Цветины луга

33

Однако вместо Мары вызвали ее мужа, председателя кооператива Дянко Георгиева. Его продержали три дня. Солнышко не требовал от него объяснений, а допрашивал, как преступника:

— Как это возможно, чтобы председатель кооператива не знал своих людей, не знал, кто чем дышит, мешает работе, болтает против партии и правительства! Грош тебе цена, как руководителю, раз ты так слабо информирован.

— У меня есть парторганизация и партийное бюро!

— У тебя должна быть и своя контрразведка, тогда бы ты мог сразу сказать, кто поджег завод…

— Только не чабаны!

— Я тебя спрашиваю, кто поджег, а ты мне — «только не чабаны!»

— Кто бы ни был, но — не чабаны! Я за них ручаюсь головой и прошу освободить их из-под стражи, чтобы умиротворилось село. Пшеница сыплется, некому убирать.

— Слушай, до каких пор ты будешь играть роль двуличника? — стеганул его Солнышко словами, словно кнутом по лицу.

Дянко знал, что Слынчев неимоверно груб и подозрителен. То, что он сделал с чабанами, было серьезным предупреждением и для него.

— Мы тебя послали оздоровить обстановку, поднять хозяйство. А что вышло? Кооператив накануне развала!

— Но вы же знаете, товарищ Слынчев, что завод забрал землю и людей…

— Довольно умывать руки заводом! Завод взял часть пахотной земли и рабочих рук. Значит, ничего не изменилось. Меньше стало земли и меньше рабочих рук!

— Но завод взял лучшие земли и лучших людей!

— Ты мне эти разговорчики брось! Коммунист должен справляться с любыми трудностями!

— Насколько позволяют силы, на таком трудном участке…

— Мы ведь не случайно послали тебя на место Тучи. Агроном, с высшим образованием, коммунист. А ты? Ухватился за женину юбку, а дело стоит!

— Товарищ Слынчев?.. — попробовал возразить Георгиев.

— Нечего обижаться! На первом же собрании бабы тебя взяли на мушку. Пока что самым большим твоим достижением и самым важным мероприятием является женитьба. Разве не так? Женись, никто тебе не запрещает, но ты погряз в мещанстве! Вместо того чтобы стать вожаком масс и повести их за собой по пути, который мы указываем, по которому ведут нас партия и правительство, ты запутался в паутине нездоровых настроений, показал себя никудышным руководителем.

— Это не верно, товарищ Слынчев!..

— Не верно, говоришь? Мы умышленно послали туда человека не местного, зная, какие сотрясения принесет нам большая стройка… Местный, думали мы, всегда будет держать сторону села и тем самым мешать нам. А что вышло? Вместо того, чтобы держаться нас, укрепить связь с заводом, ты стал потакать нездоровым мелкобуржуазным настроениям крестьян, поддерживать их в борьбе против рабочего класса. Другим это простительно, ну, что взять с чабанов вроде Данчо Дикого, или даже, скажем, с бай Делчо, нашего ятака[20], человека малограмотного, недалекого, или с этой полоумной Игны Сыботиновой, которая воткнула крест с могилы отца в своем палисаднике, но тебе, руководителю, ни я, ни другой не простит! Ты провалил политику партии в Орешце!

— Неправда, товарищ Слынчев!..

— Неправда?

Слынчев извлек из ящика толстую папку и хлопнул по ней ладонью так, что несколько страниц вылетело.

— Перед фактами и боги молчат! Вот посмотри, сколько брынзы вы должны были дать государству, а что мы имеем налицо за шесть месяцев? Знаю, опять скажешь: овцы погибли, — так ведь?

Слынчев нервно раскрыл папку и впился своими крючковатыми пальцами в цифры.

— А молоко в реку утекло или ужи выпили? В городе очереди за молоком, рабочие ропщут. Славный рабочий авангард сидит без молока, а вы что сдали, что? Каких-то несчастных сто тысяч литров!..

