Звезды на росстани

XII

Каждому из нас когда-нибудь встретилась прекрасная женщина. Помню, занималась у нас в спортивной школе художественной гимнастикой красивая девушка по фамилии Пушкарева. Девочка, — за глаза ее звал наш брат, боксеры. Утюги. С крепкими мускулами. Те, что боятся взглянуть на красавицу, а уж не то, чтобы при ней вздохнуть полной мерой. Мы приходили пораньше, чтобы увидеть их всех, ее главным образом, в движении. Потом, расступясь коридором, пропускали гимнасток в душ. И они пробегали, чтобы, чего доброго, мы их не сглазили. Она обычно выходила последней, шла не спеша, будто бы для того, чтобы дать себя оглядеть. В малиновом трико. Поскрипывали одетые на босу ногу сапожки. Улыбалась, блестя белыми зубами. Смешинка всегда стояла у нее в глазах, даже когда серьезна. И ямочки были на нежных щеках — ну, все, все было на месте у этой великолепной девочки по имени Марина. Знала ли она, что ожидаем мы именно этой минуты?

Однажды угодно было судьбе свести нас с этими красивыми девушками в одном показательном выступлении. В доме офицеров. Возле выходящей на второй этаж, прямо на сцену, винтовой лестницы мы бездельно толклись, переговариваясь с девчатами. Полураздетым, ожидать нам было прохладно, мы грелись «пуш-пушем» и боем с «тенью». Девчонки упражнялись с булавами и лентами. Потом мы начали плясать. Дошла очередь до меня — дурачась, я выдал одно коленце с полублатным выходом, которых в изобилии было у нас, у бывших жеушников. Одна из девушек нарочно сыграла на баяне «цыганочку» — ну как тут утерпишь? Хотел отделаться, правда, зачином, да вдруг сама Пушкарева Марина в лакированных сапожках пошла по кругу чечеткой. И неожиданно вызвала снова меня. Изрядно было дурачества, теперь я бы на такое ни за что не решился, а в те годы мне, пролетарию, терять было нечего. Боксерские туфли нам только выдали, они вполне были подходящими для этого момента: стук выходил четкий. Она шла мне навстречу и никак не могла прийти. Каблучки выпечатывали мелодию, великолепное тело смеялось и озоровало, чешские туфельки она держала в руках, по одной, и работала ими, будто скакалочкой.

Нас позвали на сцену. Резкие в движениях, почти взрывные, мы выступали первые — демонстрировали свои навыки — и нам аплодировали, полагаю, из вежливости. Зато девушек, наших красавиц, едва удалось спасти (опустили занавес): никак их не хотели отпускать парни и дядьки в офицерских погонах. Почти все они, прошедшие через войну, многое видели, а девчонки покорили их своей красотой. Усатый полковник с супругой вообще пребывали на седьмом небе, потому что выступала их дочка. Марина Пушкарева.

Она остановилась потом возле меня.

— Проводи, Юра.

— А где ваш… этот?.. — но я, понятно, обалдел от радости.

— Он в командировке, Юра.

Никакой речи быть не могло о соперничестве. Я его знал, он был постарше и посолидней, вообще лучше меня. Элегантно, с иголочки разодетый, скрестивши на груди руки, он всякий раз встречал Марину у выхода, не удостаивая нас, Марининых поклонников, особым вниманием, вообще не беря в расчет возможность соперничества. Провожал ее, всем на зависть, домой.

И вот я, лично я удостоен чести быть ее провожатым. Сначала я односложно отвечал на ее вопросы, но — длинна дорога — мало-помалу разговорился. Она была весела, шутила над моей застенчивостью и просила что-нибудь рассказать. Я читал стихи. Омара Хайяма, подаренного мне другом на всю жизнь, Борькой Попом. Она была задумчива и просила: еще. Возле ее дома, небольшого особняка в глубине сада, подала мне свою руку и задержала ее в моей.

И потом легко и бездумно, с потрясающим душу смехом пробегала мимо, останавливаясь совсем ненадолго. Спросить, например, как я себя чувствую. Я ее видел во сне, засыпал, думая только о ней. Но я никому не посмел бы рассказать о своем дерзновеннейшем увлечении.

