Звезды на росстани

X

К аэропорту вела окружная дорога: центр городка оставался в кругу. По крайней мере мне так казалось.

Подметенный и ухоженный, для свежести политый вчерашним дождем, городок только просыпался. Никто покамест никуда не спешил. Дворники деловито осматривали свои владения: не наделал ли дождь беды. Задирая голову, щурились на взошедшее чистое солнце.

Нетерпеливо фырча, газик пробегал перекрестки улиц; подмоченные с одной стороны косым дождем, стены домов проплывали мимо. Любо и грустно было смотреть на проснувшийся, умытый, убегающий назад городок.

И вспоминать при этом, как барабанил в стекло балконной двери ночной дождь…

Рано утром Балтин прислал к гостинице тот самый газик, на котором мы поработали с кадровиком, с Мансуром Давлетовичем. Я был удивлен и обрадован, примерно так, как радуется голоштанный парнишка подаренной красивой безделице. Машины он не обещал, да не шибко она и нужна, если откровенно: автобусы — надежная штука. И все же. Сам далеко, а забота, она здесь. Его забота… Шофер Володя постучался в номер, спросил, не нуждаюсь ли в помощи. Я вручил ему дождевик, любезно предоставленный Балтиным, велел передать спасибо. Взял папку. Ну да, и крышки — вот они. Не сумел-таки передать тетушке. Доставить радость. Высылать и объясняться придется по почте. Есть такой способ.

Провожая к самолету, Володя передал привет от Балтина. Ну да, виделись после меня. Сегодня. Добавил, многозначительно поднимая указательный палец:

— И пусть он, еще сказал, напишет письмо и крепко подумает.

От этой настойчивости Балтина мне сделалось весело. С самым серьезным видом я поправил Володю:

— А не наоборот: сперва подумать — потом написать?

На прощанье мы рассмеялись бог знает какой остроте.

Неорганизованной ордой окружали мы нашего «Антея», заходили с обоих боков: кому сдать чемодан — с одного, кто налегке — прямым ходом. Внутри у меня не было ни сжатой пружины, ни настораживающего холодка. Несмотря на неотданные крышки, чувствовал я себя вполне удовлетворительно. Исполнил служебный долг, как же. Вставшее солнце на чистом небе, тысячи солнц, отразившихся в каждой капле травы, листьев на дереве, разлитые вокруг серенады птичьего гомона — все это не могло не рождать настроения. Воздух наполнял грудь, по жилам, вместе с животворным потоком, растекалась щемящая радость. Я вглядывался в незнакомых людей, прочитывал на их лицах ту же самую радость и ощущал необъяснимое родство с незнакомой мне дорожной братией. Этакое свободное равенство свободных людей! Будь бы чуточку помузыкальней, я бы насвистывал для моих спутников лучшие да мелодий.

Высокий мостик, на который взошла наконец ожидаемая нами стюардесса, позволил разглядеть нашу бортпроводницу.

Нет, это была не Люся. И не она, не Марина…

Но девушка была хороша. Великолепно сложенная, она, безусловно, сознавала за собой эту силу, и каждый шаг, каждый жест, обычное слово выдавало в ней человека не простой смертной породы. Пассажиры выражали свое почтение стюардессе.

И я перестал глупо и беспечно помахивать своей спутницей авоськой.

— Здравствуйте, — сказал, когда подошла моя очередь.

Приветливо улыбаясь, взглянула она на протянутый билет.

— Пройдите вперед, — попросила вежливо.

Рядом со мной устроился старик в очках с толстыми стеклами в роговой оправе. Сразу же, едва сел, развернул позавчерашнюю газету.

Пока тихо вздрагивало и покачивалось подо мной сиденье от ступающих на борт пассажиров, я прислушивался к ее голосу.

Побежала назад земля, стартовая дорожка окончена. Летим. Парим над сверкающими пирамидками, похожими на речные бакены.

Как-то я пытался разыскать границу между бывшим своим положением учителя и теперешним — директора училища. По мере ответственности, я бы сказал, огромная разница, а — нет, не нашел.

Вспомни-ка, сопоставь.

Хотя влияние спорта человек на себе испытывает всю жизнь, век спортсмена, однако, короток. Боксеру, например, нужна только первая молодость. Помню, спорт я оставил, когда получил диплом вуза.

