Звезды на росстани

IX

В приоткрытые двери гостиной видна была ореховая ножка рояля. Мягкий, зеленовато-голубой свет люстры равномерно заполнял всю комнату с настольной лампой, с телефонным аппаратом на рабочем столе, с искусно сделанными книжными полками, имеющими солидный запас свободного места, с обрамлением занавеси у балконной двери, в стекло которой то и дело ударяли крупные капли дождя.

Я прильнул было к полке с книгами. Поинтересовался конструкцией полок. И, спросив разрешения, присел к телефону. Без этого мы не можем. Червь нас сгложет, если мы куда-нибудь не позвоним.

Рифкат Билалович был рад тому, что открывается новое училище. Поинтересовался, когда ему ждать меня в гости.

— Рифкат Билалович, дорогой, билет заказан на утро, на первый рейс.

— Что из того, что на утро, на первый рейс? — возмутилась телефонная трубка.

Я объяснил, что говорю из квартиры Балтина и что вряд ли скоро уйду отсюда. Чтобы не ждал человек.

И положил трубку. И передал привет от своего товарища. Дети Балтина — первоклассник Вовик и трехлетняя Настенька, — вволю нависевшись на отцовских плечах и познакомившись со мной для порядка, отправились в свою, детскую комнатку. Пользуясь подходящим и не вполне подходящим случаем, выглядывали оттуда, делали смешные рожицы, секретничали хорошо различимым шепотом и заливались озорным смехом. Косой дождь начинал барабанить в балконные двери, серебристым потоком омывал их верхнюю, стеклянную часть, и от тепла и уюта пробегали у меня по коже мурашки.

Я слушал порывами налетающий дождь, переменной силы негромкий шелест его по стеклу. Следил за рассказом Балтина, за интонацией будто давно знакомого мне голоса. Ощущенье домашнего уюта усиливалось и усиливалось от близости замечательных людей: свет люстры казался легким и ненавязчивым, комнатное тепло пронизывало всего, до нутра, оставляя, впрочем, на коже легкий озноб.

Симпатичная хозяйка, Елена Викторовна то и дело убегала на кухню, возвращаясь, усаживалась напротив, улыбалась загадочно.

— Все разговариваешь? Соловья баснями… Давай-ка угощай, Сережа.

Балтин на мгновение сбился с ритма, поискал на столе глазами.

— Давай, Юра: какие наши годы!

Коньяк в рюмках искрился. Я глядел на загорелое, обдутое ветрами лицо хозяина. Говорил он больше о стройгруппе, где был бессменным бригадиром. Да. Потому что его научили в свое время работать.

— Вот вы осмотрели мой шкаф с книгами. Не только книги заинтересовали, вижу. Идея этого разборного шкафа пришла мне в голову вскоре после окончания института. Ну и, сказано — сделано. Этими вот руками.

Он встал, подвел меня к балконной двери, в стекло которой ударял мокрый ветер. Указал на виднеющийся в лоджии угол верстака. Радость и гордость пронизывали все обличье Балтина. Я невольно поддался его настроению, сказал, что и у меня имеется подобный уголок. Тиски, набор инструмента. У нас, у слесарей, правда, не тот инструмент. Впрочем, мой отец тоже столярничал…

— Мой — нет. Мой был учителем. Для меня определил программу: десять классов — и никаких гвоздей. Потом, правду, я сам себе выбирал дорогу. Не стало отца…

Сергей Петрович смотрел на плачущее стекло балконной двери.

Зачем так рано уходят отцы? В какое, братцы, мы живем время, почему отец — это лишь одно воспоминание детства, не больше? Почему?

— В строительное училище, которое нам позволено наконец открыть у себя дома, ну, в нашем городе, я вложу душу. Будь моя воля, я бы пацанам настроил дворцы. Тем, кто учится работать, кто выбрал профессию рабочего.

— Да уж ты бы… — проворковала, показавшись на один миг, Елена Викторовна.

Любопытно было слушать запоздалые заверения Балтина: в решении вопроса они уже не имели никакого значения. Приятно было и доброе слово о моей системе. Может, в порядке гостеприимства он говорил одни приятные вещи? Человек вроде нецеремонный, к чему ему такие мелочи?

— Как думаете, Юрий Иванович, — подступил он вдруг с неожиданным вопросом, — что общего, существенно общего между Михаилом Ломоносовым и… скажем, великим современником нашим, ракетостроителем Сергеем Королевым?

