Звезды на росстани

XIV

Нелегко бывает вырваться из училища. Заедает текучка. Уход по вызову начальства — это тоже текучка. Я предупредил Анну Григорьевну, Радика Динисовича: ухожу.

Солнце ушло из нашего светлого вестибюля, краски интерьера, — главным образом, противоположной от входа стены, где изображен тепловоз с перспективой вдали из улицы зеленых огней светофоров — эти краски поблекли и потускнели. С новой силой вспыхнут они с утра. Но то будет не сегодня, то будет завтра.

А что ожидает нас завтра? Неправда ли, интересно, что ожидает завтра, вместе с утренним, радостным солнцем?

Э, да не лучше ли прогуляться пешком? У самого моего носа прогремел идущий под уклон к вокзалу трамвай. Впереди, шагах в десяти, я вижу спину Володи Вишневского, молодого мастера, держащего направление к остановке трамвая.

— Володя!

Оборачивается, ждет, когда догоню.

— Спешишь?

Он пожимает плечами: да нет. А что?

Я трогаю его за локоть:

— Проводи немного.

Говорим мы, понятно, о прекрасной погоде. О великолепной моей командировочной поездке. Договариваемся до международного положения. На пути, прямо на нашей улочке, — глубокий овраг, уютно застроенный, вымеренный шагами и объезженный вдоль и поперек на лыжах еще двадцать лет назад. На спуске Володя обогнал меня, зато на подъеме я оставил его у себя за спиной и обернулся посмотреть, как дышит.

— В гору лучше коротким шагом, Володя.

Некоторое время молчали, приводя дыханье в порядок.

— Так что у тебя на практике? В депо? Какую работу работаете?

— Да все уже, Юрий Иванович. Все. Тогда попросили котлован выкопать. Механизацию там не используешь — повернуться негде, а своих рабочих, ну, где у них рабочие, в депо? И хорошо заплатили, что же, у нас отвалились руки?

— А знаешь, почему депо обратилось прямо к тебе, минуя старшего мастера и Радика Динисовича? Не знаешь? Потому что дело это незаконно. В рабочее время, говорю, незаконно. Тебе надо было согласовать вопрос. Мы оказали бы помощь, какую надо. А так лишился первого места.

— Так, Юрий Иванович, елки-палки! Сколько об этом можно талдычить? Я же все понял. Надеюсь, вы не принимаете меня за дурака?

— Что ты, Володя, упаси бог. Спрашиваю в порядке контроля. Мы знаем, что ты способный, следим за твоей дорогой, может быть, поэтому в оценке твоей работы особая у нас щепетильность. Ты разве этого не чувствуешь, сам-то?

Вишневский сдержанно улыбнулся.

— Ну, вот… То лупите, можно сказать, в хвост и в гриву, то… Впрочем, не в пример вашим любимым старцам, я не знаю призеров непослушания, Юрий Иванович. Мое слово для учащихся — закон. К этому я приучаю ребят с первой минуты. И мне, как вы заметили, это неплохо дается. Так ведь?

— Да, Владимир Константинович, тебе это удается. Подавлять сопротивление. Не грубой силой, нет, личностью своей подавлять. Но, как думаешь, способствует ли это свободе мышления? Воспитывается ли, в конечном счете, сознательная дисциплина у молодых рабочих?

— Ну вот, снова здорово. Я уж теперь и не знаю, радоваться мне или плакать. Так вы ругаете меня или как?

Впереди, еще за одним, не очень глубоким оврагом, маячила большая светлая заводская труба, весело сверкающая в вечернем солнце.

— Плакать-то, вроде, нет никаких оснований. Но и радоваться… Да нет, безоглядно радоваться, по-моему, тоже не стоит, Разве вот хорошей погоде, зелени вокруг, скажем, на этой вот тихой улочке, да вон той, новой трубе, что сверкает на солнце. Хорошо, правда ведь?

Мы готовились к преодолению нового оврага. Молчали. Но этот поменьше, здесь мы даже не устраиваем гонок.

— У директоров есть свои трудности. Слова их расцениваются тут же как похвала или критика. Вот ты говоришь, я ругаю. А почему бы мне, как учителю, не высказать собственного мнения. Ведь я тоже учитель, что ж, у меня нет своего мнения? Хотя бы в порядке дискуссии?

