Звезды на росстани

XVII

Я, конечно, отвлекся от мира сего, но не настолько, чтобы его вовсе не замечать. Шел все время пешком, хотя чувствовал порядочную усталость. Да вот они, наконец, мой дом, подъезд. Ступени. Знакомые лица. Одно знакомое лицо. Пьяный сосед, на высоком дыхании берущий последний подъем. Без посторонней помощи. Трутень, надо сказать. Но ведь и у пчел имеются трутни.

Надавив кнопку звонка, я подождал немного. Полез за ключом. На всякий случай опять придавил кнопку. Дверь щелкнула. Приоткрылась. На меня глядели глаза Анюты. Анютины глазки меня рассматривали.

— Что ж не встречаешь?

— Я не ждала. Думала, в полночь заявишься.

— Значит, ждала все же. А как узнала, что прибыл?

— Сорока на хвосте принесла. Если сам не догадаешься позвонить…

— Сегодня у меня целый день ребусы. — Я снимал плащ, пристраивал к месту дорожную папку. Авоську с крышками…

— Ну, так и знала. Привез обратно!

Я виновато развел руками. А что мне было еще делать?.. Да, но я в самом деле не позвонил! Хотел позвонить — и забыл начисто! Что случилось с моей головой? Ругай, Анюта, почему не ругаешь?

— Где Алешка?

— Спит, где же еще?

— Здравствуй.

— Сначала наговорится… — она отвела мои руки.

— Извини, так у меня получилось…

— Понятно. Работа.

— И работа.

В комнате стрекотала электробритва.

— Не смей за меня волноваться, слышишь?

— Даже и не думала.

— А что может случиться, ну что?

— Да с чего ты взял?!

Пахло вкусными пирожками, я проглотил слюну. Вдруг явственно расслышал: в комнате жужжит бритва. Едва не тракторным гулом гудит моя старая, давно не смазанная «Нева». Я слышал ее давно, оттуда еще, из-за двери, да почему-то не придал значения. Жужжит и жужжит, пусть жужжит. Я пришел домой. Может, именно потому, что жужжит, и не слышно нашего деликатного звонка? Потому и ждал, и звонил два раза? Но кто там, кто? Молнией промелькнули эти слова в моей голове.

— Не Алешка это… бреется?.. — я прислушивался.

— Что это ты? Лица нет. Что с тобой?..

Улыбалась она. Обрадовалась.

— Но кто же там, не шути, пожалуйста… Да вот я сейчас посмотрю, кто бреется.

— Ну, ты же… ты его испугаешь, злодей!

Повисла на моей руке, сотрясаясь от смеха. Хорошо. Виси на моей руке. С балкона человек не прыгнет. Она хохотала.

Но он-то, он! Брился, как ни в чем не бывало. Лось здоровый. Сивый. С высокой, послевоенной стрижкой. С лопухастыми, большими ушами. В подтяжках, по-домашнему.

— Что вы здесь делаете?!

Вздрогнул, конечно, от моего сурового голоса, но, надо отдать должное: мужик с выдержкой.

— Не соблаговолите ли обернуться, молодой человек?.. Когда хозяин в доме!..

На сей раз не шевельнулся, ни рукой не дрыгнул. Закончил бритье, вытянул из розетки вилку. Не спеша опять же и покамест не очищая бритвы, положил все это на полочку.

— Вот как ты встречаешь гостя! Так положено встречать гостя? Взять укатить черт те…

Ну, мы обнялись все же. Не сразу вышло, постепенно. Оглядели, ощупали друг друга — и обнялись.

— Почему не смазана бритва? — человек сходу понес околесицу. Будто не о чем было ему говорить.

Анюта, по-видимому, хотела взглянуть в мое лицо победительницей. Просиять внутренним светом. Да передумала. Да нет же, с презрением оглядела всего меня, сверху донизу: фу, напускает туману…

Но сивый-то, сивый! Может отчитывать, хлебом его не корми. Каким был, таким и остался. Узнаю Борьку Попа.