— Оба они, ну, патриоты… А что еще? Из трудящихся оба…

— Из трудящихся?.. Да, нет, происхождение не причем. Во всяком случае, не происхождение само по себе определяет суть человека, думаю, вы с этим согласны. Вот скорее всего, оба они были, сами-то, трудящиеся люди в прямом, рабоче-крестьянском смысле. Можно не делать никаких поправок на время: имеет ли оно решающее значение? Умели работать, мастерили. Практика, опыты, тысячи опытов за свою жизнь! Без толковых рук какие могут быть опыты? Ждать, когда кто-то тебе приготовит, да и приготовит ли, как надо? А еще интуиция, рожденная практикой… Это у них тоже общее… Кстати, Королев окончил Одесское фабрично-заводское училище.

— Ну, этот факт, пожалуй, еще ни о чем не говорит.

— Говорит, Юрий Иванович!

— Я вам назвал бы и Юрия Гагарина, и Павла Поповича, и трижды Героя Покрышкина, и многих других знаменитых, кто окончил ремесленное.

— Вот-вот! — подхватил Балтин. — Не случайно вы назвали именно эти имена. Труд, не какой попало, — квалифицированный, он развивает человека, делает его хозяином жизни и, я бы сказал, дерзновенным в поступках.

— Какие выводы, Сергей Петрович! Не часто мы делаем такие обобщения.

— К сожалению, многое мы не делаем из того, что надо… Да, а кого я здесь агитирую, вы не знаете?.. Эх, не здесь бы эти слова говорить. На площадь выйти да — с большой трибуны! Потому что и родители, и учителя то и дело долбят… Как раньше, как все время долбили: ин-сти-ту-ут — это же тебе ин-сти-ту-ут! А не то, что вкалывать на заводе, на ферме ли. Учебу в школе, называется, стимулировали. Из поколения в поколение…

— А сам он кто? Спросите-ка! — Из кухни донесся насмешливый голос Елены Викторовны.

За разговором следя урывками, не считая нужным вникать в суть вопроса, она, тем не менее, принимала сторону гостя. Гостеприимство здесь, в этом доме, возведено в высший ранг. Я смотрел на Балтина, ждал, что он скажет на замечание жены. Он широко улыбнулся, склонил голову:

— Прошу прощения: выпускник технического училища. Ваш покорный слуга. ТЭУ номер два, знаете?

Еще бы не знать! Девчонки оттуда к нам, в техникум приходили на танцы. Мы встречали их в проходной, сами обслуживали на вешалке. Десятиклассницы. От таких голову потерять можно. Парней, правда, видели реже. Теперь я будто не узнавал в нем управляющего трестом.

— Приветствую своего собрата, — ни с того, ни с сего я протянул Балтину руку. И он, между делом, не сбиваясь с главного направления, крепко ее пожал.

— Возьмите студентов. Во все времена они нищенствовали, если не считать богатеев, которые швырялись нетрудовыми доходами. Или учились за счет папы с мамой — это ли еще не хуже того? Видеть, как в нужде бьется отец и жить на его средства! И еще отвыкали от лопаты, от топора — вот и получалась интеллигенция из трудящихся… Пока не пошли стройотряды. Тут-то оно получше дело пошло, по всем направлениям.

Балтин позвал Елену Викторовну к столу, пригладил пятерней волосы:

— Особый разговор у меня о трудовых резервах. Об училищах. Они дают профессию, делают человека зрелым в жизни. Хозяином жизни. И ему не заказана ни одна дорога. Давай, Юрий Иванович, — поддержи, Лена, — выпьем за систему, которая создает современный рабочий класс. Без эпитетов, просто: рабочий класс!

Я осушил поднятую рюмку. За рабочий класс!

Откуда знать меня человеку — не все ли равно. Болельщик, не болельщик — не в этом дело. Но я-то, я-то его знаю. Помню! На всякий случай я уточнил, не был ли он когда-нибудь во Владивостоке? Но, нет, он не знает Владивостока, никогда там не был.

— Ну, давайте не будем друг другу морочить голову: ведь мы знаем друг друга, правда? — без обиняков я приступил к солидному нефтеречинскому начальнику.

Балтин рассмеялся широко и красиво.

— Да, в свое время ты был известным, тянулись за тобой мальчишки. И мне всегда нравились люди мужественные. Но ты меня все же, извини, с кем-то путаешь.