— Дискуссии?

— Дискуссии.

Володя расплылся в улыбке, показал красивые зубы. Я рассиялся тоже на всю катушку. Так улыбаются только друзья. Коллеги.

— А что, Юрий Иванович, давно я хотел спросить: вы за собой, сами-то, признаете талант или не признаете? — Володя Вишневский сощурил дерзко карие свои глаза.

— Что ты, Володя, какой талант!

Испугался я не вопроса, нет, но как он додумался такое брякнуть?

— А что есть талант? Допустим, талант педагога?

Не отставал. По-видимому, отставать и не собирался. Что мне делать, Володя, не заглянуть ли предварительно в энциклопедию? Но ответ нужен тебе сейчас — что же делать?.. Способность? Подвижничество? Этого мало. А что тогда? Радость еще? Без взаимной радости учителя и воспитанника нет таланта педагога. Радость общения, может быть…

Да, но и остановиться надо.

Мастер Вишневский настороженно щурил глаза, возможно, ждал от меня упреков. В вечной спешке молодых наставников, в недостаточном внимании к ребятам.

— Да, Володя, ты задал такой вопрос. Видишь, я оказался не готовым к ответу. Я ведь собирался спросить про котлован, не больше. Но раз закончили и хорошо. В другой раз не увлекай ребят черным заработком в рабочее время. Ну, всего доброго.

— Да нет, я не спешу, Юрий Иванович. У меня еще есть время.

— А я в управление вызван. Заходи, если что не договорили. Буду рад. Отвечу тогда и насчет педагогического таланта.

— До свиданья, — пожал плечами мастер Вишневский. Рука была вялой. Прищуренные глаза видели не меня, кого-то другого.

Сегодня я ощущаю… нет, не усталость. Недомогание. Голова. Дорога, что ли? А какая это дорога — тридцать пять минут в воздухе! Перспектива разговора с начальством, проинформированным по телефону из Нефтеречинска? А может быть, состоявшийся диалог с Семеном Семеновичем? С новым завом производством?.. Вряд ли и это, последнее, могло вывести из колеи. От получасового напряжения быть выведенным из колеи. Стоит ли работать директором, если раскисаешь кисейной барышней от мужского разговора? Учителем-то оно лучше, понятно. Ушли времена, когда руководитель был отмечен привилегиями, а спрашивали только сверху. Теперь с него, главным образом, спрос. Сверху, снизу, отовсюду спрос, да по всей форме, да с пониманием прав.

А Семен Семенович не захотел понимать, что с директора за все спрос. За здоровье учащихся — тоже. Он вошел в кабинет так, будто заглянул между прочим, всего на одну минуту. Пожалуй, и то в одолженье: вместе работаем, как никак. И не сел по моему приглашению, расхаживал от двери к столу с папиросой в руке. Другая рука в кармане. Лихой вороной чуб его был теперь без колпака, в первозданном виде.

— Садитесь. Курите, — подвинул я ему пепельницу.

И встал, чтобы пошире распахнуть окно.

— Маленькая у вас столовая. Вот я в совнархозовской работал, знаете?..

Я кивнул: знаю и бывший Совнархоз, и столовую. И ничего покамест не говорил, слушал. Где человек работал. В ресторане. В кафе «Восток», «Березка». Нет, это не все. Он где-то еще работал. Но больше не говорит. Ждет моего начала.

— Ну, вот, — сказал я, когда наконец был потушен окурок и я закрыл окно, чтобы уличный шум не мешал разговору. — Теперь давайте поговорим.

— Давайте, — Семен Семенович с веселым любопытством посмотрел мне в лицо.

— Вы рассказали, где работали. Хотя назвали не все, но, вижу, опыт у вас хороший. Как же так получается, Семен Семенович, что выход мяса сегодня на обеде, в гуляше, составил только половину нормы?

Семен Семенович обиженно приподнял брови.

— Я, знаете, не привык, чтобы со мной говорили вот в таком тоне.

— В каком таком?..

— В форме допроса — вот в каком. Мало ли что в нашей с вами работе может случиться? Вот мы и заговорим в официальном тоне!