Вспомнились собственные синяки и шишки, получаемые и в училище, и за его пределами. Особенно — в потасовках с Собачьей горой…

В нас-то, в форменном обмундировании-то, легко было опознать жеушников, ну, а мы, в свою очередь, злой интуицией разыскивали своих кровных врагов. Огольцов с Собачьей Горы. Доведенные взаимным преследованием до точки кипения, мы регулярно, не реже одного раза в месяц, сходились на массовые побоища, выбирая для этого самые неожиданные места, и хотя ни ножей, ни кастетов по молчаливому согласию с обеих сторон никогда в ход не пускали, все же редко обходились без следов и отметин. С той и с другой стороны были свои вожаки. Как правило, это были истинные вожаки и, по многим признакам, порядочные люди. И никто из сих избранных не был прохвостом. Уходя из жеухи, скипетр вожачества они передавали в надежные руки преемников и торжественно наказывали «не посрамить чести». Величайшим срамом была бы выдача училищным «властям», в том числе родному мастеру, своих вожаков. В истории жеухи, слава богу, не было ни одного случая подобного злодеяния. Но и милиция с ног сбилась, разыскивая именно вожаков, потому что именно на них и держалась пресловутая традиция вражды с Собачьей горой. С беседами в железнодорожное училище приходили от лейтенанта милиции до полковника, на пути между училищем и Собачьей горой дежурил милиционер. Но даже и вообразить себе невозможно было такое препятствие, которое могло бы помешать кровным врагам сойтись в честной драке. Обладавшие абсолютной и безусловной властью в деле подъема жеушников на ратные подвиги, вожаки под настроение доверительно сообщали, что история борьбы с Собачкой началась не теперь: еще с 1940 года, с создания Государственной системы трудовых резервов и самой жеухи. В войну борьба эта поутихла, остались одни воспоминания о былых раздорах, потому что и с Собачки, и из жеухи многие ушли на фронт. У жеушников, к тому же, был свой фронт: обслуживали железную дорогу. Зато спустя два-три года после войны с новой силой вспыхнули старые отношения и, возможно, для того, чтобы уж никогда не погаснуть. Вожаки клялись воздать за обиды. И эта их клятва была законом для всех и каждого.

Правды ради надо сказать, что и Собачья гора выдвигала достойнейших представителей из ребячьей среды. Ребята эти были не из блатного мира, не урки, хотя и пользовались их покровительством и поддержкой. Авторитет вожаков Собачьей горы был непререкаемым даже и для жуковатого отребья. Шпана личное принимала участие в исторических битвах между жеухой и Собачкой, закаляла в них свой характер, становясь, как ни странно, от этого честнее и чище. Ножи брать с собой им было заказано, и сие условие они выполняли. Основную же массу ребят составляли такие же, как мы, трудяги, так чего нам не доставало? Какая злая традиция держала нас в своей непутевой власти?

Понятно, что ребята с Собачьей горы поступали учиться куда угодно, только не к нам. За версту обходили жеуху.

Год за годом. Одно поколенье сменялось другим, другое третьим. Несла жеуха нелегкий крест вражды с Собачьей горой и, надо сказать, с переменным успехом…

Да, спорт я променял на учебу, и ВУЗ уже за плечами. За плечами был и некоторый опыт работы. Злая традиция не выходила у меня из головы. Однажды случилось быть дежурным по общежитию. После отбоя услышал ни с чем не сравнимый, известный мне отчетливый гул сборов: в полслуха и в полнамека важные какие-то разговоры, движение тумбочек, шелест матрацев по панцирным сеткам кроватей, где надежно прячутся талисманы на счастье, — все это враз, общая, единая суета.

«Пришла! — ударила мне мысль в голову. — Неужели пришла? Собачка, вся, в полном составе?».

Наши вожаки были на ногах. Оба. Никто мне их не называл никогда, чутьем бывшего жеушника я сам определил в них вожаков. Смольников Володя из выпускной группы поммашинистов, кареглазый, кудрявый, толковый парень из толковой семьи. И еще был… худощавый, тихий, с проникающим тебя насквозь взглядом первокурсник (в порядке преемственности!) Тагир Фаизов, умный, начитанный, из весьма тоже порядочной, из рабочей семьи парень, недавно избранный по совместительству с учебой — на должность комсорга училища! Я знал их обоих, как знал всех других вожаков, от благословенных дней своей ранней юности.

Глазом старого жеушника определил, что передние двери общежития блокированы толпой вооруженных палками ребят с Собачьей горы. Зато выводящие в сад окна распахнули настежь; весенний ветер играл занавесками и темными, тяжелыми на дверях портьерами, до мурашек холодил на спине кожу. Все было приготовлено к выступленью. Я подошел к распахнутому окну центральной комнаты, издавна служащей красным уголком, спиной встал к окошку, чтобы видеть ребят. Поднял руку:

— Стойте!

Жеушники остановились, но я знал, что это только один такой миг, когда они ненадолго остановились, что, ясно же, последний этот миг остановки. Сейчас зашумит, загудит, пойдет жеуха и никто и ничто ее не удержит, и не дай бог встать у нее на дороге…

— Стойте! — как можно громче я повторил свое, возможно, бесполезное теперь слово.