Выпитый коньяк горячил кровь. Я встал из-за стола. Голова сделалась способной на любую фантастику, рождались в ней черт знает какие домыслы. То представлялось мне тушенье пожара, там, в старом квартале Южно-Сахалинска. Старинной деревянной постройки. То — вдруг ледостав на реке Белой. Спасение провалившейся под лед женщины. И его голос. Голос, без которого не бывает авралов. Я с уверенностью заявил, что знаю его голос, который трудно спутать с другим.

— Да уж досталось мне за этот голос. Ладно, выручил хороший человек.

Он улыбнулся, и мне показалось, что мы хорошо знаем друг друга.

— А что, собственно, я такое сказал, Юрий Соболев? Что тебя удивило? — я не замечал перехода на «ты», как будто сто лет мы были на «ты». — Лена! — Балтин позвал, немного успокаиваясь. — Садись, Юра, в ногах правды нет… Будем рассказывать, откуда мы родом, заодно и — откуда знаем этого человека. Теперь, я думаю, другого выхода нет, — снова обернулся он к жене, когда она заняла свое место.

Лицо ее было просветленным, как будто она предвидела содержанье рассказа.

Да, но эта присказка уводила в сторону. В нерассказанной истории таилась для меня новая загадка.

— Скажи, Юрий, только по совести: красивая у меня жена? — брякнул хозяин как-то уж очень некстати. По-моему, ни к селу, ни к городу брякнул.

— Ты за этим меня позвал? — Елена Викторовна до кончиков ушей вспыхнула. Румянец на ее щеках был неровен. Как у… Как у Марины, в общем… И подняла она руки, чтобы поправить прическу.

Но что он хочет рассказывать? Причем тут жена?

— Я и говорю. А тогда она была еще красивее. Ей тогда было… Сколько тогда было, двадцать?

— Девятнадцать! Будто не знает! — Елена Викторовна смотрела на него с укоризной.

Я слышал у себя за спиной стонущий шелест дождя о стекло. И неодинаковые по силе порывы ветра. Стекло вздрагивает, на самой низкой ноте гудит под ударами ветра. Будто бранит кто-то родное дитя свое за непутевое действо.

— Подходит ко мне эта красавица и говорит…

— Не придумывай, ничего тебе не успела сказать: сделала только реверанс — ты и обрадовался, подхватил.

— Дамский вальс был, у них это, в мединституте. А она мне, правда, понравилась: изящная, легкая. Ну, это я по секрету, тебе только. Прошли круг — спрашиваю, как звать, она: «Вы не смогли бы…»

— Ну, не так же было, сам напросился… — смеялась Елена Викторовна.

— С удовольствием, говорю, какой разговор, — хохотнул Балтин. — Сам, веришь, дышать боюсь — вдруг передумает, скажет, пошутила или что-нибудь в этом роде. Ребята издали показывают большой палец: держись, игра стоит свеч… А жила она в Старом городе.

— На границе между Старым и Новым, в овраге, там недалеко церковь стояла.

Точнее бы сказать — у самой речки. В дни моей юности там, за ней, и я бывал не однажды.

За спиной у меня полыхали молнии, гром сотрясал балконные двери. Под звуки ненастья хорошо слушалось, и в междустрочье, в паузах, всплывали лоскуты, обрывки старых картин и связанных с ними радужных упований на будущее.

Две смазливые, плутоватые рожицы, одна над другой, выставились в приоткрытые двери детской комнатки. Балтин вскочил, устроил у них, там, радостный переполох. Вернувшись, некоторое время еще улыбался, переживал свою, родительскую любовь. Улыбаясь, изнутри светясь, глядел на меня со значением: грейся, командировочная душа, возле моего счастья.

— У нее, у Лены, соседушка был. Мишка Миллионщик. Прозвище, фамилии не знаю.

— Его никто не звал по фамилии, — уточнила Елена Викторовна.

— Он не давал ей проходу. Вот она и решилась, моя Елена Прекрасная, на подвиг…

— Не говори глупостей.

— На самопожертвование.

— Давай уж, поскорей закругляйся. Сейчас принесу голубцы. И выпейте же, наконец, мужчины вы или кто? — приказала Елена Викторовна.

— Она хорошо сделала, что сказала об этом сразу, — продолжал Сергей Петрович. — Про Мишку Миллионщика. Пошел второй час ночи, луна, как сейчас помню, сильнейшая, а на улицах все вымерло. У института он ее караулил. Ну, перекинулись ласковым словом. Разошлись. Потом он нас встретил около речки. Вода в ней — с душком. Не один был, по одному такие не нападают. Шакалы. Всего пятеро, кажется…

— Шесть, — внесла Елена Викторовна поправку. — С горы в это время, вижу, седьмой спускается. Что делать? На всякий случай кричу ему. Незнакомому: «Давай, Петька, скорей, что ты как черепаха ползешь?!» А вдруг в самом деле кто-нибудь не из их компании?