— Хорошо, Семен Семенович. Тон я сменю. Давайте попроще. Только, прошу заметить, разговор не о пустяках. Так что в сторону церемонии.

— Вам не понравилось: мало мяса. А знаете, сколько стоит вся дневная норма питания учащихся?

Я не поверил ушам своим. Или он принимает меня за верхогляда, которому ничего не дано знать?

— Девяносто семь копеек в день! — отчеканил Семен Семенович. Видно, решил вконец огорошить.

— Так сколько же вам надо мяса для учащихся? В один обед? В одном блюде?! — воскликнул многоопытный зав. производством.

— Кажется, вы не поняли. Или я сказал не так ясно, — стараясь оставаться как можно спокойнее, я пытался повернуть разговор по другому руслу. — Я спросил: почему выдаете по тридцать пять граммов, когда мой заместитель вчера подписал калькуляцию на семьдесят граммов?

— Ну, что ж, — Семен Семенович скучающе побарабанил пальцами по столу. — Значит, вы серьезно надумали сделать мне каверзу. Значит, вы не зря составляли акт, так, что ли?

Опять получился вопрос. Выходит, снова мне отвечать.

— Нет, Семен Семенович, вы неправильно поняли. Вижу, неплохой вы работник, опытный, я не хотел бы расставаться с вами. Тем более, что снимать уж мы будем основательно. Так, чтобы наша столовая для вас стала последней.

— Вот как? Интересно… — Семен Семенович поерзал на стуле. — А сможете? Надеюсь, вы знаете, что я подчиняюсь управлению «Главпита»? Да что, в конце концов, вам делать нечего: будете заниматься чужими делами!

— Чужими? Как чужими?! Это верно, дело хлопотное, Семен Семенович. Но если уж пойдет оно и дальше таким образом, то почему бы, в назиданье другим, не довести дело до конца?

Зав. производством обернулся ко мне лицом.

— Ну, и что же вы собираетесь делать?

— Я тоже хотел задать вопрос вроде этого? Что будем дальше делать? Работать будем или в самом деле нам пора уже расставаться?

— Хорошо. Какой вы хотите от меня работы? Вообще, чего вы от меня хотите, чтобы вместе работать?

— Во-первых, я бы хотел, чтоб вы работали с нами в контакте. Всегда. А не так: вы — свое, мы — свое, и друг дружке — враги. Мы будем приглашать и на оперативки. Когда надо.

— Что ж тут такого, особенного. Могу присутствовать. А дальше?

Он ясно понимал ситуацию. Это уже походило на деловой разговор.

— Во-вторых… Заметьте, не во-первых, а во-вторых. Но с этим вот, с этой недодачей… Не будем уж это называть кражей…

Семен Семенович вскинулся, тряхнул чубом в негодовании, испепелил меня орлиным своим взором. Старше меня, а пофрантоватее будет. Куда мне! И взор в самом деле орлиный…

— С этим надо кончать, дорогой Семен Семенович. Не должно быть этого никогда больше.

— Ну, если уж меня за жулика…

— Я сказал: не будем называть кражей. Только чтобы никогда больше не было такого…

— Вот интересно! Поставить вас на выдачу: посмотреть, как у вас получится. Лишнее положите — вылетите в трубу, недовесите — вот такой же подойдет, вроде вас, взвесит, составит акт и — пожалуйста, меняй работу.

Он стоял передо мной, тучный, рослый. Я тоже встал.

Стоящий перед сидящим имеет психологическое преимущество. Вторично усадить Семена Семеновича на стул, по-моему, не представлялось возможным, но я не хотел оставлять ему никакого преимущества, даже психологического. Семен Семенович не заслужил преимущества. И я встал тоже, вышел из-за стола.

— Менять место работы больше не будете. Если что, уйдете совсем, на другую работу. Но не в этом дело, Семен Семенович. Вот, хотите, я определю ваш собственный вес, с точностью до… до килограмма, Семен Семенович?..

По-видимому, его устраивала перемена в моем настроении, хотя и не вполне понятная. Он тут же подхватил мой легковесный тон, слегка подхихикнув:

— Давайте, попробуйте, Юрий Иванович.

