаются сады. Дом окружает большая мощеная терраса. Неизменно пара-тройка павлинов волокут свои хвосты вдоль балюстрады, и такие чопорные! будто их только что распрягли из колесницы Юноны. Два ряда пологих ступеней ведут к цветам и фонтанам. А сады изумительны! Один сад — белых роз, в духе эпохи короля Якова. В конце двух густых аллей, под ветвистым сводом — озерцо, в нем Тритон черного мрамора и кувшинки. Под архипелагом кувшинок снуют туда и сюда золотые рыбки — языки пламени в темной моде. Там же длинная узкая аллея стриженого тиса. В конце ее укрылась пагода расписного фарфора, ее принц-регент — мир праху его — подарил моему прадеду. Там много вьющихся троп, и неожиданных видов, и скрытных, чудных беседок. А милы ли вам кони? В конюшнях моих, сосновой древесины и серебра, помещены семь десятков. И все вместе они не смогут потягаться с самой жалкой из моих автомашин.

— Я на авто никогда не езжу, — сказала Зулейка. — Смотришься в нем ужасно и на всех похоже.

— Я сам, — сказал герцог, — редко к нему прибегаю по той же причине. Вы интересуетесь сельским хозяйством? В Тэнкертоне есть образцовая ферма, она вас по меньшей мере позабавит: курицы, телки и свиньи на ней — все равно что большие новые игрушки. Небольшая маслобойня зовется «ее светлости». Можете в ней своими руками взбивать настоящее масло, отделять куски и каждый кусок формовать по своему усмотрению. Ваш будуар будет в синей комнате. Там висят четыре Ватто.[26] В столовой — выполненные многими мастерами портреты моих предков — in petto,[27] ваших свойственников. Вам милы пейзане? Мои арендаторы милейшие создания, из которых ни один не вспомнит, как пришла весть о битве при Ватерлоо. Когда в Тэнкертон прибывает новая герцогиня, в парке полагается срубить старейший вяз. Таков один из многих странных старинных обычаев. Когда она едет через деревню, дети арендаторов устилают дорогу ромашками. Брачные покои освещают столько же свечей, сколько лет прошло от основания герцогства. Если вы в них войдете, свечей будет, — юноша закрыл глаза и провел быстрый подсчет, — ровно триста восемьдесят восемь. Накануне смерти герцога Дорсетского прилетают две черные совы и усаживаются на крепостные стены. Всю ночь они ухают. На рассвете они улетают, никто не знает, куда. Накануне смерти любого иного Тэнвилл-Тэнкертона прилетает (в любое время года) кукушка. Она кукует час и после улетает, никто не знает, куда. Когда случается такое знамение, дворецкий посылает мне телеграмму, дабы меня, главу семьи, не застигла врасплох утрата и я мог скорее дать указание вскрыть и приготовить семейный склеп. Не все мои предки нашли упокоение под гербовым мрамором. Есть те, кого гнев или раскаяние влекут к местам, где они некогда претерпели или сотворили зло. Один из них в канун Дня всех святых прилетает в столовую и парит перед своим портретом работы Ганса Гольбейна, и бросает свои прозрачные серые очертания на холст в надежде, наверное, отнять у него горячие телесные краски и твердые члены, когда-то ому принадлежавшие, и так снова воплотиться. Он летит к картине, но лишь оказывается по другую сторону стены, на которой она висит. В правом крыле дома постоянно обитают пять привидений, в левом два, одиннадцать в парке. Но от них нет ни вреда, ни шума. Слуги, встречая их в коридоре или на лестнице, уважительно уступают дорогу как если бы перед ними был мой гость; даже самая несведущая горничная не станет, завидев привидение, кричать или спасаться бегством. Я, их хозяин, не раз пытался подстеречь их и завести беседу; но каждый раз они пролетают мимо. А с какой грацией скользят эти привидения! Смотреть на них одно удовольствие. Просто урок хороших манер. Да не найдут они никогда упокоения! Они самые любимые мои домочадцы. Я герцог Стрэтспорранский и Кэрнгормский, маркиз Сорбийский и граф Кэрнгормский, как записано в шотландской книге пэров. В горных долинах Стрэтспоррана много величественных и проворных оленей. Но в тот дом я никогда не ступал, поскольку он весь покрыт коврами из тартана моего клана. Вам, похоже, нравится тартан. Что на вас за тартан?

