Звезда пленительнаго

Глава 26

Прохор Аверьянович чувствовал себя очень плохо. И не только от пули, засевшей в ноге. Пуля — она что, ее и вытащить можно, а нога затем скорее всего заживет… Но дальнейшая перспектива существования заставляла пожалеть о том, что пуля попала всего лишь в ногу, а не в голову.

Ведь даже если бы все обошлось, с ранетой ногой в батраки никто не возьмет. Когда нет своей лошадки, то можно у кого и взаймы взять — но для этого всяко отработать нужно, а кто же подранка-то в работы возьмет?

Но об том и думать смыслу нет: не обошлось. На другое же утро в деревню приехали не полицейские и не солдаты, а охранный отряд — и всех подранков враз нашли. Прохор-то ловко спрятался, в захоронке в хлеву — так эти изверги рода человеческого какую-то вонь едучую и в дом, и в хлев запустили — и высочил он из захоронки едва живой, потроха чуть не выкашляв и весь в слезах. И теперь напротив валяющегося на лавке Прохора сидел ихний командир, щеголем одетый и злой донельзя. А домашние, попрятавшись за печкой, тянули шеи — чтобы разобрать получше, какой приговор ожидать…

— Ну что, Прохор, стало быть, Аверьяныч, надоело честно жить, решил смертоубийством развлечься?

— Не убивали мы никого…

— Конечно не убивали, супростив пулемета-то не повоюешь. Но про пулемет вы, поди, и не знали — так зачем ружья взяли, зачем пик из кос понаделали? На мышей поохотиться захотели и сена под снегом накосить?

Прохор угрюмо молчал.

— А ты знаешь, Прохор Аверьяныч, что за дела такие каторга положена бессрочная?

— А лучше и каторга, чем такая жизнь. Так хоть какой-никакой еды дадут…

— Тебе дадут, а семья пусть помирает?

— Проживут небось…

— На что? Имущество твое мы по закону заберем в покрытие убытков, бабу с детьми выгоним к чертовой матери…

Прохора охватила смертельная тоска, но сказать он допросчику ничего не сумел. Да и нечего говорить было.

— Значит так. Сам бы я всех вас солдатам отдал, но велено мне иное. Так что выбирай: или идешь на каторгу, а семья по миру пойдет, или едешь ты в места иные, вольно работать в деревне. Хозяин мой новые деревни ставит, люди там нужны. Поедешь — тебя вылечим, там дом получишь, скотину — но работать будешь на колхоз. Зато всегда сыт, одет и обут, а дети в школу пойдут. Отказываешься — ничего тебе не делаем. Потому как после полудня сюда уже солдаты придут и сделают то, что я сперва говорил. Думать тебе времени пока самовар закипит, потом собраться не успеешь.

У Прохора забрезжила надежда. Хоть вылечат, подкормят опять же… а там и убечь завсегда можно. Главное чтоб сразу в каторгу не определили, а там уж где наша не пропадала!

— Согласный я…

Раньше я как-то не очень интересовался историей. То есть слышал, что был всякий голод в России, довольно регулярно был — но объяснение-то всегда наготове имелось: дремучая дикая страна, плуг считался вершиной хайтека. Так-то оно так, но проблемы случались в странах совсем не дремучих и ни разу не диких: и в засуху девятьсот первого в европах тоже не сладко было, а уж в эту немцы и французы урожай в пять-шесть центнеров с гектара за рекордный считали. Да и у меня самого в "прошлый раз", при наличии не только плугов, но и тракторов что-то больно грустно все вышло. Засуха — она, как оказывается, границы государств злостно игнорирует, и летом одиннадцатого года накрыла практически всю Европу.

Зато по другую сторону Атлантики с пшеницей получилось неплохо, и особого роста цен в Европе неурожай не вызвал. Вызвал кое-что совершенно неожиданное: жрать стало нечего вовсе даже в Китае. И англичане (для прокорма собственной скотины), и американцы (чтобы продать в Европу побольше пшеницы) закупили в Китае рис. Ну и начали его вывозить — чуть больше пяти миллионов тонн предстояло переместить к белым людям. Примерно двухмесячный рацион китайского крестьянина заменился мелкой монеткой: пуд риса у китайских "отповиков" шел в порту хорошо если по двадцать пять центов, а сколько из этой суммы крестьянину доставалось — одному богу известно.