— Но вы же хорошо знаете, что из-за нехватки фуража…

— А вы где были? Почему не запаслись фуражом? Свадьбы справляете, похороны пышные устраиваете, протесты, митинги, праздники там разные — бабин день, Петров день — и черт знает какие еще глупости на ваших глазах разыгрываются, товарищ Георгиев!

— Да, но село не может без традиций!

— Мы должны раз и навсегда положить конец всем этим «традициям», поставить крест на порочных пережитках прошлого! По три дня ярмарки справляете, а скот гибнет! За падеж скота лично ты будешь отвечать! Никаких «нет фуража» я не признаю. А весной где были? Почему не выгоняли скот на пастбища?

— Цветины луга отобрал завод, а общинные пастбища распахали. Надо же осваивать новые площади!

— Коммунист потому и называется коммунистом, что может находить выход из самых трудных положений!

— А если ему отрубить руку?

— Мы за эту руку втридорога заплатили! Позолотили ее. Хватит!

— Хоть и золотой, да протез — все равно работать нельзя!

— Нужно так работать одной рукой, чтобы и за вторую наверстать. Тебе, наверное, приходилось видеть, какие сильные люди бывают с одной рукой.

— А если и без ноги остаться?

— Коммунист даже без обеих ног должен двигаться!

— Конечно, на тележке или на костылях!

— Меня форма не интересует! Нечего тут формализм разводить! Для меня важно содержание. А что за содержание можно открыть в вашей работе? Что вы даете государству? План по молоку недовыполнен. А с мясом? Рабочим хоть волком вой. На макаронах да на фасолевой похлебке завод не построишь!

— Мало скота, мало и мяса!

— А для себя так есть! У меня есть сведения, что твои кооператоры режут скот!

Дянко не выдержал и бросил ему прямо в лицо:

— Неправда это! Наглое вранье!

— Что ты хочешь сказать?

Дянко помолчал и тихо сказал:

— Правду!

— Говори твою правду, я слушаю!

— Ничего у них нет! Приезжайте как-нибудь утром и поинтересуйтесь, что готовят наши люди, посмотрите, что они едят в поле… Да я просто места себе не нахожу!..

— А кто, по-твоему виноват во всем?

— Вы лучше меня знаете!

— Ты хочешь сказать, что мы виноваты? Что на крестьян нам наплевать, что нам только горожане да рабочие нужны? Это ты хотел сказать? А не пахнет ли это вражеской агитацией, а? Да ведь мы это слышим денно и нощно из уст врагов! Ты что, вражеские передачи слушаешь и повторяешь разные небылицы без всякого стыда и совести.

— Я вам правду говорю, а уж вы как хотите, так и думайте!

— У нас одна правда, а у врагов — другая! Мы превращаем крестьян в рабочий класс, а села — в города! Да тебе ведь прекрасно известно, что к осени через Орешец проложим асфальтированное шоссе, проведем люминесцентное освещение, водопровод.

— Да, но только кроме асфальта и воды, людям нужны продукты и хлеб!

— А это уже твое дело! Для чего мы тебя туда послали?! Чтобы больше хлеба было и всяких продуктов для тех, кто работает в кооперативе, и для государства. А ты попал в плен к орешчанам и вот… остался с пустыми руками. Ну, все! Иди в отдел, пусть тебе немного мозги вправят, а потом придешь ко мне!

За этот год Дянко поседел. Уже не отдельными серебряными нитями, целыми пучками в волосах пробивалась седина. Вначале он придерживался линии, которую ему диктовали «сверху», но потом понял, что нельзя идти против людей, с которыми ему приходится работать и жить. Женившись, он окончательно пустил корни на орешчанской земле, почувствовал себя орешчанином. И хотя он не мог признаться в этом Солнышку, но это была правда. Он находился между молотом и наковальней.

На другой день Солнышко завел другую песню.