Анюта все еще к нему приглядывалась: знала его только с моих слов. И с удовольствием наблюдала, как я тушуюсь от Борькиных наставлений. Сам я теплел понемногу. Отходил. Остывал от злости, от философии злых людей.

— Бреешься? Шумишь? Напускаешь туману, чтобы порядочного человека сбить с толку? У самого, наверное, и бороды нет, сивая ты образина, — с ласковым журчаньем обнял я его еще раз.

— Ух, мои пирожки! — вскинулась Анюта, убегая на кухню.

Вечно так: вскинется, убежит. Догоняй потом.

Мы присматривались, можно сказать, принюхивались, притирались друг к другу, улыбаясь, впрочем, довольно широко и бессмысленно. У каждого из нас было уже что-то свое, особенное, друг без друга нажитое. И мое волненье… нет, не проходило, оно переходило в другой порядок. От присутствия Борьки Попа, от уюта домашнего тепло делалось. Я снял пиджак и ослабил галстук. Я не думал о вечно противоборствующих силах: добре и зле.

— Ух ты, бродяга! — облапил я его борцовским захватом и приподнял. Стоило отпустить, как он сам сдавил меня железными, как клешни осьминога, руками, приподнял, на диван грохнул. Задребезжала в серванте посуда.

— Что вы там делаете?! — послышался из кухни голос.

— Полундра, — я поднял руку в знак сдачи.

— Атанда! — вскочил Борька Поп и стал лихорадочно быстро оправлять на диване цветастую Анютину накидку.

Мы хохотали, как матросы на полубаке, и нравились друг другу все больше и больше.

— Эх, не показал я тебе Алешку.

— Он мне не показал! Да мы с твоим Алешкой два часа уже, как познакомились. Он ждал тебя, да я его усыпил. Заговорил.

— Ну а ты? Как ты-то живешь, Поп? Письма-то писал из-под палки.

— Так же, как ты!.. А в общем-то я тебя обогнал, кореш: к Иринке у нас еще прибавилась Леночка.

— Бракодел.

— Будут и парни. Сперва основа нужна, чтоб женщины были в роду.

— Как здоровье матушки?

— Сдает вообще-то.

— Отец?

Борька помолчал. Как будто не слышал вопроса.

Стало быть, нету отца. В наше время отцы не живут долго. И те, что с войны вернулись, — тоже. Потому что там, на войне, что-то оставлено. И нужно ли утешение, когда у человека не стало отца? Борьку Попа я счел нужным усадить рядом с собой. Выказывал ему свою солидарность. Сопел так же преданно, как в былые времена они вдвоем с Толичем сопели возле меня, показывая, что они с Толичем тут, рядом.

— С учебой как? Не завершил?

— На будущий год защищаться поеду.

— О работе, конечно, молчишь?

— А что работа? Был мастером, перешел опять в бригадиры. Рабочим поспокойнее, да не в этом дело. Учеба ведь. Ну, и материально покрепче.

— Орден, поди, имеешь?

— Один есть. Две медали еще. Да что ты все обо мне? Навалился! У тебя-то как?

— Как. Сегодня вот тоже выдали.

— Как выдали? А чего же ты, как воды в рот набрал?

Зазвонил телефон — я вскочил. Не то, чтобы за Алешку боялся, его теперь до утра не добудишься, он знает солдатские порядки: спи, пока спится. В запас спи, как Василий Теркин, спи, пока спокойно на нашей неспокойной земле. Нет, не за него боялся, он у меня знает порядки. Просто напряжение не покидало. Нервы, стало быть… Кто-то ошибся номером, я ответил и положил трубку.

— А тебе тут звонили.

Это Анюта. Явилась с подносом. Я встал было, она остановила, бровью мне показала на мое место, на гостя. Сиди, рыцарь.

— Кто звонил?

— Гулякин. И Ася какая-то.

— Че она?..

— Ну, встрепенулся. Так и скажет жене.

— Вставай-ка, друг, пошли помогать, — приказал Борька Поп на правах бывшего старосты бывшей девятой группы.

