Цветины луга

10

Несмотря на угрозу быть изгнанной из правления, Игна продолжала выполнять свои обязанности. Точно наперекор распоряжению сверху работала еще более рьяно и еще громогласнее будила по утрам соседок:

— Вставайте! Хватит спать! У-у, сонные тетери! Бока отлежите!

Словно пастух, который собрался гнать на пастбище коров ни свет, ни заря, ходила Игна от ворот к воротам, поднимая товарок.

— Чего насупились? Не на хозяйское, на свое идем!

И на поле никому не давала спуску.

— А ну, живей поворачивайтесь! Или вы как в пословице: «День да ночь — сутки прочь, так и отзваниваем». Делайте по чести, а не сквозь пальцы.

Вначале председатель Дянко Георгиев ходил за ней по пятам, словно практикант. Она вводила его в женское царство.

— Что это вас водой не разольешь, и днем, и ночью в паре, — шутили бабы. — Смотри, председатель, как бы Игна, вместо того чтобы невесту тебе подыскать, сама тебя не приворожила!

— У-у, бесстыдницы! Не видите, что парень не знает, куда глаза деть, — пробирала их Игна, заметив, что председатель заливается краской.

Девушки так и льнули к Игне. А ей и в самом деле хотелось, чтобы сбылось высказанное ею на собрании шутливое пожелание. И она всеми правдами и неправдами пыталась убедить его, что ему, в самом деле, неплохо бы поскорее жениться.

— Знаешь, — говорила она, — как в песне поется:

А девчатам другую песню пела:

Радовалась, видя, как под ее песни девчата оживают, и в то же время не забывала покрикивать, когда видела, что они начинают сбавлять темп.

— Каждая из вас у него на примете. А вы как думали? Такой человек так зазря не женится. Он все на ус мотает: когда какая встает, как причесывается, одевается, как ходит. Ходить нужно так, чтобы земля гудела! Какая старательная, какая с ленцой. Он не только на трудодни ваши смотрит, а и на то, как говорите, как смеетесь, одним словом — на все! Вызнает, что вы за девушки, а которая лучше всех, ту и возьмет в жены!

Девушки хохотали, слушая Игнины шутки-прибаутки.

— Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! — заливались они, и от их хохота, казалось, начинало дрожать небо.

Шутки шутками, но, завидев направляющегося к ним председателя, они подтягивались, начинали тайком прихорашиваться: поправлять волосы, юбки, чулки и с особым старанием налегали на работу.

— Идет, идет! — взволнованным шепотом передавали друг другу. То тут, то там еще раздавались смешки, но с приближением председателя все смолкало, слышны были только удары мотыг да дружное, ритмичное дыхание. Глаза, издалека следившие за председателем, стыдливо опущены. Девушки улавливали каждый его шаг, и им казалось, что идет он слишком медленно. Сердца заходились в ожидании, к кому он подойдет, с кем заговорит, словно от этого зависела их судьба: на которую первую взглянет — та и будет его избранницей…

Дянко Георгиев, конечно, ни о чем не догадывался. Он давно забыл шутку Игны насчет женитьбы. Да ведь и не мудрено — на его плечи легло столько забот, что у него голова шла кругом. Каждый день обнаруживал он какой-нибудь беспорядок, вечером возвращался домой с мыслью, что все улажено, а на другой день всплывали новые неурядицы, почище прежних. Он еще названий всех местностей вокруг села не усвоил. Примерно говорят ему: «Трыпка», а он никак не может припомнить, где она, эта чертова Трыпка, находится. И несмотря на то, что он просил называть участки по номерам, бригадиры, звеньевые и кооператоры продолжали называть их по-старому. Как он ни бился, но дальше добавления к названию местности слова «участок» дело не пошло. А названий этих не счесть: Трыпка, Немовец, Чрынкин-бугор, Попрето, Тополи, Янские наделы, Пишура… в общем, так много, что новому человеку надо было по крайней мере месяц, чтобы все их запомнить. А ведь ему нужно было знать не только названия местностей, он должен был изучить до тонкости характер каждой местности, знать, что с ней делать, к чему она пригодна.

