Цветины луга

35

Случилось то, чего опасалась Мара. Как только началось строительство дороги и моста через Тонкоструец, в Орешец приехала строительная бригада и заняла школу.

Уборщица Дина прибежала к Маре бледная, запыхавшаяся и через силу выговорила:

— Что будем делать, а? Парты… переносят… на верхний этаж…

— А ты зачем дала ключи? Почему не спросила меня?

— Да разве ж я знаю! Сказали: «Слынчев приказал!». Я и подумала, что ты знаешь. А как стали швырять парты…

— Да как они смеют!

Темные пятна на лице Мары стали еще темнее. Она быстро собралась и направилась к школе. Мара не могла идти быстро. Уборщица, такая худая, что платье висело на ней, как на вешалке, все забегала вперед, оборачивалась, поджидая директоршу, и без умолку тараторила:

— Ну и люди! Сущие разбойники!.. Я им говорю: «Что вы делаете?» А они хоть бы хны! Наши мужья ведь тоже рабочие, говорю им, но они никогда не позволят себе такого безобразия, чтобы школу превратить в склад. «А вы разве не были учениками? — говорю им. — Как вам не стыдно так швырять парты? Посмотрите, что вы сделали с картами, цветами! Вот пойду скажу учительнице, она вам покажет, где раки зимуют!» А они хохочут, как полоумные: «А учительница эта молодая?». — «Молодая или нет, — говорю, она вам покажет, как надо обращаться со школьным имуществом! Вы еще бульдозеры свои сюда загоните, бочки с бензином и маслом вкатите!» А им — как с гуся вода! «Раз помещение пустует, наше будет!».

Когда подошли к школе, уборщица подбежала к окну, заглянула, и, всплеснув руками, бросилась к Маре.

— Там, где стояли парты, постели себе устраивают!

Видя, что Мара переступила порог школы спокойно, с достоинством, словно собиралась наказать провинившихся учеников, Дина набралась смелости и засеменила следом.

— Вот они — дикари! — бросила она им в лицо. — Я же вам, как людям, говорила! Да разве с вами можно по-человечески разговаривать!

Мара постояла на пороге класса, окинула взглядом разбросанные по коридору инструменты, мешки с цементом, кабель. В классе вместо парт уже стояли походные кровати, а на стенах вместо географических карт и портретов висели полотенца, грязные спецовки… Густой запах человеческого пота шибанул ей в нос.

— Кто вам позволил занять школьное помещение?

— У нас есть начальник, его спрашивайте.

— А где ваш начальник?

— Поехал за материалами.

— Какими материалами?

— Разными.

— И где же вы их думаете складывать?

— В подвале.

— Но там ведь кухня и столовая!

— Школа сейчас не работает.

— Да вы в своем уме! — не смолчала Дина. — Там, где дети едят, вы всякую дрянь складывать собираетесь! А кто вам сказал, что летом здесь дети кооператоров питаться не будут?

— Товарищ директор, договаривайтесь с начальством! Мы не ученики, чтобы вам подчиняться.

— Немедленно освободите помещение! — вскипела Мара.

Она забыла, что перед ней не класс, которому можно скомандовать: «Всем выйти из класса! Строиться во дворе! Встать! За мной!».

— Повторяю — освободите немедленно!

Она почувствовала легкое головокружение, но тут же все прошло.

— У завода есть возможности! Он должен построить вам бараки, натянуть палатки, может вас распределить по квартирам. А школу загаживать не позволю!

Но рабочие не обращали внимания на ее слова, продолжая устраиваться на новом месте.

— Вы слышали, что я вам сказала?!

Но они словно оглохли. Один из рабочих протянул испачканную мазутом руку к карте Болгарии.

— Что ты делаешь? Болгарию мараешь! Это же карта Болгарии!

— Это старая Болгария… На ней нет нового завода! — Парень, как ни в чем не бывало, отстранил ее, снял карту, а на ее место повесил свой замасленный комбинезон.

Маре стало плохо, она пошатнулась.

— Это же директорша, идол ты окаянный! — подбежала Дина, ухватилась за койку и стала тащить ее в коридор.

— Слушай, тетка, не тронь кровать, а то… — окрысился на нее один из парней.

Дина попятилась.

— У-у, чтоб тебе пусто было! Ишь, племянничек отыскался. Хуже бандита!

— Дина, иди сюда, перестань с ними разговаривать, — сказала Мара, лицо которой потемнело от обиды и гнева. Ей было так больно, будто это бывший ученик толкнул ее. Спотыкаясь, как слепая, двинулась она к двери. Дина пошла было следом, но на пороге остановилась и, обернувшись назад, погрозила рабочим кулаком:

— Ну, будет вам! Убирайтесь отсюда, пока не поздно, а не то бабы вас повыкидывают со всеми шмотками! Это вам не Цветины луга, и не кладбище! Выметайтесь, пока живы, а то мы вас!..

