К островам Индийского океана

Селедка и Балтика. В Нильском канале. Кто говорил «ясно». Часослов герцога Беррийского

Выход в Балтийское море совпадает с образованием области низкого давления, находимся «в ложбине глубокого полярно-фронтового циклона». Так говорят синоптики. Это значит: дождь со снегом и ветер до пяти баллов. Воздух — минус один, вода — плюс три. За иллюминаторами будто растянуто серое полотно, облегающее бугры и впадины, изредка проплескивают холодные белые гребешки.

«Курчатов» идет по нейтральной зоне за границей польских территориальных вод. Порывами налетает холодный ветер, движемся относительно ровно, но все же временами кладет с боку на бок. В такую погоду «раскрашивать» пейзаж можно лишь мысленно…

— Вот она, свинцово-стальная Балтика!

— Серо-голубая!

— Седая! Жемчужная!

— Ртутно-серебряная! Тускло-перламутровая!

По низкому, тяжелому небу нехотя растекается рассвет. На медленно светлеющем востоке скручиваются спиральками облачка — кажется, мы по ошибке вышли в Ледовитый океан. К железным деталям не прикоснуться, наружные переходы превратились в ледяные катки, скользкие ступени лестниц представляют угрозу, уже есть и жертвы обледенения.

У борта, подняв воротник теплой куртки, Клара Васильевна Войтова, кандидат географических наук, начальник отряда метеорологов. Эта миловидная черноглазая женщина, такая хрупкая на вид, — посредник между нами и циклонами. Именно она обеспечивает экспедицию информацией о погодных условиях.

— И что показывают приборы?

— Пока спокойно. По метеокартам, большой антициклон с холодной ясной погодой не дает атлантическим циклонам проникнуть в Европу. Если повезет, Северное море пройдем «по-тихому».

Однако впереди Бискайский залив. О нем Клара Васильевна ничего утешительного сказать не может: февраль — месяц штормов. Пожимает плечами:

— Перетерпим!

Алексеев, появившись на палубе, чтобы обвинить меня в праздности, прислушивается к разговору. Еще бы, погода — вопрос номер один.

Для человека, ступившего на корабль, неизбежна самопроверка физической приспособляемости — ведь условия резко изменились. Впрочем, опыт показывает: к качке «приспособиться» нельзя, тут уж каждому свое полной мерой.

А рассвет растекается все шире, захватив половину небосвода. Как непохож он, северный, тоскующий по краскам, на торжество цвета в тропиках. Усталый, изнуренный ветрами, с приглушенными переливами бледно-розовых, палевых, тусклых тонов, разбредается по небесам Балтики, течет по корпусу корабля, оставляя сумеречные тени, не смягчая жестких конструкций. Из влажного тумана возникает идущее встречным курсом судно, проходит совсем близко с непогашенными огнями.

Скользя по палубам, возвращаемся в каюту: пора приступить к благоустройству своего жилища. Каюта невелика, но удобна. Письменный столик, вращающееся кресло, намертво привинченные к полу, именуемому «палубой», одна над другой койки с высокими деревянными бортиками, плоский шкаф, умывальник.

Легче существовать с привычными вещами. Дорожный клетчатый плед скрасит серость обитого дермантином Дивана; на линолеум — верх предусмотрительности — домашний коврик из цигейки, на лампу — пестрый абажур.

— Хотел бы я посмотреть, какие путешествия предпримет твой ковер при шторме, — комментирует Алексеев.

— Скоро посмотришь: впереди Бискай. Хотя синоптики говорят, что два дня шторма в Бискае сменяются, как по графику, сутками штиля. Вдруг проскочим?

К стенке уже прикноплена карта, маршрут пока обозначен лишь точкой возле Калининграда.

Когда мы вновь собирались в экспедицию, друзья пожимали плечами. Не отрицая прелестей морского путешествия, скептики добавляли:

— Еще раз несколько месяцев в океане? Один и тот же пересеченный вантами пейзаж? И притом — зимние шторма?