— Всего через десять-пятнадцать лет от старого села Орешец останется только воспоминание. На окраине завода вырастет живописный поселок. У каждого рабочего будет отдельная квартира, свой уголок для отдыха.

— А крестьян к этому времени, значит, уморим или как?..

— Нет! Мы их перевоспитаем!

— Голодом? — вырвалось у Дянко Георгиева.

— Брось хитрить! Я бывал во многих сельских домах, все видел и знаю. Тут тебе и радио, и телевизоры, и шкафы, спят на пружинных кроватях. Кухни отделали кафелем, веранд понастроили, а все плачут: «Ох, ничего у нас нет! Погибаем!». Вот она — психология мещанина!.. Чуть затронь его интересы — сразу на дыбы. Я понимаю, преобразование — это процесс трудный, сложный. Но мы ведь революционеры, и сантименты нам не к лицу. Мы должны, не колеблясь ни на минуту, неуклонно и беспощадно ковать из этой сельской стихии новую силу, которая сделает Болгарию счастливой.

Дянко Георгиев знал, что спорить с Солнышком бесполезно и опасно. Надо молчать и терпеливо переносить все его нападки. Более того, надо признать себя виноватым во всех бедах, в таких случаях секретарь обычно менял гнев на милость. Дянко долго молчал, но всему есть предел. Его охватило страстное желание высказать Солнышку все, что накипело на душе. Как тут молчать, когда невинных людей упрятали в тюрьму, допрашивают, да еще небось и лупят, чтобы сознались, кто поджег завод. Разве можно молчать, когда хозяйство его еле перебивается с хлеба на квас. Тут еще не так взвоешь! И когда он решился на все, ему стало легко. Пусть Солнышко ругает его, сколько хочет, пусть обсыпает угрозами — ему теперь все равно.

— Я приказал выпустить этих чабанов. Нужно было их проучить хорошенько. Все это бывшие сторонники оппозиции. Если их сегодня не припугнуть как следует, то, как знать, завтра они, может, нам глотки перережут. Иди в сельхозотдел и там согласуйте все цифры по выполнению и перевыполнению плана.

— Я уже был там перед тем, как придти к вам, и сказал, что мы не можем выполнить план, который нам спустили. Они согласились.

— Кто согласился? — протянув руку к кнопке звонка, удивленно спросил секретарь.

— Товарищи из отдела. Они все поняли и согласны, что теперь, особенно после того, как разорили фермы, нет никакой надежды на выполнение.

— Я дал указание руководителям завода послать вам людей на постройку ферм на новом месте.

— Но когда еще это будет!.. Да пока скот привыкнет к новому месту… Вот и вы часто ездите и по себе знаете, что на новом месте плохо спится.

— Я везде хорошо сплю: и в гостинице, и в машине, жаль только, времени не хватает для сна!

— Дело не в этом. Ведь коровы, если их хоть чуть потревожить, перестают давать молоко. Вы знаете будочника бай Дафина. Так вот его корова перестала доиться, потому что поменялось расписание поездов.

— Ничего страшного!.. — замахал руками Солнышко. — Если накормить ее как следует да помассажировать вымя — так и молоко будет… Да мне ли тебя учить! Ты должен это знать лучше меня!

— Потому и говорю, что знаю. Все это не так просто, гораздо сложнее, чем планы составлять.