Еще труднее, пожалуй, труднее всего было с людьми, с женщинами. Он должен был знать их имена и даже прозвища, ведь прозвища даются людям неспроста, в них есть что-то от характера человека.

Ему уже было совестно обращаться ко всем с одним и тем же словом «товарищ». Он чувствовал себя крайне неловко, когда на заседании правления приходилось говорить о ком-нибудь из женщин: «Да эта, такая высокая и стройная, как тополек…» И женщины, посмеиваясь, начинали угадывать, о ком идет речь: «А-а! Парашкева Йотова, небось». «Вот, вот», — обрадованно хватался Дянко за это имя и уже старался не забывать его. «Парашкева, Парашкева, Парашкева», — несколько раз повторял он про себя. Но тут же натыкался на «доярку с длинными, как у школьницы, черными косами». «Это Лица!» — хором подсказывали женщины. И опять он силился запомнить: «Лица — значит Елица».

Если бы их было пятьдесят, даже сто, так еще можно было бы всех упомнить. Но ведь их было более шестисот человек. Опять-таки надо было знать, кто из них спокойнее, кто раздражительнее, какая старательная, какая ленивая, словоохотливая или молчаливая, застенчивая или гордая, — к кому с какого боку зайти. Женское сердце представлялось ему чем-то вроде часового механизма. Стоит нажать на какое-нибудь маленькое колесико, и часы затикают, стрелки задвигаются и начнут отсчитывать время. Не сумеет человек найти это маленькое колесико, пусть хоть золотые будут часы — не пойдут, станут лежать без толку да пылиться.

На этот раз председатель застал девушек врасплох. Он ходил на Пешуганскую вырубку. Накануне вечером ему сказали, что кто-то нарубил там целый воз молодняка, и он решил проверить, правда ли это. Оказалось, правда. Он с досадой думал, кто бы это мог сделать — чужие пакостники, как любят оправдываться орешчане, или свои. К сожалению, в селе еще водились охотники подбирать то, что плохо лежит, и на его плечах лежала еще одна тяжелая обуза — борьба с расхищением кооперативной собственности.

— Как дела, девушки? — раздался со стороны леса его звучный голос, и все, как по команде, подняли головы.

— Спасибо, хорошо! — не отрываясь от работы, ответила за всех молчаливая Милка, звеньевая, и вся зарделась от смущенья.

Приход председателя заставил девушек поднажать на работу. Щеки их раскраснелись, на висках заблестели капельки пота. Но еще мгновенье — и снова проснулся смешок, глаза забегали, застреляли, ловя каждое движение председателя, каждый взгляд.

«К кому подойдет, с кем заговорит?». Маленькая, крепко сбитая звеньевая Милка не разгибала спины. Молча налегала на работу, быстро орудуя тяпкой. Чувствовала на себе его глаза и, замирая всем сердцем, ждала, что он скажет. Другие перебрасывались шутками, смеялись.

— Хорошо поработали, — сказал Дянко, окинув взглядом прополотый участок. — Я сегодня в окружном комитете так и сказал, когда спросили, как у нас с механизацией. Очень хорошо, говорю. Пустил на прополку свои машины — девчат, приезжайте посмотреть на чудо. Такой механизации нигде нет, говорю. Ни тебе винты ломаются, ни противовесы летят, и горючего не надо.

— Как не надо? Надо, надо! — закричали девушки.

— Ладно, ладно! Только скажите, какое горючее вам нужно, я доставлю.

— Ты сам знаешь!

— Вроде бы знаю, но, может, я ошибаюсь. Есть машины с дизелями. Им нужна нефть. На одной бутылке нефти можно до самой Варны, до Золотых Песков доехать.

— Мы из таких! Нам много не надо!

— Да, но они слишком громко ревут, от них за версту несет перегаром нефти.

— О-о! Мы не такие. От нас хорошо пахнет.

— А есть такие, которым нужен бензин. Те еще быстроходнее.

— Вот это мы!

— Но от них тоже не очень приятно пахнет!

— Тогда не мы!

