Цветины луга

11

Только женские глаза способны разгадать, что таят в себе глаза другой женщины. И когда Игне говорили, что благодаря ей спасли кооперативный сад, она, хотя это ей и было приятно, отшучивалась:

— Еще чего! Переехал бы меня трактор, а толку все равно никакого… Нет, это глаза Мары помогли, это они спасли сад!

Игна успела заметить, как раскрылись, засияли глаза учительницы навстречу инженеру и его взгляд утонул в них, как в колодцах.

Молодая учительница дважды приковывала к себе взгляд инженера: первый раз, когда он с рабочими начал рыть котлован на Цветиных лугах, а второй — когда корчевали сад.

Мара сама не знала, так это или нет. Редко женщины могут наблюдать за собой, они менее всего способны на это. Отдавшись чувству, теряют над собой власть, несутся по воле его порывов, словно парусная лодка, подгоняемая ветром. Другого направления для нее не существует. Утихнет ветер, замрет и она. И только когда уляжется чувство, приходят первые проблески здравого смысла, но и они не в состоянии проникнуть до глубочайших тайников души и разобраться, что же, собственно, произошло и что будет дальше.

Мара почувствовала, что душу ее охватил неясный трепет, и стала ждать. Ходила с детьми несколько раз на опытный участок, водила их на завод, на экскурсию, но молодой инженер, сказав им несколько слов о заводе и ни разу не взглянув на нее, исчезал среди котлованов, огромных куч железа. Машины разевали свои железные пасти, заглатывали его, чтоб перенести на другое место и изрыгнуть усталым, чуть живым. Мара не успевала даже рассмотреть, как он выглядит. Он появлялся неожиданно, как из-под земли, и так же неожиданно пропадал из виду. Возможно, он и не спал вовсе. Горел, как пламя электросварки, которым рабочие сваривали огромные железные трубы. Худой, тщедушный с виду, он поражал ее своей выносливостью. Паренек из Фракии[6] не на шутку завладел ее помыслами, а так как она не имела возможности с ним видеться, разговаривать, то с помощью воображения создала себе свой, вымышленный образ, наделив его всеми возможными достоинствами, как это бывает с каждой девушкой при первых проблесках любви. Она возносила его до небес, для нее он был единственным, неповторимым, чем еще больше отдалялся от нее, превращаясь в смутную загадку, и зародившееся было с первого взгляда чувство начало испаряться само по себе. Порой она думала, что он совсем исчез из ее сознания, но женскому сердцу доверять опасно. Маре иногда казалось, что, в сущности, в ее сердце ничего и не пробуждалось, а поэтому нет и не может быть никаких следов. Она уже успокоилась. Бессонными ночами в пору своей влюбленности Мара представляла себе, как встретится с инженером, как будет вести себя с ним, что ему скажет, если он заговорит с ней. Предполагала, что это будет на заводе, и намеревалась объяснить ему, почему крестьяне настроены против строительства завода. Ей казалось, что он не знает всей правды.

«Они не против завода самого по себе, они не против индустриализации как таковой, но они против того, что завод строится на земле села Орешец, на Цветиных лугах. Если бы им сказали, что завод будут строить на Чекирских холмах, они бы махнули рукой: «Стройте! Пожалуйста! Там заячья трава не растет, только орлы носятся да змеи шипят. Да мы эту пустошь и за землю не считаем вовсе. Хоть пять заводов стройте!».

Передавая их мнение, она собиралась высказать и свое, которое никто никогда не желал выслушать.

«Индустриализация — это да, но хорошую землю, которой в Болгарии не так уж много, трогать нельзя, потому что крестьяне сделали ее раем. Сколько труда ушло на то, чтобы сделать эту землю плодородной! Они орошали ее, работали по-новому, дружно, осваивали новые машины, любовно взращивали новые культуры, а теперь все это пошло под завод!»

Она протестует не от непонимания, что без индустриализации страна экономически будет слабой, а потому, что Болгария должна сохранить свои виноградники, сады и поля и вместе с тем решить проблему индустриализации, которая изменит лицо страны, не тронув ни одного кустика, ни одного деревца, посаженных руками людей.

Инженер, может быть, рассмеялся бы и посчитал ее наивной, но она была готова к отпору: «Можно так сделать? Можно!».

«А я вам говорю, что нельзя. Я строил завод и знаю. Вы ничего не строили и не знаете».

«Я тоже строю, — ответила бы она. — Школа — это тоже завод, завод человеческих душ!».

«Да, это верно: вы создаете строителей заводов, но вы должны знать, что простая глина, побывав в печи, перестает быть глиной. Это уже керамика. Так ведь? И если глиняный кувшин покрыть глазурью, то никогда и не скажешь, что он из земли».

«И все-таки он из земли. Он может быть таким блестящим, что девушки будут глядеться в него, как в зеркало, но кувшин все равно останется глиняным. Люди земли, когда пьют из кувшина, всегда помнят, что он сделан из глины. Только тот, кто оторвался от земли, может забыть об этом».