Но опять зазвонил телефон, и я узнал Асин голос.

— Ну, сразу узнал!.. Так что ты мне хотела сказать, Асенька?.. Срочное что-то?.. Да, я внимательно слушаю, Асенька. — Голос в трубке был светлый и радостный, и невозможно было предположить, что голос этот может доставить какую-нибудь неприятность. — С чем ты меня поздравляешь, Асенька? А, с отпуском! Спасибо. Убей, Асенька, а шоколадка теперь с меня. Потому что мне это как раз кстати: ко мне друг приехал. Да, да, Борька Попов, я тебе про него рассказывал. Он самый. Вот сидит, распекает меня. Он такой же, как был, Асенька: белобрысый, большеухий. И он не может, чтобы не распекать человека, — при этих словах я шире растворил дверь в комнату, чтобы слышны были мои слова.

— Я еще в лоб закатаю, — пообещал Борька Поп, когда сообразил, что заинтересованный разговор ведется о его персоне.

— Ася, загляни, если будет время. Да, познакомишься. В сущности, не такой уж он плохой человек, Борька Поп. И Аня рада будет.

Да, голос в трубке то и дело прерывался смехом.

— А что вы сделали с ним, какую шутку сыграли?.. «Поздравь, Асенька, ухожу на должность. Дела буду принимать у Юрия Иваныча». Я читаю ваше заявление, читаю — ничего не пойму. Начальник написал: удовлетворить просьбу. Косо так, одним росчерком. А я читаю, читаю — не пойму. — Она опять засмеялась, долго смеялась. — Потом дошло… дошло до меня… Смысл. Просьба ваша. Предоставить очередной отпуск, гхы… по собственному желанию, гхы-хы… В понедельник я отпечатаю приказ, завизирую во всех отделах, положу на подпись, понимаете? Вместе с резолюцией, с заявлением, понимаете? С визами всех отделов, понимаете?.. Так что я вас поздравляю, Юрий Иванович! Жену тоже, вы слышите?

— Слышу, хорошо слышу. Но ты думаешь, Асенька, он ошибся, Гулякин-то? Подписал, не читая, так ты думаешь, Асенька? Не за простака ли его принимаешь, дорогая моя?

Я благодарил ее, подбирая слова. Да какими словами можно воздать за доброту! Где такие найти? Я пожелал ей спокойной ночи. А то и дома человеку неспокойно.

И снова телефон. На то и телефон, чтобы бестактно, грубо врываться в расположение твоих мыслей и чувств.

— Ага, это ты. Отпускник, говорю?.. Подписать-то подписал, да, слышал, собираетесь вы тут. Выпускники. Огольцы. Жеушники. Может, кто и большим человеком стал. Да вот и ты у нас тоже не в рядовых ходишь. Ну, приезжают — это хорошо, это можно сказать, политическое дело. Слушай, а помощь тебе нужна какая?.. Как какая?.. Ну, материальная, к отпуску, какая еще? Ну, почему не нужна? Черкнул бы взял заявление… Что значит ни к чему? С женой посоветуйся, не капризничай давай. Да кто тебя просит унижаться? Просто такой порядок: пишут заявление. Да ты сам, что ли, не знаешь? Ну, да полно уж. Ладно, говорю, не проси. Гордый какой… Так заходи в понедельник, с утра заходи за приказом. И давай советуйся с женой. Думай. Ну, всего тебе.

Вот так. Думай, значит. Я положил трубку.

Вот она, штука. Человечность, сердечность к уходящему в отпуск. Хотя бы и к директору. Хотя бы и к несостоявшемуся, такому, как я. Ну как человечинку эту привязать к личности Гулякина? Или доброта эта показная, всего-навсего ход игрока? Нет, так не хочется думать о человеке заслуженном. Что получится, если так думать о человеке?

