Звезды на росстани

XVI

В городе звезд не видать. Меж фонарями мигнет малозаметная звездочка и нисколько не задержит на себе твоего внимания. Любоваться звездным шатром поезжай за город, в поле, кинь на прохладную траву, так чтоб подалее было от костра, старый полушубок или телогрейку, подыми глаза к небу — считай себе млечные пути-дороги, путешествуй с звезды на звезду, сочиняй в свое удовольствие были и небылицы о тайнах мира сего.

О человеке задумайся. О существе разумном. Поинтересуйся, впрочем, откуда приходит к человеку зло, злодейство? Отчего не претят миру людскому ни кровь, ни унижение себе подобных? Откуда нарождается все новое и новое зло: не из всепрощающих ли легенд о великих завоевателях?

И еще вопрос, коего не миновать тебе, раб, распрямивший плечи. Никуда не уйти тебе от сего вопроса. Так вечно ли противоборство добра и зла? Бесконечен ли тот хаос противоборствующих сил и качеств, которые движут саму материю? Не понадобится ли вечная дубина над головами вечных злодеев?

Печаль и раздумье были в глазах Луанды. Друг его, Артур, крепко сжимал кулаки. А чем помочь им в сию минуту? Учитесь, ребята. Работать учитесь. Водить тепловозы. Это все, чем мог я утешить.

Из общежития я ушел вскоре, как появилась в окне первая, робкая звездочка. Возможно, та, которую видел из самолета, когда рядом со мной был красивый человек, Люся.

А до Люси была Марина. Нет, не была, не просто была. Она явилась из прошлого. На мгновенье мелькнула звездочкой, чтобы взволновать грудь прежним волнением. Не знаю, зачем возвращается прошлое. Не для того ли, чтобы оживить гаснущий трепет души?

Ах, звезды, всегда-то они наводили на мысли о милых созданиях на земле.

На улице звезд не видно, сквозь загоревшиеся к ночи фонари и сам-то месяц разглядится не тотчас и покажется в веренице огней ни больше, ни меньше, как средней величины фонарем.

А где же та звездочка, которую заметил я из самолета? Из окна общежития? Сегодня? Когда слушал исповедь Иволгина, разыскавшего меня для того, чтобы поговорить с глазу на глаз? Да вон она! В другой стороне вовсе! Не мудрено же в такой толчее сбиться с ориентировки. Город — такие джунгли…

Да, а зачем он разыскивал? Иволгин? Не повиниться ли перед старым знакомым за свое поведение?.. Нет, только не это. Приди в его голову возвышенная затея: повиниться перед оболганным… Э, нет, это был бы не Иволгин… Так зачем же разыскивал?

От вахтера, от дяди Саши, по внутреннему телефону я услыхал его непохожий голос. Жалкий. Уж не раскаялся ли человек. Или опять я чего-то не понял? Мало же, мало знаешь Иволгиных, если считаешь, что они сказали последнее слово.

— Юрий Иванович, дорогой! Тысяча извинений!.. Извини, говорю, дружище! Мне надо с тобой поговорить.

— Говори. Старый товарищ…

— Ты не мог бы спуститься вниз? Если можешь, конечно…

— Могу. Не калека.

— Ну вот, я здесь подожду. Надо поговорить, но мне не хотелось бы торопиться. Можно вон перейти через дорогу, посидеть в «Ласточке».

— Спасибо, Иволгин. Но ты знаешь, в кафе с кем попало не ходят.

— С кем попало? — трубка спросила вроде бы потерянным голосом. — Хорошо, Юрий Иванович. Я сейчас подымусь к тебе сам. Надеюсь, не станешь отворачиваться, ломать комедию?

Предстал он запыхавшимся, как и положено поднявшемуся на четвертый этаж человеку тучной фигуры.

— А побеседовать все-таки надо. Ну, люди, они нам в конце концов не помешают.

Красный уголок, когда мы вошли с посторонним человеком, стал мало-помалу освобождаться. Ребята поняли по лицу Иволгина, что ему нужен разговор наедине. В конце концов он опустел вовсе: осталась пара доигрывающих партию шахматистов. Мы подсели к соседнему столику и, поглядывая друг на друга, молчали.

— После того, что случилось, мне трудно вызвать твое доверие. А надо бы. Хотя и не место для откровенного разговора, — прибавил он после небольшого раздумья.

Осторожно отметил он мою искренность и прямоту в разговоре с Гулякиным. Помолчал, возможно, ожидал ответных дифирамбов.

Густой бас разнесся по коридору:

Последняя нота была еле расслышана, возможно, доносило ее из-за плотно прикрытой двери.

Положение Иволгина было не из легких. Ему надо было что-то сказать, обязательно сказать. Именно теперь сказать. С другой стороны, ох, как хотелось ему при этом соблюсти правила хорошего тона! Какие-то свои сентенции высказать непринужденно и, так сказать, между строчек.

— Скажешь: карьерист, какого свет не видывал. Свет еще не таких видывал. А ты вот скажи: думали ли вы когда-нибудь, ну, в девятой группе, когда учился… заодно с вашим старостой, знаменитым по части нахальства, с другом с твоим, Борисом Поповым… думали ли вы о судьбе какого-то Марка Иволгина? Бьюсь об заклад, никому никогда эта благая мысль не пришла в голову, так ведь? Так, так. И не отрицай: я в этом уверен. И никто обо мне не думал, не одни вы. Но, спрашивается тогда, почему я сам не должен о себе думать? О своей судьбе? О своей карьере, если хочешь?! Надо ли меня обвинять в том, что я сопоставляю, рассчитываю да иной раз и говорить принужден вовсе не то, что думаю?..