Впрочем, это дело вовсе не мое — я просто отметил такой момент в плане того, что "голод был неизбежен". Недобор зерна в России по сравнению с "нормальным" годом составил как раз ожидаемые двадцать пять миллионов тонн, но если говорить только о спасении людей от голодной смерти, то хватило бы и семи-восьми миллионов, поскольку экспортировать хлеб в это время вовсе не обязательно было. Да его и не экспортировали — нечего было, но и ввезти столько было просто не на чем. Поэтому-то я в основном и не ввозил…

Ну а "не в основном" того же "сарацинского пшена" — как называли на Руси рис — за последние три года только из Уругвая и Венесуэлы было перевезено в приволжские элеваторы без малого два миллиона тонн. Но это так, на всякий случай — а вот на случай этой самой засухи одиннадцатого года в них было запасено почти двадцать миллионов тонн пшеницы. Недаром меня так сильно возненавидели хлеботорговцы: простой крестьянин предпочитал зерно продать именно мне — даже если они цену поднимали аж на гривенник с пуда. Оно-то и понятно: гривенник — он гривенник и есть, гривенником сыт не будешь. А вот если этот самый гривенник от меня был получен, то его покупательная способность внезапно резко возрастала.

К гривенникам, полтинникам и рублям мои заготовители добавляли ничего не стоящие бумажки. То есть они конечно стоили мне чего-то, примерно с четверть копейки каждая, но ламинированная бумажка использовалась многократно, так что особого ущерба мне от нее не было. А пользу — была, поскольку обладатель такой бумажки мог в "колхозных" магазинах многое купить с изрядной скидкой, и крестьянин быстро соображал, что сданный мне пуд зерна легким движением руки превращается в два пуда комбикорма. Ну а сельхозинструмент всякий там вообще втрое против рыночных цен дешевле был, мануфактура — раза в полтора. А многое вообще больше нигде не продавалось — например, угольные брикеты. Где-нибудь на севере, в деревушке, затерявшейся в лесах, это было, конечно, не актуально, а вот в Черноземье именно дешевое топливо пользовалось наибольшим спросом. Понятно, что никакой зерноторговец ничего подобного крестьянину предложить не мог — а потому и покидал деревню в глубокой печали.

То есть они думали, что в глубокой. Однако истинную глубину им пришлось познать лишь осенью одиннадцатого года, когда я, наконец, "распечатал" свои элеваторы. Собственно, сами по себе элеваторы ожидаемой хлеботорговцами "неприятности" им не принесли, зерно на рынок я выбрасывать не стал. Дело обстояло гораздо хуже: в магазинах (моих магазинах) не выросла цена на хлеб и муку…

Торговая сеть моей корпорации была не то, чтобы проста — она была скорее даже примитивна — с моей точки зрения. А вот с точки зрения современников она выглядела "торговой империей" — ведь хоть один магазинчик сети располагался в каждом городе европейской части России. И в большинстве азиатских — тоже. Забавно, но в большинстве русских городов "магазин Волкова" вообще становился "центром цивилизации": как правило в заштатных — да и в большинстве уездных — городов магазин становился первым зданием с электрическим освещением, и уже от него тянулись провода к домам состоятельных горожан. Приходилось тянуть: электростанции ставились "стандартные", по шестьсот пятьдесят киловатт — так надо же куда-то "избыток электричества" девать, с выгодой конечно. Ну а раз электричества избыток, то можно и холодильники поставить, выстроить "предприятие быстрого питания" — и почти каждая "пончиковая" становилась местным "дамским клубом", ну а обычная забегаловка с гамбургерами — уже клубом мужским.

Сам магазин и два заведения общепита были вполне стандартными, одинаковыми во всех городах — и очень "демократичными". С учетом фактора русской социальной структуры — то есть в забегаловках принимали любых посетителей, однако для "чистой публики" делались огороженные "загончики". Поэтому "зайти перекусить" в нее было и дворянам не зазорно, что при теперешней ситуации вышибало с рынка очень значительную часть более традиционных "заведений общепита". Конечно, разгульные "элитные" рестораны особого "давления" не испытывали, а вот что-то попроще…

И в результате у тех же крупных хлеботорговцев вдруг не стало покупателей.