Когда выпито было за встречу, за наши двадцать лет, прожитых врозь, когда восклицания: «А Васька, помнишь, отмачивал?», «А Толича не встречал?», «А Лешка Акулов, Самозванец, он знаешь…», «А Фарс-то, злодей, он в Башкирии окопался!» — когда эти восклицания все были исчерпаны, и разговор пошел и поровней, и посодержательнее, когда, наконец, были обговорены и уточнены совместные действия по вызову и встрече старых жеушников из бывшей девятой группы, в состав которой, понятно, вошел и мастер Наиль Хабибуллович, тогда и удосужился спросить меня друг мой, Борька Попов:

— Так что же у тебя там, на работе? Какую тебе медаль выдали? Давай рассказывай, как на духу.

— Ты же знаешь Иволгина. Ну, с золотой коронкой, говорун такой был. Ты за штаны стащил его со сцены, на собрании, помнишь?

— Это который в комсомол, на руководящую должность просился? Как же. Я бы его и сейчас узнал.

— Имеется такая возможность. В управлении работает.

— А к чему это? У тебя с ним дела, дружба?

— Да рвется человек на мое место. Не уступить ли — пусть попробует сладкой жизни.

— То есть, как это? — Борька Поп поднял на меня честные голубые глаза. — Как это рвется? Как это уступить? Или ты хреновый учитель, и директор из тебя… А может, ты не из девятой группы, Соболь?

— Смешной ты, Поп, человек. Причем девятая?

— А притом, что… притом… Ты так и думаешь, что девятая ни при чем? Считаешь, что ничему не научился в девятой группе? Значит, техникум и университет тебе больше дали? Интеллигента из тебя сотворили?

— Никто не говорит, что жеуха мало дала. Но если судить о моей персоне… Из рабочих ушел, а к интеллигенции, по-моему, не пристал. Понимаешь ты мое положение?

— Пристал, дорогой товарищ! Сомненья и колебанья — это у тебя, брат, новое, это от интеллигента.

— Хочешь сказать, худшие черты уже есть? Но я говорю о лучших. Кругозор, эрудиция. Вообще — доблесть.

— Чего захотел. Вот шугани этого Иволгина, чтобы кувырком от жеухи… Вот и доблесть тебе.

— Предлагаешь борьбу за портфель? А разве нельзя бороться за что-нибудь стоящее, например, за мальчишек, за превращение бездумных орд в толковые рабочие коллективы? Так вот, в мышиной возне и уходит время, и вырабатываются дурные привычки. Человек сутягой делается, мельчает.

— А дать по башке этому подпевале ты можешь? Или тебя, старого боксера, учить надо?

— За тебя не постеснялся бы. За Анюту. За ребятишек. А тут, извините, за портфель администратора…

Глаза Бориса Попова нисколько не теплели от моих доводов.

— Я бы что тебе сказал на это? Во-первых, ты дурень. Не подымай брови, не горячись.

Сам он, Поп, горячился. Я слушал его, как положено.

— Дурень — это во-первых. Преступник еще. Это во-вторых. Какое ты имеешь право работать по двенадцать часов? Кто дал тебе такое право? Силы девать некуда? Наша Конституция тебе разрешила? Профсоюзы? Или жена позволила приходить домой на все готовое, только спать?.. Не перебивай, говорю! Потому что я тебе по-своему, по-рабочему говорю. Считаю, что ты, такой, как ты, и пацанам, и всему рабочему классу нужен. Я бы тебе сказал: плюнь. Уходи. Иди слесарем вот хоть в мою бригаду, но я же тебя насквозь вижу: твое призванье — учить пацанов.

Анюта издали смотрела потемневшими глазами, но в разговор не встревала.

— Слушай, Поп, ты где выучился говорить?

— Коротко говоря — в училище. И на работе. Повоюешь с такими, как Иволгин, — выучишься. Но ты не перебивай. Разговор о тебе.

Анюта слушала Борьку Попа. Грубые Борькины слова, неужели они доставляют ей удовольствие? Или не устраивает перспектива моего свободного времени? Или что? О чем она думает?

— А какая у него там роль? У Иволгина? — Борька Поп поинтересовался.

— У нашего-то с тобой товарища?