Мара пошла прямо в правление кооператива. Мужа там не было. Он уехал в горы, на ферму. На новом месте начал болеть скот, начался падеж овец. Чабаны были правы, но никто тогда их не послушался, а теперь снова придется отвечать им да председателю.

Мара попыталась связаться по телефону с Слынчевым, но его нигде не было. Тогда она в двух словах рассказала секретарше о случившемся и попросила поставить в известность секретаря.

— Это же вандализм! Только фашисты превращали школы в конюшни да в застенки!

Секретарша только сказала:

— Да, да, поняла! Я ему передам!

Куда же податься теперь? К кому обратиться за помощью? К мужу? И Мара попросила немедленно послать за ним.

Пока она ждала мужа, еще несколько машин пронеслось к школе. Школьный двор кишел людьми. Одни разгружали материалы, другие складывали их в кучи.

Когда приехал Дянко, Мара уже оправилась от первого потрясения, к ней вернулись самообладание и твердость.

— Иди, посмотри, что сделали со школой!

— Да я видел! Только что проезжал мимо и видел!

— А в здание заходил? — спросила Мара, удивляясь его спокойствию.

— Заходил. Устроили общежитие для рабочих.

Он устало опустился на стул.

— Что же делать? Я пыталась связаться с Солнышком, но в комитете его нет. И никто не знает, когда вернется.

Дянко видел, что она вне себя от гнева: глаза горят, говорит сбивчиво, — и вспомнил, как раньше сам переживал и возмущался, как боролся за каждый клочок земли, который завод отбирал у кооператива. Тогда он волновался больше Мары. После каждой схватки с начальством возвращался домой разбитый, с израненной душой, потом постепенно стал переносить удары все легче и легче, пока, наконец, перестал их ощущать вовсе.

— Прошу тебя, позвони главному инженеру, — попросила Мара мужа. Она смотрела на него умоляющим взглядом, в котором светилась надежда, что Дянко поможет.

Но он не дотронулся до телефона.

— Ну, что же ты! Надо действовать, пока не заняли всю школу. Потом будет поздно!

— А что, по-твоему, может сделать главный инженер?

— Прекратит это безобразие! Это же его рабочие. Они его послушают!

Дянко было известно, что главный инженер и Солнышко давно на ножах, а после пожара они просто видеть не могли друг друга. Солнышко сваливал всю вину на главного инженера и требовал его увольнения. А главный инженер открыто критиковал грубые методы руководства, заявлял, что секретарь не столько помогает, сколько тормозит строительство завода. Он ставил вопрос ребром: «Или я, или он». После пожара ездил в Софию в Центральный комитет. Что ему сказали в ЦК, Дянко не знал, но был уверен, что он ничего не добьется. Слынчев пользуется доверием руководителей и потому делает, что хочет. Уж если возьмет кого на мушку, пощады не жди. Дянко был рад, что ему удалось отделаться так легко, и ему вовсе не хотелось снова совать голову в петлю, тем более, что положение инженера на заводе, насколько он знал, было шатким.

— Неужели ты не понимаешь, что здесь командует Слынчев? Ведь строители заняли школу не самовольно, а по указанию.

— Я знаю, что на такое способен только Слынчев, но ведь главный инженер может отменить это глупое распоряжение.

— Может, ему и хотелось бы, да только вряд ли он решится на это. Ему сейчас не до этого, у него своих неприятностей хоть отбавляй.

— А почему бы не допустить обратное, что главный инженер скажет: «Ах, так? Очень хорошо! Этого мне и надо!». И тут же сообщит обо всем в ЦК.

— Но ведь и Солнышко, узнав, что главный отменил его распоряжение, тоже обратится в ЦК. И как ты думаешь, кто возьмет верх?

— Правда! Справедливость! Я не могу и допустить, чтобы Центральный комитет позволил занять школьное здание под общежитие и склад. Снять портреты Вазова, Ботева и на их месте развесить полотенца и портянки! Где это видано!

— Все равно победа останется за Солнышком, и лучше с ним не связываться.

— Одумайся, что ты говоришь!

— Нужно смотреть на вещи трезво, Мара! По-моему, этот год тебя многому должен был научить. Неужели ты, как Игна Сыботинова, считаешь, что можешь остановить развитие общества?

— Ты ли это, Дянко?

— Я! Я! И куда ты ни сунься, ответ будет один: «А не кажется ли вам, товарищ директор, что вы плететесь в хвосте и мешаете народу бороться за построение социализма!»