Можно, конечно, купить в пекарне двухфунтовую буханку за двенадцать или даже четырнадцать копеек — а в моем магазине можно купить такую же за пять. Можно жрать один хлеб и запивать его водой — а можно зайти в "закусочную" и за гривенник получить приличный обед (а за пятиалтынный — даже с мясом, точнее, с курицей). В маленьких городах завсегдатаев ресторанов очень немного, и парой-тройкой или даже пятью постоянными клиентами ресторан уже не прокормить — и русская провинция полностью отринула "третьих поставщиков".

И, понятно, они очень захотели "отринуть" уже меня…

Терпеть ненавижу дурацкую привычку отечественных купцов в деловых отношениях все время переходить на личности. Да и не отечественных — тоже ненавижу, но дома-то вдвойне обиднее, когда какой-то торгаш, вместо того, чтобы подумать о лучшем применении своих талантов начинает буйствовать, мебель ломать и прочее имущество… моё имущество. В провинции-то еще поспокойнее было, а вот в городах покрупнее нехорошие люди начали стекла в магазинах и забегаловках бить, в Минске вообще за ночь три магазина подпалили…

Нехорошие, оказывается, в Отечестве нашем некоторые люди, завистливые! И — глупые.

Когда наступаешь на любимую мозоль сразу целому сословию, трудно ожидать, что представители оного тут же подставят щёку для получения вразумляющей оплеухи. И я ожидал, естественно, нечто совершенно противоположное смирению и любви к ближнему мне, то есть даже уверен был, что начнутся силовые акции. А посему — заранее подготовил несколько "ассиметричных ответов", причем настолько ассиметричных, что они оказались совершенно неожиданными для зарвавшегося купечества.

Хотя "неожиданными" мои меры показались действительно самым зарвавшимся: те, кто поумнее могли бы сообразить что сидеть и ждать, пока мне гадостей наделают, я не буду. На наглядных, так сказать, примерах — ведь "наступать на мозоли" я давно уже начал, и попытки напакостить уже случались. И уже пресекались, довольно жестко. В Воронеже-то было еще "мягкое" пресечение, но ведь одним Воронежем сфера моих интересов не ограничилась. Так что пакостили мне и в небольших городках, и в крупных, да и в селах подобные попытки "имели место быть". Так что волей-неволей пришлось организовать и соответствующую случаю службу охраны. Которая как раз и была заточена на "эффективное пресечение" — понятно, лишь "невменяемых".

Ну торговал ты себе мукой по рублю за пуд, с прибылью торговал — так и торговал бы себе дальше. И не зверствуй из-за того, что не дали тебе эту же муку продавать за два с полтиной. А если тебе жадность разум отняла, то ты уже не человек разумный, а неведомая фигня. С коей и поступать нужно соответственно.

В мелких заведениях провинциальных городов определенные меры безопасности были приняты уже давно. Ночные сторожа наняты (отставных солдат, повоевать успевших, в России всегда хватало), резинострелы им были розданы. И народу их продемонстрировали, чтобы избежать кривотолков разных. А вот в "зонах повышенного риска" меры эти были посущественнее. Так что обычно "стеклобоев" охрана магазина отлавливала за пару минут — правда, все же в относительной целости и определенной сохранности. А вот поджигателей из Минска взяли не всех — зачем брать угрюмые и очень молчаливые тушки? Охране, конечно, строго предписывалось "брать живыми" — ну, хотя бы одного, если группой вороги на дело идут. Однако в законодательстве Империи в случае явного "разбоя" такого понятия, как "предел необходимой самообороны", не было: а вдруг у подранка револьвер за пазухой заныкан?

Для простого мужика — ну, или для простого солдата, а пусть даже и унтера — человек-поджигатель однозначно был "татем", то есть — уголовником. Стекла бить — это и своего брата-мужичка подговорить можно, а вот поджег — дело другое. Осознанное — и полиция (тоже, как и все люди, не очень радующаяся всяким подорожаниям продуктов первой необходимости) особых возражений не имела. Как и большая часть населения. А меньшая часть резко осознавала степень своего падения…

За неделю после пожаров в магазинах несколько крупных купцов города Минска внезапно распродали все имущество, отправили семьи за границу, а затем, как сговорившись, повесились — оставив, понятное дело, предсмертные записки. В которых они сообщали, что всю жизнь они крали, обманывали и теперь горько в этом раскаиваются, но стыд не позволят им далее оставаться среди людей и смотреть им в глаза.