С чемпионата России, помню, вернулся побежденным. Захватила меня основательная горячка. Едва не все свободное время молотил воздух, скакал на скакалке, бегал, потел. По старой памяти Марина приходила вместе с подругами на наши «грубые, неэстетичные» соревнования…

Счастливая была пора. Я узнал бы ее всюду, пусть и еще пройдут годы. Хотя не запомнил в отдельности, не отметил и теперь в своей памяти никаких наособицу черт. Ну, к примеру, какие у нее глаза: голубые, серые? Не помню. А дано все же сердцу забиться в груди от прежних воспоминаний, от услышанного знакомого голоса…

…Город раскинулся на высокой горе, так что видно его издали, со всех сторон. И солнце, и простор неба над головой, и зовущие заречные дали, не говоря о памятниках старины глубокой, — все это наш город.

На крутом откосе, синеющем в туманной дымке наподобие грозовой тучи, у спуска к реке, где теперь возвышается памятник Салавату Юлаеву, некогда был старый трамплин. Рекордсмен страны, Константин Кудряшов, в яркой шапочке и голубом свитере, здесь творил чудеса на своих прославленных лыжах. Казалось, летал он прямо над бездной, и меня пронизывала дрожь, когда по прямой, через летящую его фигурку, я упирался глазом в противоположный берег реки: не долетит ли. Но все обходилось, летал он едва за пятьдесят метров. На нынешнем, лесном трамплине такой результат показывают прыгуны средней руки.

Тогда мне было двадцать лет, все выглядело иначе, от всего занимался дух. Помню, возвращался домой, в общежитие, в глазах у меня стоял образ парящего лыжника в яркой шапочке. Услышал плач мальчугана. Подошел к куче пацанов, увидел: трое снимают лыжи с четвертого, а тот не хочет снимать, плачет. В чем дело? Я подошел к мальчишкам.

— Просим покататься, а он не дает.

— Чьи лыжи? — спросил я неизвестно кого, всех сразу. Я оканчивал техникум, только что возвратился с педагогической практики и чувствовал себя уже наполовину учителем.

— Мои, — вытирает парнишка слезы.

— Че врешь? Че врешь? Мои это лыжи! — вылупил глаза тот, что побольше всех ростом и побойчее.

— Его лыжи, — указывали и другие на этого лупоглазого.

Наглое вранье это сбило меня с толку, и я стоял, думал, а мальчик на лыжах потихоньку плакал. И мою — педагогическую-то! — голову наконец осенила идея:

— Ну, не реви, парень, ведь ты большой. Скажи, ты знаешь этих ребят? — спросил плачущего мальчика. Он в ответ помотал головой: нет, он не знает их, — и вытер глаза варежкой.

— Эх, ты, жмот, шкура!!! Ты Вальку Жука не знаешь?! Или ты меня не знаешь, скотина?! — орал лупоглазый.

Но он напрасно орал, мне все стало ясно: передо мной были начинающие грабители, и мне, конечно, полагалось вмешаться.

— А ну, марш отсюда, чтобы я вас не видел! С дороги! — скомандовал лупоглазому, наступая ему почти на ноги.

— Слушай, ты, понял?.. — отскочил он в сторону. — Ты кто такой? Я сейчас свистну — тебе на орехи будет, понял?

А я уводил малыша из-под горы, где из взрослых людей никого уже не было.

Лупоглазый, надо сказать, сдержал слово. Едва мы вошли в улицу, как меня остановили два дюжих хлопца моего роста, один, возможно, и ровесник мой, в легонькой телогрейке, другой — постарше и посолиднее, но тоже одет просто — так выходят во двор по хозяйству. Лицом этот, старший, мне был знаком. Стоял будто в сторонке, скрестив на груди руки.

— Ты, лопух, зачем маленьких обижаешь?

Я разъяснял: плохо они делают, покровительствуя насилию, вообще защищать маленьких грабителей, как они делают, — значит, дать им вырасти в больших негодяев. Объяснялся с той, знакомой мне личностью, с человеком солидным. Пытался уговорить хулиганов.