Зулейка глянула на свою юбку.

— Не знаю, — сказала она. — купила в Париже.

— Он весьма уродлив, — сказал герцог. — По сравнению с ним тартан Дэлбрейтов куда сообразнее и, по меньшей мере, имеет историческое оправдание. Если вы за меня выйдете, у вас будет право его носить. У вас будет много необычных и интересных прав. Вас примут ко двору. Соглашусь, ганноверский двор[28] — так, себе. Но это лучше, чем ничего. Ко двору вы будете торжественно представлены. Это для вас ничто? Вас повезут на моей парадной карете. Она подвешена так высоко, что пешеходы едва видят, кто в ней сидит. Она подбита розовым шелком; стенки кареты и козлы украшены моими гербами — никому еще не удавалось их сосчитать. Вы будете носить фамильные драгоценности, которые вам с неохотой отдаст моя тетя. Они многочисленны и великолепны в своих старинных оправах. Мне не хочется хвастаться. Этот разговор для меня унизителен. Но я к вам привязан сердцем и не оставлю драгоценного камня на камне, чтобы вас завоевать. Представьте парюру из одних белых камней — алмазы, белые сапфиры, белые топазы, турмалины. Другая — из рубинов и аметистов, на золотой филиграни. Кольца, в которых флорентийцы когда-то прятали яды. Красные розы для ваших волос, каждый лепесток — полый рубин. Амулеты и пряжки, кушаки и ленты. Да! уверен, вы от изумления заплачете, посмотрев на толику этих безделушек. Верно и то, мисс Добсон, что в книге французских пэров я герцог д’Этрета и де Рош Гийом. Луи-Наполеон пожаловал этот титул моему отцу и галантность в Булонском лесу. У меня дом на Елисейских полях. Во внутреннем дворе швейцарский гвардеец. Он стоит в гамашах, сам ростом шесть футов семь дюймов, егеря едва ли ниже. Куда я ни еду, в моей свите два повара. Оба мастера своего дела, жадные до похвалы. Если я одобрю блюдо, приготовленное одним, другой вызывает его на дуэль. На следующее утро они бьются на рапирах в саду дома, где я в этот момент живу. Вы прожорливы? Если да, знайте, что у меня есть третий повар, который делает исключительно суфле, и итальянский кондитер; не говоря про испанца, приготовляющего салаты, англичанки, делающей жаркое, и абиссинца, готовящего кофе. Вы не заметили следов их мастерства в сегодняшней трапезе? Нет; моя прихоть — можно сказать, вопрос чести — жить в Оксфорде простым студентом. Все, что я ем в этой комнате, приготовили тяжелые и не требующие помощи руки моей домовладелицы миссис Бэтч. И приносят самостоятельные и — если вы не ошиблись — любящие руки ее дочери. У меня здесь нет других услужников. Я обхожусь без личных секретарей. Мне не прислуживает ни один лакей. Вас отвращает столь скромный образ жизни? Вас он никогда не коснется. Если вы за меня выйдете, я вычеркну свое имя из списков колледжа. Предлагаю провести медовый месяц в Байи. В Байи у меня вилла. Там я храню дедушкину коллекцию майолики. Там всегда светит солнце. Сад скрывает от моря длинная оливковая роща. Когда прогуливаешься в саду, море видно только в синих проблесках меж колеблющихся листьев. В тени рощи мерцают несколько богинь. Как вам Канова?[29] Мне не очень. Но если нравится, богини выполнены в лучшем его духе. Вы любит море? Это не единственный мой дом, на него взирающий. На побережье графства Клэр — иль я не граф Эннискеррийский и барон Шандринский, как записано в книге ирландских пэров? — у меня старинный замок. На отвесной круче стоит он, а под стенами его всегда бушуют волны. Немало кораблей лежат на дне, сокрушенные шумным и безжалостным морем. Но мой замок отважен и крепок. Никакой шторм ему не страшен; и столетия, эти сбившиеся в стайку гурии, своими ласками не склонят его изменить гордому одиночеству. Некоторые титулы мне трудно вспомнить. Я, если не ошибаюсь, барон Ллффцвчлский и… и… посмотрите сами в «Дибретте».[30] Перед вами принц Священной Римской империи, рыцарь Благороднейшего ордена Подвязки. Посмотрите на меня как следует! Я наследный чесальщик королевских собачек. Я молод. Я красив. Мой нрав приятен, моя репутация безупречна. Коротко говоря, мисс Добсон, я крайне выгодная партия.