— Слушай, Георгиев, я тебя уже раз выручил, можно сказать, спас от неминуемой тюрьмы. Я тогда сказал: «Оставьте его! Он еще молод, способный специалист. Исправится…» — Солнышко встал в позу вратаря. — А ты вместо благодарности, вместо того, чтобы помогать мне, всячески стараешься подставить ножку, игнорируешь мои указания. Да знаешь ли ты, что есть указание привлечь тебя к ответственности. Не только к партийной, но и судебной. Но я… решил дать тебе последнюю возможность спасти свою честь коммуниста. Хотя… какой ты коммунист? Я же знаю, как ты пролез в партию! Таким же способом, как когда-то отец твой в кооператив… А только что я получил сообщение и о твоей жене… Она, видите ли, утверждает, что судьба болгарской нации под угрозой — Болгария, мол, при коммунизме станет страной цыган. И правильно товарищи предлагают уволить ее, направить в какую-нибудь цыганскую школу или турецкую — в Родопы, раз она может письменно заявлять, что турки и цыгане размножаются, как кролики, а в болгарских семьях рождаемость сведена на нет. Только человек, в чьих жилах течет не болгарская кровь, может писать такую ересь! Ишь, распоясалась! Ты думаешь, мы ничего не знаем? У меня в сейфе и на нее собрано достаточно материала. Не заставляй меня открывать этот страшный ящик! Небо с овчинку покажется! Думаешь мы не следим за ее экскурсиями на завод? Вроде водит учеников, а сама так и рыщет по заводу… Знаем, кого ей надо!

Дянко Георгиев ослеп от боли. Солнышко словно полоснул его по сердцу ножом. Этот тип не стесняется плевать в чистую душу жены! Дянко никак не мог оправиться от удара. «Зачем он приплел Мару и кто посмел обливать ее грязью? Кто этот подлый доносчик? Кроме Савки, жены бывшего партсекретаря, которого перевели на работу в райпотребсоюз, больше некому! Она и тогда, когда ребята помогали чистить кукурузу, поднимала шумиху».

Дянко передернуло, когда он подумал, что будет с Марой, если она узнает об этой гадости.

И Дянко обмяк, растерялся… Он готов был стерпеть любые надругательства, понести любое наказание… Пусть делают с ним что хотят, только бы ее оставили в покое. Ему было хорошо известно, как она ранима. Это может погубить и ее, и ребенка!..

Он знал, что Солнышко не из тех, кто бросает слова на ветер. Нет, Солнышко выгонит его из председателей и глазом не моргнет. Исключит из партии, сотрет в порошок… Если бы это случилось раньше, до женитьбы, он бы не боялся, боролся бы, но теперь он не один и не имеет права рисковать. С этим деспотом по-человечески не договоришься. Он требовал беспрекословного, рабского подчинения. И Дянко Георгиев впервые почувствовал себя так, словно его связали но рукам и ногам, заткнули рот…

— Что ты вытаращил на меня глаза? Свои законы устанавливать не позволю! Подумай как следует и, засучив рукава, принимайся за дело. Ты и теоретик и практик. Не мне тебя учить, как стать на горло этим хитрым бестиям, орешчанам, выжать из них все, что можно. Ясно? Нам нужен всего один год — один только год — и завод вступит в строй. Тогда возьмемся и за село, тогда начнется процесс его возрождения и процветания. Герой только тот, кто способен перенести самые трудные испытания.

Дянко смотрел секретарю прямо в глаза. Казалось они светились подкупающей искренностью. Можно было и в самом деле подумать, что этот человек верит в свои слова. Но Дянко знал его, как облупленного.

— Выбирай одно из двух: или почет, или… — прошипел Солнышко, — раздавлю, как гниду! Мокрого места не останется. Ты что из себя воображаешь? Думаешь те, за кого ты хлопочешь, заступятся за тебя? Никто из них даже пальцем не пошевелит. Да и кто посмеет? Видишь ящик? Здесь лежат документы, в которых все указано и доказано. Отец твой был кулак, по семь шкур сдирал с односельчан, так вот пишут о нем товарищи. Да и у самого у тебя рыльце в пушку! Кажись, и ты ходил в бранниках[21]. Это еще с первого обследования мне известно.

— Что за ерунда? Я тогда еще в прогимназии учился! — воскликнул Дянко, но поймав холодный змеиный взгляд Слынчева, отшатнулся.

— Это не важно!