— Стойте! — я почти крикнул в лицо, отбивая их руки в стороны. — Я поколочу вас, только дотроньтесь.

Уговаривать и предупреждать дюжих хлопцев — это была глупость. Знают, на что идут. Известно, к тому же, что двое — и больше, и сильней одного. Но мне стыдно было вступать с ними в драку. Отчего, как это объяснить? Они же беззащитные, хотя ломят грудью, норовя зайти с двух сторон.

Не хотел я трогать того, знакомого человека. Но он дотронулся до меня…

Только и он не остался в накладе. Такие солидные люди, как я заметил, не любят оставаться в накладе. Помню, позвали меня к телефону. В трубке услышал и голос, и смех, и дыханье… Пушкаревой Марины. Смех ее, как мне показалось, был не из очень веселых. Приглашала она на каток, завтра, часам к трем. Предстояло воскресенье и она хотела меня увидеть. Просто так. Захотела увидеть и все. Для меня это было равносильно приказу. Вообще это была радость, которую не часто дарила нам жизнь в юные годы. Выросли у меня крылья, и к стадиону «Динамо», где назначалась встреча, припожаловал я, понятно, значительно раньше времени. Надо было подобрать в прокате ботинки с коньками, присмотреться ко льду, приспособиться — какой из меня конькобежец, когда не было сроду коньков.

С ботинками не повезло. Моего размера не было. И, ничего не поделаешь, пришлось брать на размер больше. Правда, было у меня время, мог привыкнуть к ним, ко льду. К своему положению «коровы на льду», — подумал я еще, невесело усмехаясь. Чтоб не ударить в грязь лицом, я начал учиться: ходил строго по кругу, махал руками, закладывал одну руку за поясницу, одновременно следил за положением корпуса, — словом, все делал, что полагается делать начинающему конькобежцу. Вокруг сновали, проскакивали едва не под мышкой, пацаны, выписывали такие кренделя — у меня занимался дух. В этот момент я не мог не глядеть на них с завистью. Я приказывал самому себе ходить на таких же крутых виражах, но страх был сильнее меня, и я продолжал все так же солидно ходить по кругу.

Девушек в разноцветных шапочках и шарфах я просто не замечал. Не девушку ли я сам ожидал? И какую девушку!

И, в общем-то, мне казалось, что я крепко стою, все в порядке. Но это было не так. Какой-то встречный парень шибанул меня — я едва устоял на ногах. Это было свидетельством не очень высокого моего конькобежного класса. Я проследил глазами за наглым парнем и обнаружил, что он тоже за мной следит. Великолепный свитер, яркая шапочка, почти такая, какую видел на рекордсмене страны Кудряшове. Но это был другой человек. Совсем не трудно мне было узнать этого человека. Или все-таки случайное столкновение?

Но я действительно так подумал. И столкнулся опять. Не с ним уже, с другим. На сей раз не устоял… «Ничего страшного», — подумалось мне между прочим. Поднимаясь, однако вспомнил: пора появиться Марине. Успел еще подумать со страхом: придет ли?

В это самое время опять встречный… нет, не тот, не первый. И не другой. Третий уже. Этот бессовестно, нагло сбил меня: со всего разлету обеими руками толкнул в грудь, и с такой силой — я почувствовал, как земля, каток полетели куда-то из-под моих ног.

И началась карусель. Вокруг меня в низкой стойке, в полуприсяде, я бы сказал, кружились волчком, делали петли и зло скалились незнакомые мне конькобежцы-любители. И каждый, будто бы в качестве личной мести, пытался не только толкнуть, сбить с ног и не дать мне подняться, но обязательно еще нанести удар. Кулаком, локтем, ногой. И пол… лед, то есть… он был скользкий, он постоянно уходил из-под меня куда-то, к черту. И, главное, всё это был не сон, я бы хотел, чтобы все это было во сне, но это была явь, какую себе трудно даже представить. Отвратительная картина с ползающим человеком на льду, и этим человеком был я. Едва вставал на одно колено, как меня снова сбивали, только лицо удавалось чудом каким-то уводить в сторону короткими, неожиданными смещениями. Защитные действия мои не были вполне осмысленны, это был инстинкт самосохранения. Так веко себя ведет, оберегая глаз от внезапного поражения, оно само закрывается и, главное, вовремя. Только один раз всего-навсего кольнуло в бровь острое какое-то прикосновение — все остальное срабатывало мимо и только злило моих мучителей, выводило из себя. Но они не давали мне встать. Адская карусель, грязная вакханалия эта длилась, к счастью, недолго. Воспользовавшись оплошностью хулиганов, я наконец встал на ноги.