— Восемьдесят шесть — восемьдесят семь килограммов, — сказал я, как бы нацеливаясь на него глазом.

— Верно! Только не угадали: восемьдесят пять.

— Ну, это еще проверить надо. К тому же я предупреждал: плюс-минус один килограмм.

Семен Семенович развеселился. Простовато хлопнул себя по бедрам. Впрочем, что-то еще беспокоило. Какой-то вопрос таился в его глазах, теплился, как уголек, подернутый легким пеплом.

— А знаете, к чему я завел этот разговор?

— Любопытно, Юрий Иванович.

Ага, вот он, вопрос, который в глазах теплился. Острым, пронзительным глазом человек сторожил мое слово.

— Когда-то я занимался спортом, Семен Семенович. Таким, где надо спортсменов взвешивать. Меня взвешивали, я взвешивал. И, знаете, набил глаз. Десять лет — все-таки опыт… А как же вы лет пятнадцать, больше даже, работаете… Как же вы до сих пор не научились отличать на глаз: где сто граммов, где пятьдесят? Что ж вы такой неспособный, Семен Семенович?

— Так вы что же, выходит, не верите? Выходит, считаете меня все-таки жуликом?

— Не верю, Семен Семенович! И никто вам никогда не поверит. И давайте не будем рассказывать басни, будто вы не можете на глаз отличить пятьдесят граммов от ста. Тридцать пять от семидесяти.

— Хорошо! Станьте на мое место!

— Нет, это нехорошо, Семен Семенович. Вы знаете, что я не стану на ваше, а вы не станете на мое, потому что обоих надо было бы учить заново. Я убежден, что глаз у вас наметан, рука твердая. И готовите неплохо. Вы вполне подошли бы для нашей столовой. Но положенную норму мяса вы делите на двоих учащихся. Делаете это сознательно. Ибо свои действия не изволите считать кражей!

Он не раз порывался перебить меня на полуслове, но, должно быть, понял, что неспроста я вернулся к этому разговору, во всяком случае почувствовал какую-то для себя угрозу в моих словах. Махнул рукой. Слушал.

— И опять я спрашиваю: что прикажете делать? Доводить до конца или верить вам?.. А почему я должен верить? Ну, скажите, какие основания верить, когда вы не осознаете проступка: крадете — и не велите называть это кражей?..

Он молчал. Осмысливал что к чему. Я не мешал осмысливать.

— Ну, и… что вы надумали?

— Это будет зависеть от вас, — уклонился я от прямого ответа.

— Что я должен делать?

— Во-первых, признать. До конца, письменно. Что вы совершили проступок. Кражу.

— Объяснение?

— Объяснение.

— И именно так?

— Именно так.

— Дальше?

— Дальше? Главное, не дальше, а вот именно это. Первое. А дальше — подумайте хорошо. И дадите слово. Мужчина — мужчине. Что никогда больше не повторится подобное.

— А если…

— Никаких если! Это единственное, что оставит вас здесь. Иначе ни одна столовая больше вас не увидит.

Некоторое время он молчал, прикидывая что к чему. Главным аргументом в моей беседе был составленный по форме акт. Я понимал, что взял его мертвой хваткой и, понятно, нисколько не собирался ослаблять рук. В этих условиях он, конечно, не мог не сознавать моего преимущества.

— Первый раз я встречаю такого… настырного…

— У тебя есть дети? — Не знаю, почему я перешел вдруг на ты. — Братья, сестры, есть кто-нибудь?

— Есть.

Голос его, как мне показалось, дрогнул.

— Так вот, Семен Семенович… Дорогой Семен Семенович… Если есть… Ты обкрадываешь моих и твоих тоже детей, сестер, братьев младших! Понял ты или не понял, чугунная голова?! Ты понял, что ни на каком другом варианте мы с тобой не столкуемся?!

Да, дышал я неровно, перебои были в дыхании. Прижатые к крышке стола пальцы побелели. Воздух, кажется, вздрагивал от напряжения, плафон над головой, и тот, казалось, тихо постанывал и качался.

— Хорошо, Юрий Иванович, — едва слышно проговорил он. — Хорошо, Юрий Иванович! — повторил он громче, чтобы я слышал: — Я даю вам такое слово. Слово мужчины.