— Но, — сказала Зулейка, — я вас не люблю.

Герцог топнул ногой:

— Прошу прощения, — тут же сказал он. — Мне не следовало этого делать. Но… вы, кажется, совершенно меня не поняли.

— Нет, поняла, — сказала Зулейка.

— И что же, — вскричал герцог, нависнув над ней, — вы скажете?

Зулейка, глядя на него снизу вверх, ответила:

— Скажу, что вы, по-моему, жуткий сноб.

Герцог повернулся на каблуке и прошагал к дальней стене. Там он остановился спиной к Зулейке.

— По‑моему, — медленно, задумчиво продолжила она, — исключая, возможно, мистера Эдельвейса, вы самый жуткий сноб, какого я знала.

Герцог посмотрел на нее через плечо. В его взгляде был молчаливый жгучий укор. Зулейке стало жаль его, это читалось в ее взгляде. Она, пожалуй, переусердствовала. Верно, сейчас он для нее никто. Но однажды она его любила. Она не могла этого забыть.

— Идите сюда! — сказала она. — Давайте будем хорошими друзьями. Дайте руку! — Он медленно к ней подошел. — Ну же!

Герцог отдернул пальцы прежде, чем она успела разжать свои. Дважды брошенная колкость до сих пор жалила. Какой ужас, назвать его снобом! Снобом! — его, чья готовность к тому, что определенно назвали бы скандальным мезальянсом, должна была не просто отмести такое обвинение, но подавить его в зародыше! Ослепленный любовью, он забыл, сколь скандален был бы такой мезальянс. Возможно, она, нелюбящая, не столь забывчива? Возможно, она отказалась ради его блага. Да нет, ради собственного. Очевидно, она поняла, что высшие сферы, из которых он к ней взывал, не подходят для ей подобных. Очевидно, она боялась зачахнуть среди непривычных великолепий, не привыкнуть к новой обстановке, навсегда остаться недостойной. Он хотел ее потрясти и слишком преуспел. Теперь следовало облегчить бремя, которое он на нее взвалил.

Сев перед ней:

— Помните, — спросил он, — я говорил про маслобойню в Тэнкертоне?

— Маслобойню? Да.

— Помните, как она называется?

Зулейка наморщила лоб.

Он ей напомнил:

— Она называется «ее светлости».

— Да, конечно! — сказала Зулейка.

— А знаете, почему она так называется?

— Надо подумать… Помню, вы сказали.