И было бы это ничуть для меня не лучше, ибо в суматохе я окончательно растерял навыки держаться на льду, только что приобретенные. Но чудо произошло: я вдруг почувствовал под ногами не скользкий лед, а надежную опору. Оказывается, тело бессознательно, само подбиралось к краю катка, меняло неестественное состояние на естественное и прочное, без сожалений меняло лед на снег, где и отыскалась наконец утерянная точка опоры.

Двое кинулись сгоряча вслед за мной. Но я уже стоял к ним лицом. Левой рукой, снизу вверх, выкинул одного из них обратно на лед, и так, что голова и коньки поменялись местами. После такого удара встают как ни в чем не бывало. Другого, того, который обеими руками столкнул меня нагло на лед, я положил с правой руки: уселся он у моих ног будто бы отдохнуть от трудов праведных. Этому досталось хуже. От подобных ударов болит голова и плохо кушается. С неудовлетворенными, голодными глазами остановились невдалеке еще трое, не решаясь повторить подвига отчаянных своих собратьев.

Неприглядная сцена с ползаньем на коленках и с окончательным подведеньем итогов у снежной кромки ледяного поля — все это заняло, думаю, не более двух минут и со стороны могло показаться обычной забавой обычных парней. Но я искал глазами того, кто начал всю историю, того, знакомого мне человека. Солидного человека с холодными глазами.

Они звали меня на лед. А я не хотел. Нисколько мне не охота было на лед. Я звал к себе, приглашал рукой: давайте.

А его не видел.

Не было и Марины. Что случилось? Почему не пришла? По моим расчетам, хотя часов у меня не было, всякое допустимое время уже истекло. Тогда я не знал, что девушке можно и опоздать на свиданье.

Но вот — наконец-то! — она показалась. Она была на коньках, на своих, конечно, как раз по размеру. Она была свежа и прекрасна. Она была лучше всех. Просто ее не с кем было сравнивать. Она шла, она только еще шла на ледяное поле, подкатываясь на заснеженной дорожке и слегка опираясь… на его руку. На руку того элегантного типа, который встречал ее у спортивного зала. Того, кто у спуска к трамплину заступался за маленьких грабителей. Кто теперь организовал на меня нападение. Человек с организаторскими способностями. Она оглядывала перед собой поле, она искала глазами. Дважды оглядывая зеркало льда, уже пробежав глазами, будто споткнулась… С безразличием, однако, взглянула она и второй раз. Снова хотела отвести глаза, да вдруг, близоруко прищурившись, устремила на меня великолепное свое внимание. Да, она уже шла ко мне, на меня. В такт с ней подкатывался на широких «канадах», поддерживал ее под руку знакомый мой. Элегантный хам.

Она протянула руку, а тот, в некотором отдалении, жеманно раскланялся. И как всегда скрестил на груди руки…

— Что случилось, Юра? — всматривалась она в мое лицо.

Она, конечно, увидела: нехотя будто бы подымался из снега, вставал на ноги тот, который хорошо устроился у моих ног. Вставал и вставал. Колыхало будто его ветром: утерял координацию человек. На боку и на спине было немного снега. И все. Все следы. Ее тревога за меня сразу отпустила все мое напряжение. Я заставил себя улыбнуться.

— Да мы тут немножко… порезвились.

— Но у тебя же кровь, Юра! — возвысила она голос и вытащила платок, чтобы приложить к моей рассеченной брови.

Ну да, конек прошелся. Кровь хладной струйкой тихо спускалась по горячей щеке.

— Это заживет.

— Ты что, Юра, собрался домой? — угадала она мое намерение.

— Я уже сбил охотку, Марина.