В конце концов она соглашалась с ним: да, все меняется, получает другие формы, переходит в другое состояние. Но ей страстно хотелось спорить с ним, она была бы просто счастлива, если бы этот спор никогда не кончался. Чтобы не было победителя!

Но спору не суждено было состояться, и постепенно ночи стали спокойнее. Мара уже не думала, что в ее страстном желании спорить с инженером проявляется чувство к этому человеку, что это плод зарождающейся любви. И, когда ложилась спать, в голове уже не теснились такие мысли, а если и появлялись, то их одолевал сон, и она безмятежно засыпала.

«Все кончено, все это выдумка!»

И с упреком говорила о себе, имея в виду всех женщин: «Мы в жизни страдаем больше всего от собственного воображения. Так уж мы устроены, что придумываем несуществующие осложнения, боремся с ними, терзаем душу, а под конец с ужасом открываем, что ничего, в сущности, и не было. Опасность была призрачной, мнимой, а счастьем и не пахло даже».

И, осуждая себя, приходила к выводу: «Если бы собрать воедино всю силу, которую мы, женщины, тратим на глупости, можно было бы построить не один, а сотни заводов!».

Поползли туманы. Похолодало.

Успокоившись, учительница вся ушла в работу, презирая себя за самообольщение. Она, как бывало и раньше, точно стряхнув с плеч тяжелую ношу, с увлечением отдалась школьным делам.

С деревьев облетали листья, словно хороня ее грезы. Трепет сердца утих, и кто знает, когда родится вновь. Реальных надежд на это не было. В селе не было человека, который бы мог нарушить ее покой, а появится ли кто со стороны, то никому не ведомо. И она жила и работала, никого не любя.

Но разве может женское сердце жить без любви? Примириться с пустотой, стать похожим на треснувший сосуд, из которого вытекла живительная влага? Ведь это все равно, что умереть! Женское сердце, что непоседливое дитя. Оно не может жить без шалостей, волнений и тревог, без слез и смеха. А не то съежится, угаснет, капля по капле иссякнет то богатство чувств, которым его наделила природа. Мара этого не знала и не могла знать, потому что это было ее сердце, а люди, когда они молоды, знают о своем сердце очень мало.

Они не знают — да и где им знать! — сколько образов, пришедших неизвестно когда и откуда, теснится в их душе хаотично, безразборно. Но это вовсе не старый, ненужный хлам, о, нет! Образы эти живы, они могут уходить из сердца, когда вздумается, исчезать и возвращаться снова. Кажется, их нет. Их никто не видит. Хозяину сердца при самом тщательном обыске не обнаружить их, днем с огнем не найти. Они пропадают, стоит только начать их искать, и возвращаются, заслышав ласковый голос. Непременно ласковый. Грубость им ненавистна до глубины души, они — против насилия. Голос чувства должен быть нежным, ласковым, и тогда они отзовутся:

— Мы здесь! Вот мы!

— Вы помните?

— Помним, все помним.

Бывает, являются в тоскующее сердце и без зова. Входят, словно в пустую холодную комнату. Воскрешают, согревают его добрым словом, смехом чистым, и хозяин сердца вдруг встрепенется и спросит:

— Ах, это вы?

— Мы, мы! Ты нас забыл!

— Нет, не забыл. Как можно! Чувствуйте себя, как дома!

И, может быть, один из них станет всех дороже и уже навеки не уйдет из сердца.

Что это — воспоминания? Пережитые волнения? Неосознанные порывы или мимолетные увлечения, оставившие след в душе? Или, может, это ее плоть, сотканная из нитей жизни, расползется, сгинет — и жизни конец. Это то живое, трепещущее, из чего родится внутренний мир человека, где зарождается любовь — любовь без любимого, без адресата — чувство, столь милое, столь дорогое сердцу человека, то чувство, которое приносит только радость, не превращаясь в испепеляющее душу страдание. И стоит появиться объекту, чувство это прольется на него живительным весенним дождем.

Учительница Мара была уверена, что в ее сердце нет любви. Инженер ушел в недосягаемые пределы. Чем больше рос завод, тем недоступнее для нее становился инженер.

Она даже смеялась над собой, называла себя дурочкой и считала, что ей удалось начисто избавиться от того непонятного чувства, которое зовется любовью. Словно и не было ни завода, ни котлованов. Она работала, а на сердце у нее было так же чисто, светло и уютно, как в ее директорском кабинете.

Но однажды во время урока она заметила, что ее ученики тянутся к окнам и о чем-то шушукаются.

— Яничка, чего ты там не видела? — строго сказала Мара своей любимой ученице.

— Я ничего, — ответила Яничка и, покорно сложив руки на парте, повернулась к учительнице.

Но другие ученики все поглядывали в окно и вдруг в один голос выпалили:

— Инженер!

Сердце Мары сжалось. На ее смуглом лице проступил румянец.

— Ну и что, если инженер? Сядьте сейчас же на свои места и слушайте.

— Он на «джипе»!

— Какое вам до этого дело? У нас сейчас урок!

— Остановился у школы!

— Прекратите, я вам сказала! — еле сдерживалась Мара, чтобы не кричать, стараясь овладеть классом.