Относительно штормов разговор особый. Приходится признать: ни подсоленные сухари, ни лимоны не приносят облегчения, что касается прославленного пипольфена — с таким же успехом можно жевать бумагу.

Но терпение, и океан щедро вознаградит за пережитое. «Пейзаж, пересеченный вантами», неисчерпаем. Каждый рассвет в тропиках — премьера, в которую природа вкладывает все свои силы. Самые сложные переходы цвета полны гармонии.

Только что шквальный ветер выталкивал из-за горизонта лиловые тучи, но что-то неуловимо изменилось: тучи ушли, будто распахнулся занавес, открыв промытую голубизну неба. Морщины волн сгладились, опали, океан жадно ловит возвращенный свет, еще неуверенные, необжигающие лучи.

Состояние природы чувствуешь физически, все течет, движется, ежесекундно меняясь, ведь находишься между водой и небом, перемещаясь вместе с кораблем. «Подвижный в подвижном!» — лучше не скажешь.

А закаты! Подготовишься к вечернему этюду, лягут на палитру цветные жгутики красок — все лимонные, пурпурные, оранжевые кадмии, что есть в запасе, — успеть бы!

Но нет. Сдвинулось, ушло за корму пылающее, жгучее, и потекло по остывающему небу тихое невзрачное облако с размытыми, тлеющими по контуру краями. Лишь мчится вдогонку не успевшее погаснуть облачко-последыш косенькой сияющей стрелкой. Солнце валится за горизонт, круглый, аккуратно срезанный по верхушке диск превращается в брызжущую искрами полоску.

Океан тоже погас. Сыто лоснятся волны. Тончайшие рефлексы текут по белому кораблю. Чистая, радостная палитра составлена из нежно-зеленых, розовых, жемчужно-серых, серовато-синих тонов, прозрачные краски как бы впитывают свет.

И все это живописное волшебство вплетено в графический ажур тросов и мачт — вот тебе и «один и тот же пейзаж, пересеченный вантами»! Какой технологии, каким краскам подвластна эта вакханалия света?

Всего одиннадцатью-двенадцатью красками пользовались братья Лимбурги, выполняя миниатюры «Времена года» к Часослову герцога Беррийского. Часослов этот, одетый в великолепный переплет, считался любимой книгой, семейным сокровищем, источником эстетической радости. Ряд содержащихся в нем сведений практического характера по астрономии, астрологии и медицине превращал Часослов в домашнюю энциклопедию, иллюстрированную миниатюрами.

Краски приготовлялись самими художниками. Лишь узкий круг лиц знал профессиональную тайну их изготовления, кое-что история донесла и до нас; так, дабы придать краскам светоносную силу и стойкость, их растирали с уксусом, добавляя капли вина и меда. В основе зеленых лежал малахит. Кроме зеленых минерального происхождения существовали и другие, растительные, например более глухой «травяной зеленый». Из диких ирисов добывался таинственно мерцающий лиловый цвет, из древесного сока — розовый.

Нетолченые, без меда и вина, скромно поблескивают в свинцовых тюбиках наши краски, в картонных коробках ждут своего часа — те самые, что верой и правдой служили нам в прошлой экспедиции.

Разбираю, раскладываю по местам вещи, убираю краски в выдвижной ящик. Алексеева же интересует проблема зависимости Северо-Западной Европы от простой селедки. Сообщив мне, что Амстердам построен на селедочных костях, он под мерное покачивание постигает причину спроса на рыбу в Западной Европе. В средневековье католическая церковь в Европе запрещала есть мясо не только круглый год по пятницам, в канун основных церковных праздников, но и в течение сорока дней великого поста, породив тем самым спрос на рыбу. Мощный Ганзейский союз экспортировал сельдь во все страны Европы. Иссякла сельдь — рухнул Ганзейский союз.