— От кого угодно я ожидала такого, но только не от тебя! Что с тобой! Ты рассуждаешь, как обыватель, мещанин! Плывешь себе по течению, и ничто тебя не волнует. Эти вандалы, башибузуки вломились в школу — в святилище, храм науки, а тебе хоть бы что! Неужели у тебя сердце не болит?..

— Болело, да…

— Переболело? Да как ты можешь равнодушно смотреть на это?

— Могу, не могу — толк один! Ну, скажи, что можно сделать?

— Я тебе сказала, что! — крикнула Мара. — Позвони главному инженеру пусть немедленно прекратит это безобразие!

Дянко снял трубку.

— Нет! Нет! Только не по телефону! Поезжай к нему! Это же всего полчаса дела. Может, он и сам захочет приехать, увидеть собственными глазами это безобразие.

— Но я же тебе сказал! Пойми, что ничего из этого не выйдет! Зачем напрасно голову морочить себе и людям?

— Ничего! Пусть он отменит это бестолковое распоряжение, а там видно будет.

Дянко никак не мог сладить с женой и решил зайти с другого боку.

— И зачем тебе это нужно? В твоем положении! Ты ведь ребенка ждешь, разве можно так изводить себя? Есть начальство, вышестоящие организации. Пусть они занимаются этим делом.

— Чего можно ожидать от такого начальника, как наш, который, не глядя, подмахнул приказ о закрытии трех старших классов в нашей школе?..

— А что можешь сделать ты, директор какой-то там сельской школы? Накличешь на свою голову беду да, еще, не дай бог, ребенка погубишь!

Мара окинула мужа с головы до ног недобрым взглядом, будто впервые видела его. У нее заболело сердце, и она беспомощно опустилась на стул. Раньше он вроде не был таким… А может, просто умел притворяться, или же она была так ослеплена любовью, что не разглядела? Только нет же, он не был таким, она в этом уверена. В последнее время он очень переменился.

— Все ясно! — тихо промолвила Мара. — Ты просто…

— Надоело мне все это, пойми! Не желаю больше! Не желаю, чтобы меня держали взаперти, как арестанта, и подступали с ножом к горлу. Не могу больше жить под дулом пистолета!

— Ты боишься Слынчева!

— Пусть будет так! Назови это трусостью! Все равно!

— Службист! — задыхаясь, со злостью сказала она.

— А ты разве не служишь?

— Служу, да не выслуживаюсь, смею возражать, протестовать, не то, что ты! А еще муж, отец моего ребенка. Где твоя доблесть, Дянко? Видно, ты ее потерял окончательно.

— Не велика беда! Может, я на этом выигрываю!

— И такой выигрыш ты хочешь завещать своему ребенку?

Она с трудом поднялась и пошла к выходу. Пройдя несколько шагов, обернулась и посмотрела на мужа уже не с упреком, а с сожалением…

— Ну, что ж! Раз ты не можешь, я сама пойду к главному инженеру. Он еще не потерял совести, не научился «выигрывать». Думаю, что он поймет учительницу, которая хочет только одного — уберечь от напасти храм науки…

Дянко Георгиев рванулся вслед.

— Подумай, что ты делаешь?

— Успокойся! Я хорошо понимаю, что делаю! Раз ты не можешь меня понять, ты — мой муж, самый близкий человек, так может хоть он поймет меня — будущую мать. Он, человек отзывчивый, мягкий. Он говорят, и стихи пишет.

— Брось ты эти глупости, Мара! — схватив ее за руку, молил Дянко, но Мара вырвала руку и пошла. Ребенок под сердцем изо всех сил засучил ножками, больно ударяя в живот.

«Ишь ты, и он сердится», — подумала Мара.

— Мара! — догнав ее, сказал Дянко. — Пойми ты мое положение! Ты меня ставишь между молотом и наковальней! Овцы дохнут… Меня могут в тюрьму посадить, а ты… Ведь инженер обязательно спросит, почему пришла ты, а не я.

— Если спросит, я ему скажу прямо: «Мой муж боится Слынчева!».

— Ты меня ставишь в такое положение! Сама мне подрезаешь крылья!

Мара даже не обернулась больше. Дянко хорошо знал ее характер. Таков был весь ее род. Она была тяжеловата на подъем, но уж если что решит, если надумает, то — все! И он не стал больше ее уговаривать, пусть делает, что хочет. Может, это успокоит ее, и она снова станет такой, как была, — ласковой, любящей, строгой к себе и другим, строгой и справедливой. Он знал, что чем больше будет уговаривать, тем хуже для него. Женщины ведь такой народ, что с ними нужно держать ухо востро!.. Он испытал это на собственной шкуре. И Дянко направился на ферму, где с часу на час ожидали комиссии из округа.

— Ничего, пусть прогуляется! Это ей полезно! Но я все-таки…

О чем-то вдруг вспомнив, Дянко вернулся в правление.