А до Рождества еще и с дюжину хлеботорговцев раскаялась аналогичным образом — но тут уж народу полегло больше, поскольку охрана мельниц и элеваторов при попытках захватов не стеснялась и пулеметы применить. Полиция, конечно, недоумевала, не обнаруживая "подранков" — но в общем-то ясно было: забоялись практически доказанных обвинений в бунтах и куда-то скрылись. Непонятно только куда…

На этом "безобразия" и прекратились, с начала тысяча девятьсот двенадцатого больше нападений на мою собственность не было — но неприятностей я огреб более чем достаточно. Думаю, Петр Николаевич (а, возможно, и сам Николай Александрович) долго раздумывали о том, что же со мной делать. С одной стороны, уж как-то слишком нагло все выглядело, с другой — никаких улик против меня не было. А с третьей — самой выпирающей из ряда вон — моя торговая сеть работала на "спокойствие и умиротворение подданных"…

Петр Николаевич Дурново в конечном итоге попросил (именно попросил!) приехать в Петербург "для обсуждения вопросов, касающихся известных событий". Ну и я прибыл — и "обсуждать" их пришлось несколько дней, причем не подряд:

— Александр Владимирович, — начал министр внутренних дел, — мне весьма неудобно об этом говорить, но полиция имеет существенные подозрения в том, что за странными самоубийствами ряда крупных промышленников стоите вы. Полиция, не я лично — быстро уточнил он, увидев мою довольно злобную (или рассерженную — как посмотреть) ухмылку. — Я-то как бы не лучше всех знаю, что любые дела, связанные с нарушением законов вы как раз полиции и передаете, собрав вдобавок доказательства воистину неопровержимые. Посему-то я и пригласил вас, чтобы обсудить, кто по вашему мнению способен действовать подобным образом…

— Повеситься в парке? Я думаю, что только сумасшедший какой-то. Либо человек, доведенный до отчаяния — но, насколько мне известно, самоубийцы эти были далеко не обездолены. Но чужая душа — потемки, вот у нас в Царицыне вполне достойный господин…

— Видите ли, Александр Владимирович, расследователи однозначно установили, что почти все они, самоубийцы сии, перед смертью дело свое вам продали, и недвижимость большей частью тоже вам…

— Сам теперь не знаю, что с недвижимостью этой делать. Петр Николаевич, давайте я сам с расследователями поговорю… а лучше отправьте их прямиком в юридическую службу моего предприятия. Вы же сами знаете — дело мое растет быстро, строю много чего — но не успеваю сам все нужное выстроить, а посему много чего покупаю. Всем господам этим — и, пожалуй, раз в десять большему числу не самоубившихся — давно уже были посланы предложения о продаже предприятий их, недвижимости той же. Выгодные, прошу заметить, предложения — вот, вероятно, когда им средства срочно понадобились, они этими предложениями и воспользовались.

— Непонятно тогда, почему они все именно в к вам пришли…

— Это-то как раз понятно: в деловом мире давно известно, что я не торгуюсь, но и от оферт своих никогда не отказываюсь. А сейчас, знаете, неурожай большой, цены изрядно на недвижимость упали, так что вероятно моя оферта для них превысила любые иные предложения. Даже наверное превысила: на недород я не закладывался, и, за всех не скажу точно, а Бугрову я оферту дал на девять миллионов, при том что Петербургский международный коммерческий все его дело и недвижимость оценил в восемь с четвертью.

— А чего же он раньше-то оферту вашу не принял?

— Видать, догадывался о засухе. Но не догадался о моих элеваторах: в октябре-то он муку объявил по три с копейками рубля за пуд, а я цены не меняю.

— Вот это и не очень понятно…

— Петр Николаевич, я уже вроде как сказал: я оферту не меняю. И потому и крестьянин ко мне идет, даже если я за зерно меньше плачу, и покупатель: всем нужна стабильность, поскольку лишь стабильность дает возможность не гадать, а точно предвидеть будущее. И им распоряжаться — к своей пользе.

— Для торговца вы рассуждаете несколько странно.

— И из-за странности моей в России как бы не больше половины товаров через мои магазины торгуется.

— Это верно. Но тогда появляется вопрос: а кому может быть выгодно… ну, изобразить, что за самоубийствами этими вы стоите?