— Сказал? Вряд ли. Я сейчас расскажу… Это прохладное строение относится к середине восемнадцатого века. Мой прапрадедушка глубоким стариком женился en troisièmes noces[31] на молочнице из поместья Тэнкертон. Звали ее Мег Спидуэлл. Он ее встретил в поле несколько месяцев спустя после погребения своей второй герцогини, Марии, дамы знатной и одаренной. Не знаю, приятная ли наружность разожгла в нем юношеский пыл, или он не хотел, чтобы его приятель герцог Дьюлэп, только что нашедший себе невесту на маслобойне, превзошел его в милом чудачестве. (Читали об этом случае у Мередита?[32] Нет? Прочитайте.) Настоящей ли любовью, погоней ли за модой был движим мой предок, но вот уже забили колокола, в парке рубили в честь Мег Спидуэлл старейший вяз, а дети разбрасывали ромашки, по которым ступала Мег Спидуэлл, бойкая девица, гордая и счастливая. Герцог ей надарил уже кучу прекрасных подарков; но все это, говорил он, ничтожный хлам в сравнении с главным подарком, который обеспечит ей вечное блаженство. После свадебного завтрака, когда сквайры разъехались на кобах, а их дамы в каретах, герцог вывел новобрачную из зала и привел ее за руку к небольшому белокаменному строению, новому и нарядному, с двумя решетчатыми окнами и блестящей зеленой дверцей между ними. Туда он велел ей зайти. Трепеща от волнения, она повернула ручку. В следующий миг она отшатнулась, красная от стыда и злости, — отшатнулась от милейшей, белейшей, чистейшей маслобойни, где было все, чего могла бы пожелать самая требовательная молочница. Герцог велел ей утереть слезы, потому что не пристало знатной даме в день свадьбы плакать. «А спасибо, — сказал он посмеиваясь, — черт побери! как вино, со временем только зреет». Герцогиня Мег скоро забыла этот обидный свадебный подарок, в таком восторге она была от других, великолепных принадлежностей ее новой жизни. Платья из тонкого шелка, юбки с фижмами, пудренная комната, кровать с балдахином — кровать больше комнаты, где она раньше спала с сестрами, в комнате куда больше отцовского домика; и служанка Бетти, которая в деревенской школе щипала ее и дразнила, а теперь так кротко прислуживала и так дрожала от страха, получая нагоняи; и каждый день к столу подаваемые изысканные горячие блюда, и светские речи и взгляды славных юношей, приглашаемых герцогом из Лондона, — от всего этого герцогиня Мег сделалась счастливейшей герцогиней во всей Англии. Она была как дитя в стогу сена. Но вот чистый восторг новизны прошел, и она стала на свое положение смотреть серьезнее. Она задумалась о своих обязанностях. Она вознамерилась делать все, что положено делать знатной даме. Она дважды в день изображала хандру. Погружалась в таинства ломбера и макао. Сидела часами, склонившись над пяльцами. С учителем верховой езды выезжала каждый день на лошади. Учитель музыки наставлял ее в игре на спинете; учитель танцев — в менуэте, триумфе и задоре. Все эти благородные умения давались ей с великим трудом. Лошадь ее пугала. Каждое утро она ждала с дрожью час, когда ту приведут из конюшни. Уроки танцев ее ужасали. Сколько ни старалась, она топала на паркете, как на деревенской лужайке. Уроки музыки ее ужасали. Непослушные ее стараниям пальцы неуклюже стукали по клавишам спинета, а ноты на пюпитре вызывали то же мучительное недоумение, что и черные и красные нитки на картах, за которые она бралась за игорным столом, что и золотые и красные нитки, которые на пяльцах все время рвались и провисали. Но она упорствовала. День за днем она проводила в угрюмых стараниях сделать из себя знатную даму. Однако мастерство не приходило к ней, надежда гасла; оставалось одно тупое старание. Из всех благородных умений она преуспела только в хандре, ставшей беспросветной и непритворной. Изысканные горячие блюда перестали вызывать аппетит. Под тонким шелковым пологом она всю ночь металась заплаканная и забывалась в дреме лишь на рассвете. Бетти она почти не бранила. Когда-то здоровая и цветущая, она в зеркале видела бледное, худое лицо; славные юноши теперь смотрели больше не на нее, а в бокал и на игральные кости. И каждый раз, когда она встречала герцога, тот глядел на нее с насмешливой улыбкой. Медленно и верно герцогиня Мег сходила на нет… Пока однажды весенним утром не исчезла совсем. Бетти принесла чашку шоколада в постель, но та была пуста. Она подняла тревогу. Госпожу всюду искали, но нигде не могли найти. Известили господина — тот, ничего не сказав, дал слуге знак одеть его и отправился туда, где ожидал ее встретить. И встретил: вот она, изо всех сил сбивает и сбивает масло. Рукава у нее были закатаны выше локтя, юбка подоткнута высоко; увидев через плечо герцога, она покрылась румянцем, а глаза ее зажгла тысяча благодарностей. «Ах, — воскликнула она, — какой бы я сделала реверанс, да не могу отпустить ручки а то все испорчу!» И с тех пор утром она просыпалась и вставала с птицами, и шла, припевая, на рассвете в маслобойню, чтобы там для удовольствия заниматься милым низким ремеслом, которым раньше занималась из нужды. А по вечерам, с табуреткой под мышкой и ведром в руке, шла она в поле и звала коров, как прежде. Другие, возвышенные умения больше ее не влекли. Она с ними распрощалась. И былая радость жизни возвратилась к ней. Глубоко она спала и сладкие под тонким шелковым пологом видела сны, пока птицы не звали ее на работу. Щеголяла она как никогда в дорогих своих побрякушках, ели с небывалым аппетитом изысканные горячие блюда и бранила пуще прежнего бедную служанку Бетти. И снова она стала для славных юношей предметом восхищения и обожания. А муж для нее сделался мудрейшим и добрейшим человеком на свете.