Издалека, от самой двери, прищурясь смотрел на меня осуждающим взором Тагир Фаизов. «Это вы, вы заступаете нам дорогу?» — говорил мне его пылающий взор. Володя Смольников, нисколько не поколебавшись, сделал ко мне один шаг. Еще один такой шаг вожака — и все рухнет. В том числе авторитет учителя, самое страшное… Может быть, я изменился в лице, холодок в груди собирал воедино всю мою волю.

— Слушай мою команду… жеуха! — голос мой сделался хриплым. — Слу-шай кома-анду, — повторил я с растягом, хотя и без того меня хорошо слышали. В красном уголке установилась отменная тишина, нарушаемая лишь слабо доносящимися, потусторонними боевыми восклицаниями противника.

— Я иду на переговоры с Собачкой. От вашего имени. Я иду. Вы остаетесь. Ждите моего сигнала. Понятно?..

— Я с вами, Юрий Иванович. — Я скорей почувствовал, чем увидел и услышал, возле себя тихого, скромного человека. Тагира Фаизова.

— И я… Юрий Иванович. — Голос Володи Смольникова.

— Оба вы останетесь здесь. С ребятами, — уточнил я задачу уже спокойнее, хотя дрожь знобила до пяток.

И, выждав еще две-три секунды для ритуала, ну, когда все молчат, думая, запечатлевая в голове историческое мгновение, я махнул через подоконник… В саду было темно, как в сырой яме. Всходящая над Собачьей горой луна еще только угадывалась сквозь деревья. Не слышно было никаких голосов. Едва касаясь сырой после недавнего дождя тропинки, тихо прошел я под окнами старого общежития. Плечами раздвинул ветки колючей акации, осторожно, чтобы не повредить рук, ощупал доски забора. Ага, вот она, та самая, на одном гвозде. Та еще, с того времени… Осторожно вылез, оглядел глухой переулок. Никого не было. Можно не спеша надвинуть на глаза кепку, чтобы не сразу узнали, если вдруг попадется кто из болельщиков. Еще — небрежно засунуть руки в карманы.

К блокированным дверям общежития я подходил с противоположного направления.

— Стоять! — вышли мне навстречу два человека. Лиц было не видать: ветки деревьев заслоняли почти все небо, освещения никакого — лампочки кто-то предусмотрительно вывернул. В глубине двора слышался гул толпы. — Куда ты? Севоня мы заняты, севоня принять не можем, понял, да? А?.. А че стоишь, раз понял? А ну, давай… дыши в сторону!

Эти не были «властью» на Собачьей горе. Из тех, кто примазался. Я стоял, сунув руки в карманы. Не слушая урок. А слушая гул у дверей.

— Ну, чиво тебе? — поинтересовался и второй, приблизившись ко мне вплотную, чтобы вглядеться в лицо.

— Собачка? — кивнул я в сторону гудящей толпы.

— Ну, а чего тебе-то?

— Самого надо.

— Каплуна?

— Говорю, самого. Са-мо-го, понятно?

— Хэ, Каплуна ему не надо — подай этого… само… Да он же с тобой говорить…

— Позови, говорю! — рявкнул я ему в лицо.

— Ну, ты. Полегче ты можешь? — он обернулся к своему напарнику: — Дуй. Вали! Скажи, есть, мол, тут одна Дуся.

Показались двое.

— А, это ты? Ну, чего ты? — Каплун вгляделся в мое лицо.

Я его давно знал, еще в те годы, когда он был пацаном, до того, как побывал он в не столь отдаленных местах.

— А это ты? — тем же манером поприветствовал и я его. — Но мне, Каплун, не тебя надо.

— Кого?

— Сам знаешь, кого.

— Да я же тут…

— Но ты мне не нужен!

— А ну, полегче это…

Я заметил: двое помощников Каплуна стали у меня за спиной. Дыханье, движенье… Краем глаза определил: медлить дольше нельзя.

Обернулся. Прочертив кривую, нанес удар. И отскочил в сторону.

И услышал, распознал клич наших, зашедших противнику с тыла, возможно, по моим следам.

— Шухер!

— Вассер!

— Нас окружили, братва! — суматошно завопила Собачка.

Поднялась паника, командиров и вожаков было неслышно. Тем временем организованные массы жеушников вываливались не из задних только, но и из передних окон. На голову обалдевшего противника. Никаких команд Собачка уже не слушала, ближние кинулись через дощатый забор — он не выдержал, затрещал. Побежала Собачка, не было никакой возможности ее остановить.

— Вперед, жеушники, — скомандовал Фаизов. Комсорг училища. С невыделяющимся, незвонким голосом. Человек начитанный и от природы скромный и тихий.