— Кому? Не знаю… банкам, скорее всего. Британским и французским. У меня же в Европе идет изрядная торговля, а деньги все мимо них идут прямиком в Россию. А если рассуждения мои верны, то тут в первую голову как раз Международный коммерческий и стоит: я тоже обратил внимание, что по всем таким "срочным" сделкам все платежи через этот банк проведены были. Однако не выдумывают ли ваши расследователи сущностей излишних? Самоубийство с разоренья — дело нередкое, а тут — вы говорите, семьи из России выехали — по обязательствам усопших и стребовать не с кого, да и нечего…

— В этом вы правы, пожалуй. Есть тут в пользу вашего предположения замечание одно: разыскать семьи эти дознавателям нашим не получилось.

Я довольно громко хихикнул, и Дурново посмотрел на меня с явным недоумением.

— Вы уж извините, господин министр, но мне почему-то кажется, что и не получится их разыскать. Сдается мне, что они, денежки забрав, где-то в иных странах воссоединяются с усопшими главами семей, которые — вопреки природе — благополучно воскресли…

— Не совсем вас понял…

— Недавно, этим летом, вышла книжка детективная — то есть про расследование преступлений, в которой как раз описывался подобный способ избежать необходимости отдавать долги. Правда у способа есть один крупный недостаток: необходимо предъявить публике тело… Не было ли у усопших странных повреждений на теле? Или, скажем, следов жизни, богатству не соответствующей?

— Интересные вы вещи рассказываете, Александр Владимирович. Не смею больше задерживать… хотя теперь я думаю, что вам действительно стоит поговорить с расследователями и дознавателями по этим делам. Вы не спешите покинуть Петербург? Я смогу упомянутых лиц собрать для через три…

Если министр просит, то отказать ему было бы невежливо. Дела вне Петербурга у меня безусловно были, но три дня погоды не делают. Да и дела эти и без меня как-нибудь двигаться будут. Что же до расследователей — насчет них я не волновался: у полиции действительно не было шансов докопаться. Хотя бы потому, что полиция работала лишь в России — а практически все "фигуранты дел" давно уже ее покинули.

Первыми покинули "стеклобои" и "подранки": им очень быстро и просто объяснили, что выбор у них есть лишь между каторгой (полагавшейся за бунты, спасибо Вячеславу Константиновичу) и переселением в теплую страну с плодородными землями. В далекую Венесуэлу — ведь я Хуану обещал фигову тучу народу прислать. "Стеклобои", набранные заказчиками в основном из городской шпаны, отправлялись за океан в индивидуальном порядке, а "подранки" большей частью с семьями. Это, конечно, не обещанный миллион, но таким образом число "добровольных переселенцев" тысяч на двадцать выросло.

Что же до "членов семей врагов народа", то с ними пришлось разбираться именно по справедливости. И, что характерно, ни один из них не выбрал опцию "справедливый суд", поскольку по закону они должны были отправиться по миру. И по справедливости — тоже: купцы в надежде на рост цен набрали кредитов и затарились по низким ценам, оставив мелких лавочников без товаров (главным образом без продуктов). Хлеботорговцы же, пользуясь почти что абсолютным монополизмом, сговорились и опустили — невзирая на "недород" — закупочные цены на зерно и задрали отпускные. А отдавать долги было уже нечем — что, собственно, и толкнуло их "на путь криминала". Так что все они выбрали — сами! — переселение в Южную Америку. Им просто не сказали, что слова "с тем, что у вас пока есть" подразумевает "с собой"…

Хотя, думаю, и пояснения на их выбор особо не повлияли бы: доказать отсутствие сговора в семье они не смогли бы, а суммы долгов тянули явно на "особо тяжкое" — то есть опять на ту же каторгу, по крайней мере для супруг и взрослых детей. Отношение же в России к детям каторжан было далеко не сахарным…

Что же до "выручки" с этого бизнеса, то ее, что называется, "еще и не хватило". Венесуэла, несмотря на теплый климат и действительно плодородные земли, тоже место далеко не райское. Одна желтая лихорадка чего стоит, а о малярии и говорить не приходится. Впрочем, против малярии у меня был ДДТ, а еще я помнил о рыбке гамбузии, которая ликвидировала малярию в Аджарии — во времена Советского Союза. Рыбку, кстати, в Усть-Карони народ активно разводил — впрочем, она вообще из тех краев родом и была. Ну и плантации хинного дерева были заложены такие, что малярийные комары должны были просто в ужасе убежать. Что же до желтой лихорадки, то она, похоже, от вируса получалась, поскольку переболевший иммунитет на всю жизнь получал как от оспы — и для того, чтобы это проверить-доказать, а заодно и вакцину нужную придумать, в том же городе строился "Институт экспериментальной медицины". Сам-то институт выстроить несложно, а вот оборудовать его да специалистов пригласить стоило очень немало.