— А есть и такие, которых заправляют бензином высшего сорта, рафинированным, тут уж и запаха никакого, и скорость что надо! Эти не ездят, а прямо летают!

— И мы летаем, товарищ председатель! Вот и дай нам этого горючего — рафинированного, только дважды рафинированного.

— Дважды — это авиабензин, для заправки самолетов!

— Вот и дай нам его. Тогда увидишь, как понесемся!

Председатель рассмеялся и пожал плечами.

— Девушки, милые, но ведь бензин-то этот слишком дорогой, никакого расчета нету.

— Ах, вот как! И тут расчет!

— Без расчета ничего не делается. И вы без расчета…

— Ну и дела! Из-за расчетов наш председатель и жениться не сможет!

Долго еще болтали девушки с председателем, всячески стараясь подольше задержать его около себя, даже работать заставили:

— А ну, посмотрим, умеют ли агрономы полоть, а то вдруг неувязка — что делать-то будут…

Изо дня вдень устраивали ему экзамены, и он выдерживал их с честью. Да и сам каждый день экзаменовал их. Присматривался к каждой, как работает, и каждой про себя ставил отметку. С девушками все пошло как по маслу, они перестали рваться в город. Он со всеми был одинаков. Как ни старалась каждая залучить его, он вел себя так, чтобы никто не мог сказать: «А председатель-то наш, слыхали? Сохнет по такой-то!». Ревность сделала бы свое: «Работать, стараться — зачем? Пусть его краля работает!». И снова бы начался отлив. Он и с родителями их был на дружеской ноге. Оставаясь с девушками наедине, не терялся: шутил, подзадоривал, выслушивал признания. Сегодня провожал домой Милку, завтра — некрасивую Виду, а послезавтра — толстуху Митону, но ни одна не могла сказать: «Со мной он стоял дольше, чем с вами. Мне сказал то, чего вам не говорил». А девушки из кожи вон лезли, чтобы переплюнуть друг дружку в работе. Вот почему всю осень от женской «механизации» земля ходуном ходила.

Единственная девушка, с которой он не мог сблизиться с такой же легкостью, была учительница Мара, директор школы. Она не ходила на работу в поле и жила своей, обособленной жизнью. С ней он встречался на заседаниях правления. Она производила впечатление умной, серьезной девушки. Хотя Мара совсем недавно закончила университет и ее жизненный опыт был невелик, она давала иногда очень дельные советы. Сравнивая ее с другими образованными девушками, Дянко находил, что Мара — редкое исключение. Она сохранила сельскую непосредственность, город ее не испортил. Может быть, этому помогло то, что она училась заочно. Чем ближе узнавал ее Дянко, тем больше убеждался, что за годы учебы она, сохранив чистоту, сумела стать шире, мудрее, научилась серьезно мыслить.

Несколько лет она работала учительницей, в свободное время ходила на работу в кооператив и в то же время успевала сдавать экзамены в университете. Это способствовало раннему становлению характера. Она не была многоречивой, слов на ветер не бросала. А когда приходилось выступать на правлении по какому-нибудь вопросу, говорила так, словно предварительно над этим думала и готовилась. О таких сказывают: «Не много говорит, да много смыслит».

Но Дянко Георгиев видел в ней и другие достоинства. Вот звеньевая Милка — тоже хорошая девушка, но у нее нет размаха, нет дара притягивать к себе людей. Она работала истово, рьяно на каком-нибудь островке земли, не интересуясь больше ничем, чуждая общим планам. Мара хуже знала крестьянский труд, но умела улавливать основное направление, ей было понятно и близко все, что делается на селе. Дянко не раз вслушивался в ее советы и с честью выходил из сложных передряг. Она была серьезна и рассудительна не по годам. Ее сдержанность, из-за которой она могла показаться холодной, была ему больше по душе, чем болтливая беспечность некоторых сельских девушек. Они труженицы — ничего не скажешь, — но слишком прикованы к земле, в учительнице же было нечто такое, чего им не хватало. Мара была в чем-то выше их, и это ему нравилось. Словно она стояла на высоком холме, а они — в долине. Дянко было не привыкать месить грязь, увязая в пашне, однако это действовало на него угнетающе, ему не хватало простора. Но как только он поднимался на какое-нибудь возвышение, на душе у него светлело, все вокруг казалось чище и красивее.