Слынчев разошелся. Словно поезд с отказавшими тормозами, он теперь несся по инерции, сметая все на своем пути.

— В твоем возрасте ребята становились ремсистами[22], партизанами, а ты… Какие у тебя заслуги?! Ты стоял в стороне и выжидал… Думаешь, мы не внаем, чем ты дышишь? Все знаем!

«Неправда!» — кричало все существо Дянко.

— Неправда это! — хотел он крикнуть вслух, но не мог.

— Почему у твоего отца во время войны радиоприемник не был опечатан? У всех опечатали, а у твоего отца нет!

«Так ведь люди у нас слушали передачи из Москвы и сообщали народу правду о событиях…» — хотел возразить Дянко, но крик Слынчева лишил его голоса.

— В порошок сотрем не только тебя, но и жену, и ребенка! Вы ведь ждете ребенка? И ему достанется на орехи, как вырастет! Знай это, и крепко заруби себе на носу.

Дянко Георгиев был словно громом оглушенный. Он не знал за собой никаких грехов. Все, о чем говорил сейчас секретарь, было клеветой. Но как это доказать?

— Как ты не можешь понять, что даже если бы ты был чист, как зеркало, как горная река, все равно изничтожу, разобью в пух и прах!

Дянко понял одно: и без того еще слабые, неокрепшие корни, пущенные им в орешчанскую землю, безжалостно вырваны грубой рукой Солнышка. Дянко устыдился своей слабости, толкнувшей его на колени перед Слынчевым. Ему казалось, что с этого дня он неизбежно станет послушным орудием других. Ему уже было безразлично где работать: на земле, в шахте, на заводе, продавцом в магазине… И как это возможно, чтобы так сразу… Но, размыслив, он понял: нет, не сразу! Это началось давно. Словно невидимой пилой Солнышко постепенно, один за другим подсекал корни, которыми Дянко был связан с селом. А теперь, когда Солнышко поставил вопрос ребром, это была встряска, которая оборвала последние нити, дававшие ему силу. Дянко был повержен, раздавлен. Солнышко мог теперь из него веревки вить.

Три дня мучил его секретарь. На третий день он заявил:

— Ты оправдываешь чабанов, говоришь, что не они подожгли завод, а ведь чабаны сами признались? Но этого мало! Они расскажут и кто их толкнул на это, кто надоумил. Ясно, что мы имеем дело с хорошо организованным саботажем… в котором приняли участие ответственные люди, и ты не можешь не знать об этом. Ну, что тебе стоит помочь нам, этим ты окажешь огромную помощь партии и правительству… Разве ты не видишь, какую подлую роль играет главный инженер? Имей в виду: все останется между нами, и…

— Но я ничего не знаю!

В кабинет ввели чабанов. Увидев их измученные лица, он понял, что его ждет. Все было кончено. Страх одолел упорство.

Три дня учительница Мара не находила себе места. Наконец, не выдержала и решила сама поехать в город, узнать, что случилось с мужем.

Ее пугала встреча с Слынчевым. Но вместе с тем Мара, зная характер своего мужа, предполагала, что он сцепится с секретарем, и это не приведет к добру.

Она долго слонялась по коридору, не решаясь войти. Наконец, набравшись смелости, открыла дверь кабинета. Ее муж сидел перед секретарем, низко опустив голову.

— А-а-а, вот и ваша жена пожаловала! — воскликнул Солнышко. — Входите! Прошу! Вы пришли кстати. — Слынчев был сама любезность, даже встал с места и вежливо подал беременной женщине стул. — Ну как? Договорились с заведующим отделом народного образования?

— Нет! — резко ответила Мара, бросив взгляд на мужа. Она впервые беседовала с секретарем в присутствии Дянко. — Я написала заявление, в которой протестую против одновременного закрытия трех классов школы. Я обязана была это сделать, как директор этой школы!..