— Нашел товарища! — стукнул по столу. Не рассчитал: зазвенела посуда.

Анюта сочла нужным подняться, уйти. Предварительно заметила нам, чтобы не шибко гремели посудой, на что Борис приложил руку к сердцу. Выучился. Впрочем, не в пример нам, он и тогда кое-что смыслил.

— Я не подбираю выражений, ты извини. Но ведь что получается: передовой пост, источник рабочих кадров, ты собираешься уступить черт те кому, — понизил он голос, когда мы остались одни. — Это ты понимаешь, интеллигентская твоя душа?

— Ладно, староста. Раскомандовался. Поджилки трясутся… Завтра мы все пойдем на соревнования. Захватим Алешку. И мастера.

— Да, что он, Наиль Хабибуллович? Как он?

— Да как. Стареет. Увидишь…

В кухонной раковине плескалась вода.

— Он меня человеком сделал, — Борькино лицо приняло мечтательный вид.

— Одного тебя!

— Вот ты спросил: где говорить выучился… Знаешь, никому не рассказывал… Переболел какой-то болезнью — в детстве. Речь потерял. Хотя и заговорил снова, но трудно давалась мне устная речь. Понимаю, а выразиться не могу. Отец как пришел с фронта, работал со мной вместе, ходил за грибами, за ягодами. Заметил: труд благотворно влияет. Говорю лучше, нахожу слово быстрей. Думал, думал. И надумал отдать меня в железнодорожное училище. И он, и я потом поняли, что не ошиблись. Вот и все. Сейчас сам видишь, следов не осталось. Ну, роль труда, знаешь ведь, читал у Энгельса, в процессе превращения обезьяны в человека… Интересовался я поздней и учением Павлова. О второй сигнальной системе, ну, да и это ты знать должен. Все правильно. По-научному все верно. Квалифицированный труд человеку нужен хотя бы для его собственного развития. Ну, возьми восторг человека перед свершенным делом. Это его духовное пробуждение, взрыв дремлющих сил. Немой заговорил стихами! А процесс творческой фантазии — может быть, это есть высочайшее счастье человека, которое мы все разыскиваем и, как правило, не там разыскиваем. Нет, теперь если мне предложат вторую жизнь, я снова пойду в училище, где учат держать в руках молоток и зубило, где учат доводить размеры по микрометру. Снова буду рабочим. Так-то вот, Юрий Иванович…

— Если мне будет подарена вторая жизнь, я тоже пойду в жеуху.

— Вот там и встретимся снова! — воскликнул Борис Попов и захохотал.

— Занесло тебя, друг мой, черт-те куда. Нет-нет да увиделись бы. Хоть поругаться. Знаешь, как говорил поэт: знакомых тьма, а друга нет.

— У тебя что, друзей нету?

— Поэт говорил о друге, не о друзьях. Есть разница?.. Кстати, вызовем твою Ольгу. А то сам прикатил, ее бросил!..

— Без тебя не знаю. Дал уже вызов.

Грубиян. Дал уже. Хотя бы и дал. Какой был, таким и остался. Впрочем, не такой ли и я? Встретился с товарищем по жеухе, сделался таким же, прежним огольцом. Пусть на минуту, а все же вернулся в прошлое. Но отчего так хочется в прошлое? Хоть ненадолго, хоть глоток того, прежнего горького счастья и — снова, снова вперед, в будущее…

— Дал, говоришь? Поклянись!

— Тише ты! Аня спит, а ты кричишь. За нас с тобой наработалась. За двух олухов.

Мы прибирали оставшуюся посуду. После душа он сделал, по старой привычке, массаж. Поговорили. Глубокой ночью, когда не стало видно огней на улице, я оставил его одного.

Однажды Иволгин говорил (когда это было? Не сегодня ли?), в полнамека, чуть-чуть, дабы не переросло как-нибудь в прения, говорил, что место мое не на администраторском стуле: с ребятами, с девчонками, там она должна, жизнь моя, протекать, без остатка, и если б воля его, он не отпустил бы меня с должности рядового учителя ни за что.