Вот за эту возвышенность да просветленность и нравилась ему Мара. Но чтобы не отпугнуть от себя девушек, он решил видеться с учительницей тайком. Дянко хорошо знал, что будет, если его увидят с ней. Все пойдет наперекос, и с девчатами ему не сладить. Вот он и пытался сидеть между двух стульев: и с девушками дружбы не терять, всячески поощрять их в работе, и к сердцу учительницы проложить путь.

От нее он уже не скрывал, что она ему нравится. Ему очень хотелось знать, какое место занимает он в ее сердце. Если и она к нему неравнодушна, то нечего медлить с женитьбой и можно сразу объявить об этом. Тогда никто не будет на него в обиде.

Он знал о Маре все — вплоть до того, с кем она дружила в гимназии. Женщины постарались быстро, своевременно и, разумеется, не без преувеличения выложить ему эти сведения: они всегда охотно сообщают все обо всех, кроме себя. Он уже имел подробные данные обо всех заслуживающих внимания женщинах села. «Личное дело» молодой учительницы даже со всеми «грехами», которые ей приписывались, не вызывало сомнений. Была у нее школьная любовь: один гимназист писал ей открытки — только и всего. Вряд ли и до поцелуев дело дошло. После окончания гимназии он куда-то уехал, а она вернулась в деревню, к родным. Подъезжал к ней и один ветеринар в расчете на легкую победу. Часто задерживался из-за нее в деревне дотемна, но всегда убирался несолоно хлебавши. Молчаливая девушка быстро раскусила его. Не подействовали ни посулы сладкой жизни в городе, ни обещания переезда в Софию. Ветеринар потерпел фиаско.

— Ну, может, и облапил пару раз, — говорила Игна с бесстыдной откровенностью, — так это ведь в наше время ничего не значит. Важно, что девушка соблюла честь и достоинство.

Дянко Георгиеву было известно легкомыслие некоторых девушек, которые шутя влюбляются и так же легко и бездумно отдаются. Он пережил уже не одно разочарование и не раз думал о том, какое это счастье — встретить девушку, которая до него никого не любила. Некоторые его знакомые рассуждали иначе: «Подумаешь! Ну и что из того, что до меня она принадлежала другому? Важно, что сейчас мы любим друг друга. А раз любим, она будет принадлежать только мне. Твоя теория отдает мещанством».

А для Дянко Георгиева это было не теорией, а ключом к счастью, залогом всей жизни. Он считал целомудрие великим даром, самым большим богатством, которое женщина приносит мужу как бесценный клад. Без этого нет и не может быть ничего святого, дорогого, желанного, короче говоря, — нет и не может быть любви, а есть только соглашение, сделка, супружество, основанное на терпимости, сожительство по расчету, ради детей, которые в таких случаях рождаются не по любви, а в силу семейных законов.

Он знал немало таких семей, но что это были за семьи! Какими бы счастливыми они ни хотели казаться, он не верил в их счастье, не верил, что семья, где жена раньше принадлежала другому, может быть счастлива. И ни капли не верил в семейное счастье тех супружеских пар, где жена изменяет своему мужу направо и налево. А ведь есть случаи, когда жена наставляет мужу рога, а он, горемыка, пребывает в блаженном неведении. Или же оба погуливают на стороне и довольны друг другом.

На такие «семейные комбинации» он был неспособен, знать о них не хотел и слышать. Он предпочитал жениться на простой, необразованной деревенской дедушке, которая привыкла работать, как вол, будет ему верна до гроба, честна в отношениях, избавит его от треволнений, сомнений и горечи обид, не то что какая-нибудь «интеллигентка», которая еще до того, как выйти замуж, вместе с приданым припасает для своего будущего супруга рога.

Вот почему Дянко Георгиев сразу по праву оценил достоинства молодой учительницы.