Специалисту ведь чего надо? Комфорт, уют, возможность отдохнуть культурно. Поэтому в Усть-Карони строились виллы, ресторанчики, клубы всякие. Кинотеатр, два обычных театра. Два — потому что и англоязычным театр нужен, и испаноязычным. По хорошему и русскоязычный театр не помешал бы — но в России мне что-то не попалось ни одной приличной театральной труппы. Драматической, да впрочем и актеров тоже я не заметил. Случайно вспомнив, не удержался, зашел в театр посмотреть на великую Ермолову. Посмотрел. Может быть, для нынешнего времени она и великая, но ее я бы не взял на детский утренник Бабу-Ягу играть: переигрывает и кривляется настолько сильно… Вспомнил засмотренное в юности "великое кино с великой актрисой" Верой Холодной — вот это примерно то самое "великое": на лице не эмоции, а гримасы, не диалоги, а совместная декламация… Нет, пусть уж лучше "иностранщину" смотрят и слушают, там хотя бы не так понятно, что на сцене всего лишь кривляются.

В целом стало понятно, почему сейчас всех этих актерок и певичек воспринимают исключительно как проституток, а театр — как "демонстрацию моделей". Когда-то совсем давно бабушкина подруга, каким-то боком к "миру искусств" отношение имеющая, заметила, что "по-настоящему актеры научились играть лишь с появлением крупных планов в кино". Возможно, она была и не права. Но на "благоустройство" Усть-Карони у меня ушло почти двенадцать миллионов долларов, так что дешевле думать, что та старушка не ошибалась…

С полицейскими встреча вышла довольно напряженная, но по счастью, я не только озаботился наличием списка всех крупных купцов, которым предлагалось продать предприятия, но и сохранением в архиве канцелярии их ответов на мои предложения. Придя к выводу, что моей офертой на самом деле воспользовались лишь почти заведомые банкроты, "уголовники" решили считать случившееся крупной аферой, направленной заодно и на мою дискредитацию — поскольку "очевидной выгоды" им найти так и не удалось. А "неочевидная" — она была настолько неочевидна, что в современном мире ее раскопать было невозможно физически.

Потому что денежки из "Санкт-Петербургского Международного коммерческого банка" — через который, собственно, почти все иностранные "инвесторы" и выводили прибыли за границу — ушли на счета в Германию, в Торговый банк Фрайбурга. А попали совсем в другое место. Потому что названия городов (и банков) отличались всего одной буквой, и Мышка — дабы избежать возможных ошибок и скандалов — договорилась с уже Торговым банком Фрайбурга о том, что все счета, начинающиеся с нечетных цифр больше четырех будут автоматом указывать на ее банк и поступления сразу будут поступать на отдельный "фрайбергский" корсчет. Чужому банку в принципе это было выгодно: ошибались часто, так как про город Фрайбург знало гораздо больше людей в мире, чем про деревушку Фрайберг. А иметь чуть ли не автоматически пополняемый счет "особого клиента", причем с немалым депозитом — это для любого банка хорошо. Понять же, что через такую схему легко "отмываются" любые деньги, никто не смог: ну не нужно это было в эпоху отсутствия "организованной преступности" и налогов на личные доходы. То есть преступность-то всегда была, но пока она еще довольствовалась наличными. Но я и не преступник…

Причем — юридически не преступник, и вовсе не потому, что меня "не поймали". Любой подданный Империи Российской имел безоговорочное право в случае "явной угрозы его жизни или имуществу, а так же жизни или имуществу его близких и знакомых друзей" (именно в такой формулировке) лишить угрожающего жизни, а при свершившемся факте утраты (или почти утраты — формулировка была весьма расплывчата) имущества имел право на компенсацию потерь из имущества усопшего. Для меня самым удивительным было не это, а то, что если в процессе нанесения самообороны угрожатель не усоп, то имущество его оставалось неприкосновенным. То есть можно было потом в суд подать насчет компенсации убытков, но это долго и без гарантии, а тут получалось все очень просто. Парадокс! Впрочем, жизнь вообще полна парадоксов.