Вполне ли осознанно я, учитель, послушался команды первогодка Фаизова, не заметил ли пролетевших над моей головою двенадцати лет — в этом ли дело? — но я побежал вместе со всеми. Будто все тот же пацан, жеушник, будто тот же все у меня мастер — Наиль Хабибуллович. Возвратились добрые старые, благословенные мальчишечьи годы. Равным среди равных преследовал кровных врагов своих с Собачьей горы…

Дорога вела под уклон, камни мостовой успели высохнуть после дождя. И я решил наконец выйти вперед.

— Не отставай, не давай уходить! — подавал я никому не нужные команды и набавлял ходу, чтобы скорей оказаться в передних рядах, где самые горячие размахивали припасенными на случай палками.

Володя Смольников в руке держал снятый с гимнастерки ремень. Не опережал. Отдавал честь старому жеушнику. Шагах в тридцати, не далее, сверкал пятками сбитый в контратаке, отступающий противник. На дороге, сходящейся с вокзальной улицей, когда уж совсем немного оставалось до Собачьей горы, бледно освещенной повиснувшим месяцем, споткнулся хлопец. Не наш, чужой. Но, нет, не упал. Обессиленный, просто остановился, в отчаянии закрыл голову руками…

— Стой! — я поднял вверх обе руки.

— Сто-ой! — вслед за мной, один за другим повторяли вожаки, Смольников и Фаизов.

— В плен брать будем!

Задние пока еще подбегали, разгоряченные бегом, дышали, переспрашивали друг дружку: в чем дело? Почему не поддают этому вахлаку, пришедшему колотить жеушников, но не умеющему даже вовремя смыться? Отчего бы маленько не поучить уму-разуму?

Пленного заперли в красный уголок. Противник не шел на выручку: кто вгорячах заметит пропажу? Да и можно ли было ее собрать, Собачью гору, после столь позорного бегства? Тем временем в комендантской комнате вовсю кипела работа. Я браво расхаживал, заложив руки за спину, поочередно поглядывал то на одного, то на другого из вожаков. Склонив головы, они писали, то соглашаясь с удачным словом и подхохатывая, то разыскивая другое, более меткое. Старый комендант с желтыми от махорки пальцами и прокуренными рыжими усами, Салимьян Нурлыгаянович, дядя Саша, слегка подхихикивал, но шибко не отвлекал от работы. В половине третьего ночи текст письма был наконец готов, и Тагир Фаизов, прищурясь, читал «Обращение к вожакам, организаторам, вдохновителям походов против железнодорожного училища и ко всем здравомыслящим гражданам мужского пола, проживающим на горе Собачьей», которое гласило:

…Стекло самолета холодило мне висок. Внизу медленно проплывали горы, долины, озера и реки.

Но мне тогда объявили выговор. Нет, не за авантюризм. За побоище в мое ночное дежурство. Забор повален — вещественное доказательство. «Ну спал ты, что ли? — не без претензии на остроумие спрашивал директор Киселев на собрании.

— Да как же так спать, дорогой товарищ дежурный, когда рядом идет драка?! Забор повалили — опять не слышал? Ну и ну, дорогой товарищ дежурный…» В ответ я только позевывал сладко. Мне нечем было оправдываться.

Церемония подписания договора с Собачьей горой была торжественная и состоялась она у нас, в училище. Потом, как и положено заклятым противникам, азартно резались в футбол, в волейбол. Зимой перешли на хоккей…

С этого вот, с авантюрного «вдруг», думаю, все и началось. Парни они были как парни. Пели — заслушаешься. Надо же, такое собрание голосов на Собачке: воздух ли у них там особенный, на высоте? Наши больше нажимали на пляску. Сводный концерт получался.

И тогда стали разыскивать зачинщиков. Потихонечку, будто бы между прочим, интересовались пионерами сей крупной компании. Да не по тому пути шло дело. Разве в жеухе кто выдаст зачинщиков? Скажем, Фаизова? Или того же Смольникова? Умрут — не выдадут.

А вместо уходящего на пенсию директора Киселева райкому именно твоя персона тогда зачем-то понадобилась…

Я зажмурил глаза. Звоном незрелой юности звенела моя голова. И когда только станет она у меня такой, как у всех взрослых людей?

Город встретил ласковым солнышком, тепло, безветренно. Сюда не дошла северная непогода. Я снял плащ. Ощутил свежесть, нисходящую, кажется, сверху, из прохладных далей лазурного неба. Насвистывай теперь, дыши в свое удовольствие.

Но, вместе с тем, какое-то сложное чувство мешало моему беспечному настроению. Что-то хотелось мне рассказать, о чем-то кому-то поведать. Надо было мне человека, одного человека. Рассказать обо всем увиденном, пережитом, и не теперь только. За много лет, за все годы…