Разговор протекал в общежитии и то и дело прерывался удивительным басом.

— Знаешь, это и надо, да не так просто — быть в чести у высокого начальства. Иные думают: просто, — черта с два! Это ведь тоже искусство. Это, если хочешь, наука целая, и она, знаешь, не каждому по плечу. Тебе, например… — Иволгин сделал движение положить на мое плечо руку, да спохватился. Не настолько хороши наши отношения, чтобы класть на плечо руку. — Ты извини, Юрий Иванович, за прямоту: тебе, вообще таким, как ты, сия наука, ну, просто не по плечу. Ты не успел выслушать — у тебя уже мнение. Свое мнение! Тебе наплевать, сходится оно с мнением, скажем, того же Гулякина или не сходится. А между делом бы, за партийкой в шахматы или после свежего анекдота, когда посмеялись, побалагурили, вот тогда ты возьми подкинь идейку. И опять же — запросто, ненавязчиво, да при случае повтори ее в разных вариациях. Она и созреет в его голове, будто собственная, он непременно тогда, чтобы проверить да отточить, да сформулировать до конца, он тебе же ее и выскажет. И ты, не будь дурак, соглашайся, хотя опять же нужна тут и выдержка, и время какое-то. Будто бы взвесить что к чему, вопросика еще два-три подкинуть. Ну, и само собой, восторг, восхищение. Да нет, да нет, понимаю, тебе, ну, таким, как ты, это все ни к чему. Да у вас и не получится, вам наука сия — пустой звон. Вот я сейчас говорю — ты зеваешь, тебе не интересно, потому что это не твоя стихия, это лишнее подтверждение моих слов. А я бы за такую науку…

Иволгин молчал, переводя дух.

— Что касается нас, дипломатов по духу, мы все это можем, мы просто обязаны взять на себя обузу сию. Освободить вас, квалифицированных, от сей обузы. Каждому свое, как говорится. Или ты против такой специализации?..

Слова, слова. Откуда их столько в одном человеке?

Да, какой же ты молодчина, Борис Попов. Как здорово, что ты приехал! Но, ты знаешь, я не сказал тебе никаких нежных слов. Извини. Но я и не скажу тебе никаких таких слов. Мужчины иначе устроены, дружба их не терпит показных нежностей, она распознается сама собой, хотя бы была скрыта под оболочкой сурового тона.

А руки рабочих людей, между тем, творили цивилизации.

Но кто же, кто с этим спорит?

Послушайте, Соболев! Что же вы такой несобранный, Соболев. Возитесь, ворочаетесь? Вам это не кажется? Бьюсь об заклад, другим спать мешаете. Или все проблемы взялись решить за ночь? Или забыли, что утро вечера мудренее? Или Борис Попов, друг ваш, далеко, не рядом? Или Наиля Хабибулловича вы потеряли, оба с Борькой Попом?

А может быть, завтра в нелегком бою Кирсанова за честь коллектива вы решили заделаться посторонним зрителем? Вам, лично вам, Соболев, не понадобятся в том бою ни воля, никакие другие душевные силы? Вот так, братец: дурака не валяй. Спи. В сей-то момент это и есть главная твоя работа. А потому на размышления тебе дается всего минута. Ну, хорошо, три минуты!

Робкая звездочка скромно глядится в мое окошко. Из тех, что первыми повисают над нашим городом. Та, которую увидел из окна общежития, а потом — с высокого крыльца. После Иволгина. Только, нет, это было уж не сегодня. Вчера. И та звездочка, увиденная из окошка-иллюминатора, за облаками, та тоже была не сегодня.

Марина тоже была не сегодня. Ах, как это было давно! Столько лет, столько дней!.. Ну, пусть горит эта звездочка, тихо пусть горит.

Но я, возможно, не засну сегодня. Это, я бы сказал, что-то новое в моей, неспортивной теперь, жизни. Так, может быть, это всего лишь прощание с бесконечной молодостью и только? Так на чем же она заканчивается, моя беспечная молодость?