— Ну что ж! Пишите! Возражайте!.. У нас ведь демократия! — засмеялся Солнышко, словно хотел сказать: «Пишите себе сколько влезет, да что толку в этом…» — А теперь вот выручайте мужа и себя.

Дянко сидел, раздавленный, уничтоженный.

Бледное лицо жены, лихорадочно горящие глаза, прерывистое дыхание окончательно сломили его.

Он, агроном, коммунист, ярый защитник сельской правды, оторвавшись от земли, неизбежно должен был превратиться в карьериста, беспринципного чинушу, который носится по воле ветра без руля и ветрил.

— Зерно, говоришь, осыпается? Некому убирать хлеб? Ничего! Сейчас я дам команду, и вам пришлют машины из соседнего хозяйства.

Солнышко был человеком дела. Он тут же связался по телефону с соседним кооперативом, и хотя председателя на месте не оказалось, отдал распоряжение его заместителю. Довольный собой, он угостил молодых супругов кофе. Казалось, перед ними сидел вовсе не тот человек, от крика которого в этой комнате звенели стекла. Он с наслаждением отпивал из чашечки маленькими глотками кофе и, посматривая то на председателя, то на его жену, говорил:

— Как покончим с заводом, мы там, на террасах, где сейчас овечьи загоны, дач настроим.

Дянко словно в грудь ножом пырнули.

«Ага-а! Значит, овец и оттуда прогонят!» — подумал он с горечью, но возражать уже не стал.

Солнышко проводил их до самых дверей. Мара, спускаясь вниз по лестнице, сказала мужу:

— Вот, оказывается, какой он, Солнышко!.. Таким любезным, медовым я еще никогда его не видела.

Дянко молчал. Он-то знал цену этой любезности! Не сказав жене ни слова о том, как Солнышко донимал его, он только покачал головой и с легким укором вымолвил:

— Ну зачем ты приехала? Посмотри, какая ты бледная!

Он провел рукой по ее побледневшему, в пятнах лицу и тяжело вздохнул.

Когда вышли на улицу, Дянко обернулся, посмотрел на входную дверь и подумал: «Вроде как полицейский участок!».

На душе у него было скверно, но он не мог поделиться своим горем с женой.

— Ну как прошло? За эти три дня я чуть с ума не сошла! Зная твою прямолинейность, я представляла себе самое страшное. Ведь Солнышко — это же пень пнем!

— Да ничего, кое-как обошлось! — вздохнув, ответил Дянко. — Только сама знаешь: три дня объяснений с Слынчевым трех лет стоят!

Маре хотелось, чтобы он рассказал подробно, что и как было, но он молчал. При мысли об этом у него мороз продирал по коже. «Убил меня этот человек! — подумал Дянко. — Душу из меня вынул!». Что подумает о нем Мара? Она считала его идеалистом, любила за прямоту, за то, что он всегда говорил правду и умел за нее бороться. Мара поймет, что за эти три дня он изменился, стал не тот. Он уже не может быть таким при всем желании, теперь ему осталось только катиться по наклонной плоскости дальше вниз. Ему не хватило сил добраться до вершины, и задержаться там, он упал на колени… И он впервые изменил себе, сказав с наигранной легкостью, словно ничего особенного не случилось:

— С него спрашивают, а он на нас нажимает. Его интересует только одно — продвижение по служебной лестнице вверх. А люди для него — воздушные шары, которые он надувает до тех пор, пока не лопнут. Не думает, что завтра может лопнуть и сам, как мыльный пузырь.

Идя с женой под руку, Дянко впервые почувствовал какое-то странное равновесие. Оказывается, можно жить и так, двойной жизнью: быть перед женой таким, каким она его любила, а на службе — другим, таким, каким требует Солнышко.

Когда они возвратились в село, чабаны уже были дома. Они встретили председателя как своего спасителя, но никто, кроме него, не знал, как дорого обошлось ему их освобождение. Чабаны были на свободе, а душа Дянко отдана была под залог секретарю.