— И что, — спросила Зулейка, — она влюбилась в кого-нибудь из славных юношей?

— Вы забываете — холодно сказал герцог, — у нее был муж из моего рода.

— Ой, прошу прощения. Но скажите: они все ею восхищались?

— Да. Все до единого, безмерно, безумно.

— Хм, — пробормотала Зулейка с понятливой улыбкой. Затем чуть нахмурилась. — И все же, — винила она с некоторой досадой, — вряд ли у нее было так уж много поклонников. Она или не выходила в свет.

— Тэнкертон, — сухо сказал герцог, — большое поместье, а мой прапрадедушка был крайне гостеприимен. Однако, — добавил он, изумленный тем, что она снова совсем его не поняла, я эту историю рассказал не для того, чтобы вам соревноваться с соперницей из прошлого, а чтобы избавить от опасений, которые, боюсь, вызвал чересчур подробным рассказом о великолепии жизни, в которую вы перенесетесь, приняв мое предложение.

— Опасений? Каких опасений?

— Что вам будет тяжело дышаться — что вы изголодаетесь (если позволите так сказать) среди земляничных листьев. И потому я рассказал историю Мег Спидуэлл, и как она жила припеваючи. Нет, послушайте! В моих жилах течет кровь того, кто был ее господином. Думаю, я могу похвастаться тем, что отчасти унаследовал его мудрость. В любом случае, его пример мне послужит наукой. Не думайте, будто, женившись на вас, я потребую, чтобы вы себе изменили. Я приму вас с радостью такой, какая вы есть. Я вас буду всегда поощрять в том, чтобы вы оставались сама собой неотразимой представительницей верхнего среднего класса, которая благодаря своеобразно вольному образу жизни приобрела определенную свободу манер. Отгадайте, какой будет мой главный свадебный подарок? У Мег Спидуэлл была маслобойня. Для вас на дворе возведут другую постройку — элегантный павильон, в котором вы каждый вечер, кроме воскресенья, будете показывать фокусы — мне, моим арендаторам и слугам, и соседям, если те захотят заглянуть. Видя мое одобрение, вас никто не осудит. Так повторится прелестная история Мег Спидуэлл. Вы ради удовольствия — нет, послушайте! — будете заниматься милым низким ремеслом, которым…

— Не хочу больше слышать ни единого слова! — закричала Зулейка. — В жизни не встречала такого нахала. Я, к вашему сведению, из очень хорошей семьи. Меня принимают в лучшем обществе. Мои манеры совершенно безупречны. Я бы прекрасно знала, как себя вести, окажись я на месте двадцати герцогинь разом. Что касается того, которое вы предлагаете, то я от него отказываюсь. Оно мне не нужно. Говорю вам…

— Тише, — сказал герцог, — тише! Вы переволновались. Сейчас толпа под окном соберется. Ну полноте! Извините. Я думал…

— Знаю я, что вы думали, — сказала Зулейка. — Вы хотели как лучше. Простите, что вспылила. Но поймите же, я говорю, как есть: я за вас не выйду потому что я вас не люблю. Уж наверное, есть своя польза стать вашей герцогиней. Но дело в том, что у меня нет житейской мудрости. Для меня брак — таинство. Мне так же невозможно выйти за того, по кому не схожу с ума, как за того, кто сходит с ума по мне. Иначе я бы уже давно не ходила в девицах. Друг мой, не думайте, что я в былые дни не отвергла пару десятков не менее выгодных женихов.