— Он идет сюда! — никак не успокаивались девочки.

— Идет, значит, придет. А сейчас слушайте и не мешайте вести урок!

Но класс уже не мог утихомириться. Этот завод, который забрал их отцов, сводил их с ума. Все, что было связано с заводом: столкновения со строителями, ссоры между родителями — все волновало их детские души. Для них началась новая жизнь. В школу приходили взбудораженные и говорили только о заводе. На переменках чертили, строили завод на бумаге. Даже во время урока нет-нет да и поглядывали в окно, в сторону завода. Слушали рассеянно, а после занятий стремглав мчались на стройку. И стар, и мал говорили об инженере. Вот и сейчас, раз он приехал, да еще на «джипе», значит, что-то важное случилось или случится. Может, он сейчас скажет: «Товарищ директор, дайте мне на два-три дня учеников старших классов. Все равно, что посылаете их на уборку кукурузы. Они уже не маленькие, любят машины и с радостью помогут нам…»

Они, конечно, в один голос заорут: «Товарищ директор, мы идем! Делайте с нами что хотите, но мы пойдем!»

Яничка отвечала урок, но ученики вертелись, шумели, мешали ей сосредоточиться. Слова путались, как никогда. Она повторяла одну и ту же фразу по несколько раз, с трудом связывая ее с другими. Мысли ее летели на улицу, унося с собой нужные слова. Мара слушала. Вначале делала замечания, поправляла, а потом перестала. Она уже не слыхала, что говорит Яничка, и только повторяла: «Так, так!..», а Яничка видела, что совсем не так, и дивилась, что с учительницей. Она должна была поставить ей двойку за то, что запинается на каждом слове и повторяет одно и то же. Должна была сказать ей: «Садись на место! Что ты там лепечешь? О чем думаешь? Ты ничего не знаешь!». Должна была влепить ей двойку в дневник, но… директорша сидела, как каменная, продолжая механически повторять: «Так, так!». Она не видела Янички. Ее глаза блуждали невесть где. Она вся горела, и если бы в этот момент вошел инспектор, он бы ей сказал: «Что вы делаете? Вы же абсолютно не готовы к уроку. Придите в себя или вам придется покинуть класс». Учительница все время посматривала на дверь. Сердце тревожно стучало. Ждала, что вот-вот услышит шаги и в класс войдет инженер, но никто не входил. С трудом дождалась звонка. Но для нее урок был окончен еще тогда, когда дети закричали: «Инженер! Инженер приехал!» Вот тогда-то и кончился для нее этот урок, хотя после Янички она спросила еще двоих. Что они говорили, Мара не знала, кого вызывала — не могла вспомнить. Ей хотелось выйти из класса, не дожидаясь звонка. Она делала это, когда случалось какое-нибудь срочное дело или же ее вызывали к телефону в канцелярию, но теперь не решалась, боялась, как бы ученики не догадались, что это она из-за инженера. Еле дождалась, пока школьный звонок запоет свое «дзинь-дзинь». Другой раз звонок звенит-звенит и заглохнет, и только тогда она выходит из класса, а тут, услышав первые удары колокольчика, так и выпорхнула в коридор. За ней высыпали ученики.

— Инженер за нами приехал! — кричали мальчишки. — Мобилизует нас на работу на стройку!

Коридоры заполнились шумом, гамом, топотом.

Мара, затаив дыхание, вошла в директорский кабинет. Она была уверена, что он, как человек воспитанный, сидит там и в ожидании ее рассматривает журналы.

Но инженера в кабинете не было. Мара в досаде швырнула на стол журнал. Выглянула в окно. «Джип» стоял перед крыльцом. Поправив перед зеркалом волосы, немного успокоившись, стремительно вышла из кабинета.

— Тихо, ребята! Не бегайте, как сумасшедшие! — бросила по привычке на ходу детям и побежала вниз по лестнице.

У парадного сгрудились ученики ее класса. Мара, пробившись сквозь шумливую толпу, вышла на улицу, но инженера не было и там, стояла только его машина, облепленная любопытной детворой. Шофер сидел за баранкой. Она еще раз оглянулась по сторонам и убедилась, что того, кто ей нужен, нигде нет. Хотела спросить водителя, где инженер, но сдержалась. Осенний холодок — она выскочила в одном платье, без пальто — отрезвил ее. А сердцу было горячо от нахлынувшего чувства.

Покрутившись возле машины, она строго сказала детям:

— Ну, посмотрели — и хватит! Идите в класс! Вы что, машины не видели?

Ребята неохотно поплелись в школу, а Мара подошла к шоферу и тихо спросила:

— Вы по какому делу?

— Привез инженера с архитекторшей. Приехали зачем-то к председателю.

— Где они? — спросила Мара.

— Пошли в правление.

Она посмотрела на часы и, хотя переменка уже кончалась, решила сходить в правление. Сделала шаг и остановилась. Ей стало стыдно: «Куда это я разлетелась? Человек приехал по делу, а меня принесет… К чему?» Решительно повернулась и пошла в школу.