Я усадил его за стол, чтобы удобней было человеку думать.

— И вот еще что… дорогой Семен Семенович, — обернулся я, когда он положил ручку. — Ты верно назвал дневной рацион учащихся. Согласен, небольшой рацион. Но именно поэтому мы с тобой должны думать, как сделать для ребят лучше. Сейчас нужны овощи. Редис, лук. Помидоры. Зависит это не только от нас с вами. От торга, от ОРСа. Но давайте вместе, помогайте устанавливать прямые связи, без отворотов и закоулков. Без накладных расходов. Использовать преимущества закрытой столовой. Жить по-хозяйски, иначе кто о них, о ребятах, позаботится?.. Не надо объяснять, почему мы с тобой должны вместе заботиться? Все понял, Семен Семенович?.. Ну, вот и хорошо, Семен Семенович. Давай так и работать. Завтра предложи план твоих действий. Ну, давай — в понедельник. И подключай, где надо, меня. Вместе так вместе.

Хотя взгляд у Семена Семеновича вроде бы загорелся идеей, хотя появилась в нем неожиданная какая-то солидарность, на прощанье я все же не подал ему руки.

Странное дело. Оттого что не подал руки Семену Семеновичу, во мне не проходило ощущение тяжести от разговора. Еще и еще задавал я себе один и тот же вопрос: почему не подал руки? И всякий раз отвечал самому себе: не надо было. Где-то я слышал даже такое: «Злым людям хлеба не давать!» Хлеба! Это все же не рука.

Шел пешком, знакомыми переулками. Что там поделывают теперь мои? Алешка, Анюта? Знают ли, что я дома?

Заглянул по пути в маленькую бакалейную лавку, каких в нашем городе немного и только остались они в глухих переулках. Спросил шоколадку для Аси. Вечернее солнце грело мне спину, навстречу подувал ветерок. Не хотелось ни о чем думать, не хотелось никуда спешить. Вот постоять бы — и все. Бездумно бы постоять — и все. Послушать далекие, приглушенные расстоянием и невысокой деповской стеной звонки трамваев, фырчанье грузовиков, бегущих по окружной дороге. Что еще услышать?

Да, глухое биение сердца под собственным пиджаком. Биение обыкновенного, уязвимого сердца.

Ну да, оно бьется. Оно еще не черство, как мне кажется. Впрочем, на лице отпечатывается нечто казенное, какая-то безапелляционная сухость. Издержки должности, что ли? Помню, вынужден был наказать учительницу. Инженера. Убеждал, просил, заклинал не опаздывать на уроки. Не мог не знать, что двое малышей в семье забирают свободное время, что на уроки отчасти потому и опаздывает, и нередко приходит не собранной и неприготовленной. Но шестьдесят, девяносто мальчишек, девчонок, впитывающих в себя эту несобранность учительницы, разве они в состоянии понять промахи в работе? Чем оправдать потом, в будущем, дурные привычки, перенятые у плохого наставника?

Выговаривал, критиковал, ставил на вид. Наконец, объявил настоящий выговор. По всей форме. И тогда она, добившись аудиенции, отчитала меня со всей пылкостью взрывчатого темперамента. Дерзко блестя очками, эта вроде бы непримечательная женщина сделалась вдруг красивой, стремительной и быстрой в движениях. И безалаберно хлесткой в своих ничем не оправданных обвинениях. Будто привязался я к ней, сживаю со свету. Я говорил ей: нет и нет. Защищался одним этим словом. Потому что, несмотря на ее промахи, предполагал и уже любил в ней будущего учителя.

А ошибки, за которые расплачиваешься сам в первую голову! Помню, принял мастером некоего Афонькина. А нельзя было допускать такого к мальчишкам. Освобождаться пришлось в спешном порядке. И тут в управление пришло анонимное письмо. Клевета. Мерзость по моему адресу.

Ревностным проверяющим был не кто иной, как Иволгин, упорно называющий меня старым товарищем. Главным аргументом копанья его было расхожее изречение: нет дыма без огня. Смакованием грязных строчек письма довел до того, что я выставил его за двери и наказал, по-товарищески тоже, чтобы забыл дорогу в училище.

А сердце у человека одно. Оно бьется.