Знакома будто мне эта картина. Где-то видел подобное. И, опять же, какое это имеет ко мне отношение? Но неужели имеет?.. Я зорче всмотрелся в своих собеседников. Какого черта! Ну, конечно, они!

— Да, это мы были, прошло столько времени… Я хотела сказать: вы спускались тогда с горы. Нам повезло…

Ну, точно, ну, я узнал их. Они и были. По голосу, конечно, узнал, хотя в кутерьме тогда можно было не различить голосов.

— За Елену Прекрасную я дрался как лев, но мне все же попало. Она, спасибо, взялась за палку своего дорогого соседушки, а то палка походила бы по голове… Тебя-то я не заметил, почувствовал облегчение — и огляделся.

Мир тесен. Едешь в Москву, на Восток, на Север, к черту на кулички куда-нибудь — все равно неожиданно встретишь знакомых.

В тот вечер возвращался я, радостный, со своего первого за время своего отпуска свидания. И не шел, летел, и все пело вокруг. Потому что новая писалась страница. Судьба моя… Возвращался домой напрямик, через речку. Луна была такая — хоть семафор принимай при такой луне! У прибывших на побывку матросов оружие всегда бывает при себе: ремень с бляхой. Но я не пользовался этим оружием никогда. А тут невольно потрогал себя за пояс, когда увидел внизу свалку из живых людей. Один орудовал против всех, а все — против одного. Еще, слышу, девчонка кричит, как будто зовет на помощь, во всяком случае, ко мне обращается. Какой-то тип встал у меня на дороге, руки развел. Не знал я всей ситуации, не драться же с незнакомым человеком. Но я спешил туда, где действовали не по совести: все против одного. Нырнул я этому, встречному, под руку, на всякий случай и подсечку дал, чтобы уж никаких возражений с его стороны. Потом пошло дело. Как на конвейере: отделял за руку, кидал. Брался и за воротник пиджака, если было сподручнее. Один, помню, докатился до речки, подмочился в духовитой воде…

Ну, это не совсем опасно — раскидывать свалку дерущихся: занятый нечеловеческим делом, дракой, человек становится невменяемым, похожим на злого, но беспомощного тигренка. Возвращается он туда, откуда его кинули, на тебя не глядит: ты ему вовсе не нужен, он и не догадывается даже, почему он вдруг оказался в стороне от событий. Тут знай бери крепче, кидай дальше. Пока вернется — успеешь кинуть еще двоих. Но работа, скажу вам, — я даже вспотел. Форменка на мне была…

— Вот тогда-то я и увидел твой удар с правой руки, — продолжал Балтин. — Ты, наверно, хотел помочь упавшему в воду, а сзади за тобой бежал Мишка Миллионщик, Ленкин сосед. Он все видел и, конечно, сообразил, кто помешал его расправе над нами. Он был пьян, и она заметила первая, что в руках у него был нож.

— Я вижу, — с волнением объяснила Елена Викторовна, — а никак не могу крикнуть, дыханье перехватило.

— Ну, я крикнул, горло-то у меня… потому что все равно не успел бы на выручку. Нож блестит от луны, не могу глаз отвести. Он размахнулся, подлец… Но ты обернулся. В самый раз получилось, хотя отступать тебе все равно было некуда — позади речка. Берега у нее, если помнишь, крутые. Я думал, ты улизнешь, ну, как-нибудь в сторону увернешься. А ты навстречу ему шаг сделал… Ноги у Миллионщика подломились, упал он, будто в упор застреленный, навзничь…

Я чувствовал на себе взгляд Елены Викторовны. Бестолково краснел под ее взглядом. Не стыдно ли восседать в героях, когда вовсе не тобой оно, геройство, проявлено, а тем, кто дрался, как лев, и не за себя, за Елену Прекрасную, один против пятерых? Или тот, твой, лично твой удар, один из тысячи регулярно наносимых тобой по мешку, по грушам разных сортов и видов, по пинчболу и пунктболу, по лапам и просто с партнерами, в тренировочных спаррингах или даже по воздуху, неужели он, именно тот твой единственный удар справа и составляет теперь главный предмет восторженных разговоров? И вот еще что. Тебе стыдно, а иным не понятен, не до конца понятен твой стыд, возможно, они твой стыд теперь принимают даже за скромность или еще за что-нибудь такое, возвышенное, сверхблагородное. Вот ведь какая тут ситуация…

— Я запомнил тот встречный удар. Я всегда с уважением относился к боксерам. Но я еще раньше с пристрастием следил за тобой, Юрий Соболев, за твоей дорогой. Помню, когда ты еще выступал за техникум. Как видишь, не забыл.