С некоторых пор в конце заседаний правления, на которые Мара ходила регулярно, он начал бросать на нее умоляющие взгляды, прося задержаться. Но Мара делала вид, что не понимает его немых просьб, тогда он останавливал ее в дверях и говорил:

— Очень тебя прошу, останься на минутку. Нужно переписать список.

— Какой список? — с недоумением спрашивала она.

— Тот, который утвердили сегодня.

Мара смотрела на него своими большими глазами, которые говорили, что она видит его насквозь. Он краснел, как рак, а она возвращалась, усаживалась за стол, но не рядом с ним, а напротив, молча писала список, который он спокойно мог бы написать сам. Кончив, подавала ему. Она держалась так, что он чувствовал себя крайне неловко. С другими девушками Дянко было легко, он безо всякого мог попросить или даже дать указание что-либо сделать, и они с удовольствием выполняли все его поручения. А с Марой было сложно. Нужные слова не шли с языка, он чувствовал себя, как рыба, выброшенная на берег. Никогда нельзя было предусмотреть, как она себя поведет, чтобы быть готовым к противодействию. Ему хотелось как можно скорее найти доступ к ее сердцу, но, оставаясь с нею с глазу на глаз, он чувствовал себя жалким, беспомощным, растерянным.

— Ну, теперь я могу идти? — говорила девушка, кутаясь в платок.

— Подожди, я тебя провожу.

— Не стоит, мне ведь недалеко.

— Ничего, ничего! Еще кто напугает…

— Меня не напугает…

Ему нечего было возразить, но он шел. Даже заходил к ней и сидел до тех пор, пока не начинал чувствовать, что дольше сидеть неудобно. Иногда заглядывал к ней в школу и допоздна засиживался в ее кабинете.

Он, наконец, раскусил, что она за человек: «Мара — словно запертый на тяжелый замок, окованный железом сундук. Но настоящий мужчина должен уметь открыть этот сундук, чтоб добраться до его сокровищ!». Он понял, что Мара больше всего ценит в людях откровенность и правдивость, и это стало для него ключом к сближению.

— Сам я из деревни, но, сказать по правде, только сейчас понял, что как следует не знаю села. Мне нечего рассказывать тебе свою биографию. Она тебе известна, потому что у тебя приблизительно такая же.

Дянко, как и она, хорошо учился в гимназии и университете. Сдал на «отлично» марксизм-ленинизм, с остальными предметами тоже все было в порядке, но он только теперь понял, сколько уязвимых мест в его образовании. Главная беда была в том, что он, как и его однокурсники, имел весьма туманное понятие о жизни, различая только два цвета — белый и черный. Времена были такие, когда не только в школе, но везде и всюду не различали других цветов, просто не хотели их видеть. Практика, которую они проходили, тоже давала мало. Направляли их в определенные места, показывали определенные вещи под определенным углом зрения. Их руководители все время старались, чтоб у них все шло гладко, как по рельсам. И его поколение вообразило себе, что в жизни все легко, все достигается быстро и просто. Планы выполняются и перевыполняются: пятилетку даешь за три года, годовой план — за три месяца. И вообще Болгария — страна, где все происходит по мановению волшебной палочки. «Кому что стукнет в голову, — исповедовался он учительнице, — то немедленно должно быть выполнено. И пошла писать губерния — понеслось сверху вниз по всем инстанциям: «Выполнить во что бы то ни стало!». А как, за счет кого — это уже дело десятое! Министр земледелия — знайте, мол, наших! — спускает план: дать столько-то миллионов цыплят, столько-то миллиардов яиц, столько-то коров, телят, овец, столько-то тонн молока, масла, брынзы, абсолютно не интересуясь, кто должен снести эти яйца, где взять этих телят. А потом на смену ему приходит другой и говорит: «Нет, не то! Сначала нужна кормовая база!». И снова пошло: столько-то гектаров под кукурузу на силос, под рожь на сено. Планируют, а никому и в голову не придет подумать о том, что год может выдаться засушливым или еще что-нибудь случится, чего оттуда, сверху, нельзя предвидеть, и вот тут-то вся эта махина начинает вертеться вхолостую».