— Не менее выгодных? Это каких? — нахмурился герцог.

— Ну, эрцгерцог такой, великий князь сякой, его светлейшее высочество этакий. У меня отвратительная память на имена.

— И мое имя вы, наверное, тоже скоро забудете?

— Нет. Ну нет. Вас я запомню навсегда. Видите ли, я вас любила. Вы меня обманом влюбили… — она вздохнула. — Эх, будь вы так сильны, как мне показались… Впрочем, одним поклонником больше. Тоже что-то. — Она наклонилась с лукавой усмешкой: — Ваши запонки, покажите их еще раз.

Герцог показал их в горсти. Зулейка чуть тронула их с благоговением туриста, прикасающегося к священной реликвии.

Наконец, она сказала:

— Дайте мне их. Я их спрячу в потайном отделении шкатулки.

Герцог закрыл кулак.

— Дайте! — взмолилась она. — Остальные мои драгоценности ничего для меня не значат. Никогда не могу вспомнить, кто какое подарил. С этими будет иначе. Я навсегда запомню их историю… Дайте!

— Просите что угодно, — сказал герцог, — но это единственный предмет, с которым я не готов расстаться — даже ради вас, освятившей его.

Зулейка надула губы. Она собралась было упорствовать, но передумала и замолчала.

— Ладно! — обронила она затем. — А что с гонками? Вы меня туда проводите?

— Гонки? Какие гонки? — пробормотал герцог. — Ах да. Я забыл. Вы действительно хотите смотреть?

— Ну конечно! Это же весело, нет?

— У вас настроение для веселья? Ну, времени еще достаточно. Второй дивизион гребет не раньше половины пятого.

— Почему второй дивизион? Не можете меня сводить на первый?

— Он гребет после шести.

— Немного странный порядок.

— Безусловно. В Оксфорде всегда были сложности с математикой.

— Да ведь нет еще трех! — воскликнула Зулейка, скорбно посмотрев на часы. — И что все это время делать?

— Я вас недостаточно развлекаю? — горько спросил герцог.

— Если честно, нет. Может, тут с вами товарищ какой живет?

— Да, этажом выше. По имени Ноукс.

— Низкий, в очках?

— Очень низкий, в очень больших очках.

— Мне вчера его показали по пути со станции… Нет, не думаю, что хочу его видеть. Что у вас с ним может быть общего?

— По меньше мере одна слабость: он, мисс Добсон, тоже в вас влюблен.

— Ну конечно. Он же меня видел. Немногие, — сказала она, поднявшись и встряхнувшись, — успели на меня взглянуть. Ну пойдемте. посмотрим колледжи. Мне нужно сменить обстановку. Будь на вашем месте доктор, он бы давно это прописал. Мне крайне вредно чахнуть тут, как Золушка, над пеплом своей к вам любви. Где ваша шляпа?

Оглядевшись, она заметила себя в зеркале.

— Ой, — воскликнула она, — какая я страшила! Нельзя в таком виде показываться!

— Вы прекрасно выглядите.

— Нет. Это заблуждение влюбленного. Вы же сами сказали, что тартан совершенно ужасный. Можно было не говорить. Я так оделась специально для вас. Я это платье надела из страха, что если буду прилично выглядеть, вы передо мной со второго взгляда не устоите. Я бы заказала рубище и пошла в нем, я бы вымазала лицо жженой пробкой, если бы не боялась, что вокруг соберется толпа.

— Толпа собралась бы из-за вашей неисправимой красоты.

— Моя красота! Как я ее ненавижу! — вздохнула Зулейка. — Впрочем, что есть, то есть, приходится с этим жить. Пойдемте! Отведите меня в Иуду. Я переоденусь. Будет у меня приличный для гонок вид.

Когда они вдвоем показались на улице, императоры обменялись косыми каменными взглядами. Ибо видели на лице герцога необычную бледность, а в глазах его — что-то очень похожее на отчаяние. Видели, что трагедия движется к предсказанной концовке. Не в силах ее остановить, императоры теперь смотрели на нее с мрачным интересом.