Да, это все. Это та история.

Елена Викторовна тоже пребывала во власти воспоминаний. Напомнила одну деталь:

— Мы спросили, как вас зовут — вы буркнули: «Юрий». Я решила уточнить, а вы: «Зачем вам фамилия? Ну, Соболев, ну что скажет вам моя фамилия? И шли бы вы домой подобру-поздорову, пока еще на кого-нибудь не нарвались! Вообще сидели бы дома…» За что вы обиделись — мы так и не поняли.

А я был просто невежлив. И груб, неотесан.

— Ты принял нас за мужа с женой. И правильно сделал. И мы вскоре поженились, ура!

Решительным движением хозяин дополнил рюмки. Дело, по-видимому, приближалось к тосту, рюмку надо было поднимать.

— С тех пор пробежало тринадцать лет… Или четырнадцать?.. Да, встретились мы, конечно, нечаянно. А надо бы раньше встретиться. Тот вечер у нас с Леной был первый. И решающий. Кто знает, быть может, он был бы для нас и последним, не вмешайся тогда сильный, порядочный человек. Лена, — тепло, по-домашнему, Балтин обратился к своей жене, — я предлагаю выпить за порядочного человека, за нашего гостя!

Порядочный человек. Есть такая марка. Стоим ли мы этой марки? Порядочны ли во всем, в таких вещах, которые называются отношениями между людьми? Но мы подымаем бокалы за порядочность!

А не станут ли завтра ненужным анахронизмом эти вот самые, наши порядочность и человечность, за что сегодня мы подымаем бокалы? Скажем, так, как в двадцатый век стала ненужной сентиментальность?…

Ну, и заносит тебя, Соболев. Скажи, куда заносит тебя?

…— ибо порядочность и человечность не должны быть беззубыми, — разговорился Балтин.

— И за жену его, за семью, за счастье! — сочла необходимым прибавить к сказанному Елена Викторовна. — У вас, конечно, есть дети?

— Алешка… — сказал я рассеянно.

— Не пошло Миллионщику впрок, — вздохнула Елена Викторовна. В ее умиротворенную душу то и дело врывались бурные воспоминания. — Вскоре он был посажен за хулиганство, и вся округа вздохнула с облегчением.

— Хорошо, что в жизни встречаются Елены Прекрасные, без них скучно было бы на Земле. Водятся и мужчины, готовые, когда надо, драться один против пятерых. Я рад, что мне снова довелось увидеть такую женщину и поддержать такого мужчину. И если снова придется — я опять поддержу такого мужчину, который бьется один против пятерых, за идею и за Елену Прекрасную… За ваше счастье!

Ну, это уж я. Осмелился-таки произнести тост. Дети больше не выглядывали из ребячьей комнаты. Успокоились окончательно.

Сырой ветер по-прежнему ударял сзади, в стекло. Я подошел к балконной двери. Но какие звездочки разглядишь в непогоду? Я ослабил галстук, посмотрел на часы. В другой комнате стукнула крышка рояля. Балтин понимающе усмехнулся. Мы поднялись. Елена Викторовна свободно и широко, без напряжения, свойственного начинающим музыкантам, играла романс.

Остановившись рядом с супругой, Балтин запел. Я не поверил было ушам. Но он пел. Ну, да. Голос был тот самый… Прикрыв двери, чтобы не разбудить детей, сам я начал подлаживаться к их дуэту. Только так, чтобы меня не шибко слышали, Не испортить бы хорошей песни.

На листке из записной книжки я оставил адрес и телефон, Балтин, однако, отвел мою руку, сказал, что писать не будет. И чтобы я не ждал и зря не надеялся. Это я должен ему написать! Кстати, подумать и над предложением. Каким?.. Ах, забыл о предложении? Переехать в Нефтеречинск — вот какое! Я положил листок около телефона.

На дворе секла непогода. Балтин собрался меня проводить, но я отговорил. Потому что спать ему оставалось не более четырех часов: рано улетал куда-то на вертолете.