Дянко замолк, словно собираясь с мыслями.

— И самое страшное, что распоряжаются землей, планируют, дают указания часто те, кто сроду не брался за ручки плуга. Один был парикмахером, другой портным, третий вообще не имел профессии, а теперь строчит планы по сельскому хозяйству, будто семечки щелкает… Все равно, что человек, не державший в руках ружья, стал бы учить командира, как обучать солдат стрельбе.

Учительница не спускала с него темных проницательных очей. В глубине его глаз светилась глубокая боль, отчего они казались синее и мягче. У него словно не хватало решимости сказать ей нечто очень важное, он что-то скрывал. Скрывал, может быть, из чувства гордости, боясь унижения. Его глаза подернулись влагой, к горлу подкатывался комок, но он крепился. А девушка ждала, сгорая от нетерпения. Он понял это и решился.

— А ведь за такие планы меня сняли и послали сюда! Чего только не приписывали… обвинили, что подрываю хозяйственную политику правительства. На волоске держался. Одной ногой висел над бездной. Послали сюда на исправление, дали такую возможность. Хороша возможность… — с этим заводом!

Он долго молчал, низко опустив голову, не замечая, что его боль, передавшись девушке, затаилась в ее зрачках, засверкала отборными зернами слез.

Наконец он поднял голову, словно очнувшись, и посмотрел ей прямо в глаза. Она любила, когда мужчина, разговаривая, смотрит в глаза.

— Извини, что я раскис, как женщина, но ведь я здесь всем чужой. Столько времени один, как перст, никому дела нет, как я живу, чем я живу, о чем думаю ночами. Представь себе, Мария, — он впервые назвал ее этим именем, — положение молодого человека, который вступает в жизнь с чистой душой, исполнен веры, мечты, жажды творить. Он стремится раскрыть смысл жизни, свое призвание. А его встречает смертоносный пулеметный огонь бездушия, холода, насилия… Крылья подрезаны, растоптаны мечты, прострелено сердце! Для меня увольнение было равносильно расстрелу! Расстрелу души! Понимаешь? Ты не спишь дни и ночи, ищешь правду и только правду, а тебя выставляют лгуном. Ты борешься за счастье людей, а тебе говорят, что ты несешь им несчастье! Ты любишь народ, а тебе говорят, что ты против народа. Ты дерзнул восстать против глупости, а тебе говорят, что ты сам глупец! Ты видишь, что люди еще терпят лишения, живут бедно, а тебе говорят: «Нет, это не бедность, это богатство!».

С этого вечера Мару охватила тревога. Ей хотелось ему помочь. Она еще не полюбила его — она его жалела, сочувствовала ему. Чего доброго, он провалится снова. Составил план, который теперь вынужден перекраивать на ходу. Он приготовил выкройки для мужского костюма, а пришлось шить его по той же мерке из материала, которого еле хватало на костюм мальчишке. А все из-за того, что отобрали под завод Цветины луга, почти половину земли. И с этой вот половины он должен прокормить село. Как это сделать? Никто его этому не учил. В окружном народном совете и комитете партии ограничивались лишь общими указаниями о механизации ферм и полеводства. Но как их механизировать, когда нет машин? Все только пожимали плечами: «А это уж твое дело. На то ты и председатель!»

Его думы, его заботы стали думами и заботами Мары. Все же остальные выжидали, что он будет делать. Раньше и она ждала, как все. Орешчане предрекали полный провал. Присланные машины не смогли заменить людей, а на большее количество машин не было денег, да и не так-то легко получить на них разнарядку. Единственный совет, который ему давали все, словно намекая, что его песенка спета, был следующий:

— Твои машины, товарищ председатель, — бабы. Держись баб! Сумеешь найти с ними общий язык, они спасут и тебя, и хозяйство!

То же самое слышал он и от Мары. Но с того незабываемого вечера Мара перестала быть только заседательницей правления. Не сказав ни слова председателю, она, как Игна, пошла по домам, вроде бы проверить, как дети себя ведут дома, учат ли уроки, в каких условиях живут, а на самом деле главной целью ее посещений были родители детей — их матери.