— Ты что, не хочешь со мной… с нами кататься? Да, я и забыла, Юра, познакомить тебя…

Назвала его служащим. Служит в каком-то важном учреждении. И меня… Зачем назвала она меня чемпионом Уральской зоны? Губы его при этом тронула улыбочка: знакомы с сим ползающим чемпионом…

— Послушай, Юра, — говорила она, удерживая меня за руку. — Я же хотела тебя видеть, очень хотела. Честное слово, хотела. Но ты уходишь, ты всегда уходишь, с тобой невозможно поговорить. Сейчас я хотела пригласить… Мы вместе вот, — кивнула на своего спутника, криво улыбающегося, набок, одними губами, возможно, для соблюдения хорошего тона. — Мы, Юра, хотели тебя пригласить к нам, ну, на свадьбу… Да, это решено, Юра, через неделю поженимся, и вот…

Дальнейшие ее слова не усваивались моим сознанием, отскакивали, как горох от стенки. Нет, я просто не слышал ее слов: вместе с карнавальным гулом и музыкой, льющейся из высоко поднятого репродуктора, слова ее создавали мрачную какофонию.

Да я и сам говорил ей какие-то слова. Она оставила спутника одного переживать свое счастье и провожала меня к выходу. Прикладывала платок к моему лицу, хотя кровь уже, по-моему, остановилась.

— Нет, Марина. Милая Марина! Я не смогу прийти. К вам. К тебе, Марина, — тут впервые я назвал ее на «ты». — Мне надо ехать на соревнования, Марина. Я не могу тебе обещать.

— Да, Юра, я понимаю. У тебя всегда были… В отличие от других… Бокс у тебя был всегда… Соревнования…

Не знаю, зачем врал я ей теперь про соревнования. Да и она, если б подумала, какие соревнования с рассеченной бровью?

— Ты сам во всем виноват, Юра, — говорила она, не отпуская моей руки, но и ничуть не сжимая ее: пальцы вяло, безжизненно пошевеливались. — По-моему, ты никогда и не думал за мной ухаживать.

Да я не умею ухаживать! — хотелось крикнуть ей прямо в лицо.

— Почему, Юра, почему? Я думала, хоть теперь ты найдешь время… А то тебе всегда было некогда…

Что говорит? Какое теперь время? Что общего у нас теперь? Да нет, бесценная моя, ты, пожалуй, не знаешь и не догадываешься, что мне, состоящему на государственном содержании, не купить даже приличный твоему образу подарок.

И нет же, нет, дело вовсе не в этом! И я не смогу тебе объяснить, почему не приду, почему не нравится мне твой выбор, почему не хочется врать, желая счастья, которого у тебя по всем статьям не должно быть с этим влюбленным в себя типом…

— Ну почему, почему? — она задавала мне один и тот же вопрос.

Внутри меня все кричало и трепетало, но я не мог ей сказать ничего такого, что было бы ей приятно услышать. И я молчал. А она говорила. И спрашивала: почему? Пока дожидался очереди, чтобы сдать злополучные свои коньки с ботинками на один размер больше. Пока одевал свои, рабочие, ботинки, поправлял в них теплую стельку. Пока у выхода прощался с ней. Навсегда прощался… Пока все это шло, было, она говорила мне какие-то грустные, ласковые слова. Хорошие слова, каких никогда больше не услышишь. И все спрашивала.

— А потому, Марина… потому что он злой человек, Марина.

Разомкнул-таки будто судорогой сведенные челюсти.

Она онемела. Остановилась. Округлила на меня изумленные глаза…

Сколько бы я ни оборачивался назад, она все смотрела, смотрела.

Да, это было здесь, в городе, к которому теперь подъезжаем. Стадиона «Динамо» отсюда не видно, но он там, невдалеке от памятника Салавату.

В городе было все как обычно. Никаких существенных перемен. Я сошел с автобуса, смешался с толпой бегущих, несущихся, спешащих куда-то людей. В голове моей понемногу складывался план действий. Обычный план обычных действий. Первым делом — стереть с лица и дорожную грусть и дорожную беззаботность. С ними все кончено. Начинаются дни золотые.