— Не то, что думаешь?

— А тебя это удивляет? О святая простота!.. Во всяком случае, тебе сейчас говорю, что думаю. Перед уходящими в отставку, все равно что перед грудой камней, комедию ломать не принято.

— Но это же философия предателя, Иволгин.

— Как ты любишь слова… Но жизнь сложна. Я с удовольствием надел бы твои розовые очки, но я, очевидно, дальше тебя вижу и, поверь, в этом нисколько не виноват. Мне, как и тебе, хотелось бы не думать о завтрашнем дне, примерно как в детстве…

Повисла тишина на какое-то время. Не слышно было и улицы.

— У моего поколения, Иволгин, детства не было. Нам не с чем сравнивать сегодняшний день.

— То есть? — Иволгин приподнял бровь. — А, ну да, ну да… Но у меня было детство.

— Отдельное от друзей-товарищей?

— Вполне возможно. Потому что мой папа, представь себе, был большой человек.

Улыбка застыла на лице Иволгина. Неразделенная.

— Вот я и говорю: вам никому — девятой, восьмой, десятой группе… заметь, не обществу в целом, я говорю конкретно… Вам никому не приходило и, возможно, не придет в голову… Не надо обобщать, Соболев! Не надо меня считать ни предателем, ни дураком.

— Да нет, ты не дурак, Иволгин.

— Благодарю тебя, Юрий Иванович.

…Шахматисты закончили партию неожиданно. Один из них смешал на доске фигуры, другой вспыхнул. Оба вскочили на ноги. Поочередно косясь в нашу с Иволгиным сторону, вышли из красного уголка. Тихо, мирно. Как и положено воспитанникам железнодорожного училища.

— Я понимаю: мои удары для тебя — тьфу… Для педагога, для бывшего спортсмена. Укусы комара! Ты и относишься к ним, как к укусам комара… Потому что руки у тебя… Мог бы у станка стоять, за верстаком. Рубить, пилить, строгать. К тому же педагог с практикой — призванье, можно сказать. Оно у тебя в руках. Отвел свои положенные часы — и свободен, как ветер. Перед тобой — время! А что еще надо культурному человеку, ну, что?.. Ведь живем один раз… Вот ты в театр когда ходил?.. С женой, с близкими?.. Вот то-то. А зачем тебе отдавать время, душу, кровь свою день за днем этим вот?.. — Иволгин кивнул на столик, за которым сидели только что вышедшие шахматисты. Им — все. Это что, это, по-твоему, счастье?

— Ты о счастье, Иволгин?

— Ну да, ну да, мы его по-разному понимаем… Но ты раздражен, нервничаешь. Не надо, Соболев, нервничать. Терять нервные клетки… А ты часто теряешь их, доказывая свою правоту и высокому начальству, и прихлебателям его вроде меня. Ведь не ахти какая великая честь твоя перед ними. Вынужден постоянно что-то кому-то доказывать. Именно что ты — это ты, а не какой-нибудь верблюд…

— Так что ты хотел сказать о счастье?

— А то. Уйдя с директорского поста, ты нисколько не потеряешь в зарплате. Вот оно где, твое рабочее счастье!..

— Я пришел просить старого своего товарища, чтобы он вдумался и понял меня и не принимал близко к сердцу обиду, которую я ему причинил ненароком. И простил, если может. Время, сам знаешь, лечит раны, вчерашние враги сегодня будут вынуждены стать друзьями, не так ли? Все равно ведь нам вместе работать — куда нам без вас: без токарей, слесарей, без водителей транспорта? Да умный человек вообще не станет власть использовать в ущерб другим…

на самой низкой ноте заканчивали там, за дверями. Сережа Самохвалов это. Я удивляюсь его столь низкому голосу: ведь сам-то он беленький, тощенький, с кадыком и тоненькой шеей подростка — ну, фитилек фитильком. Ну чудеса природы и только!

— На твоем месте, Соболев, я бы ничуть не жалел о поданном заявлении.

— С чего ты взял, что жалею?

— Ну, и правильно! Кстати, я бы лично позаботился о твоем трудоустройстве. Я тебе клянусь, чем хочешь: если стану директором, ты не пожалеешь. Создам условия для труда и отдыха. Таким, как ты, считаю…

— Мягко стелешь, Иволгин.

— Причем тут?.. Говорю с ответственностью за каждое слово: не отпущу тебя… не отпустил бы никуда из училища своей волей. А, поразмыслив, ты и сам никуда не уйдешь из училища. Вот. Вот что хотел тебе сказать, старый дружище. Именно сейчас. Чтобы сон был здоровым.

— Это все?

— В основном. Договориться сразу обо всех деталях, думаю, невозможно.

— Потом и детали будут?

— Не в них, в духе самого договора дело.

— Договора, Иволгин?

— Договора, Соболев. Но я прошу не высказывать теперь своего отношения… Знаю твой характер: рубанешь сгоряча, потом будешь из кожи лезть, чтоб выполнить свое слово.

— Так ничего и не отвечать?

— Ответить никогда не поздно. Теперь лучше хорошо подумать.

— Это я тебе обещаю, Иволгин.

Дальше шли пустяки. Никчемная болтовня.

И до лестницы я не проводил его…