В Балтийском море тоже может иссякнуть жизнь: поверхность его сильно опреснена из-за множества впадающих рек, поэтому тяжелые соленые воды держатся возле дна. Во время частых штормов происходит смещение слоев, так глубинные воды получают кислород для жизни. Вернее, так было. А теперь?

Группой специалистов установлен «диагноз»: полузамкнутые акватории — Северное, Балтийское и Средиземное моря сильно загрязняются. На Балтике и в отдельных районах Северного моря катастрофически сокращаются популяции морских млекопитающих, жизнь гибнет.

Радиоактивные отходы, мусор, сточные воды с высокой концентрацией в них металлов попадают в моря с водами рек.

— А какая глубина Балтики?

— Всего шестьдесят метров.

Сквозь мутное, забрызганное стекло наружной галереи видно, как клюет носом рыбацкое судно, по самые мачты зарываясь в пену. Временами горизонт оказывается выше иллюминатора, и кажется, корабль съезжает с горы.

Приближаемся к Килю. На палубах ветер, вода иссечена рябью. Ядовито-зеленые буйки по фарватеру оснащены звуковым сигналом. Покачиваются на взбудораженной воде, издают стонущие звуки, будто, выставив глаза-перископы, переговариваются подводные чудища. Неподалеку, полупогрузившись, разрезает воду подводная лодка, а за ней, как на привязи, сохраняя дистанцию, с полдюжины темно-серых сторожевиков.

21 февраля, в десять часов утра, подходим к маяку Киля и принимаем на борт лоцмана. К створкам шлюзовых сооружений по традиции идем под тремя флагами — нашим, советским, флагом ФРГ и еще вымпелом, означающим: «На корабле лоцман».

Временами кажется: судно идет по земле. Совсем близко аккуратные клинья полей, рассеченные темными полосками лесов, островерхие черепичные крыши коттеджей, шпили соборов. Геометрически спланированные пастбища, ниточки дорог, гигантский макет с вросшими в землю резервуарами горючего, верфями, складами.

«Вошли в Кильскую бухту, ошвартовались в шлюзе Хальтенау. Канал прошли благополучно», — появляется запись в дневнике экспедиции.

День провожу в обживании рабочего места, которое трудно именовать мастерской, остается лишь вспоминать Удобную и просторную, с естественным светом акустическую лабораторию «Менделеева». На «Курчатове» оказывается свободной лишь маленькая комнатушка на шлюпочной палубе с единственным иллюминатором, что упирается в лебедку для подъема и спуска глубоководных аппаратов: отныне и на много дней будет виден пейзаж в обрамлении металлических растяжек.

Итак, распаковал ватман; прибил к столу, расширив его, доску, уютно пристроил белый телефон, укрепил мольберт на случай сильной качки, даже проверил, как движутся на кронштейнах лампы. Подготовить рабочее место — не коврик из цигейки постелить. Веду в мастерскую Плахову:

— Видишь, мал золотник, да дорог… Можно по очереди работать. У японцев мини-сады на подоконниках, у нас будет мини-мастерская.

Но соавтор не разделяет моего торжества. Скептический взгляд скользит по стенам и с явным сожалением останавливается на моем лице. Наверное, именно так смотрит охотничий пес на лишенного обоняния охотника.

— А вода?

Воды нет. И как я не заметил такой значительной детали! В помещении отсутствует и намек на воду. Впрочем, намек есть: накрепко запаянная труба сиротливо торчит из стены. Ни кисти помыть, ни руки, ни воды набрать — разве что за бортом. Обнаружив столь существенную брешь в моей деятельности, она продолжает расширять ее до конца. Лампочки исправно ходят на шарнирах, но не подключены к сети. Дверцы навесных полок заклинило, телефонная трубка отвечает на попытки нормального с ней общения лишь пощелкиванием да кряхтеньем. Вскоре оптимизм мой полностью иссякает, а Плахова, завершив разгром и сменив гнев на милость, великодушно сообщает:

— Ладно, не горюй… Зато в море всего три балла!

Ничего не могу возразить против такой странной логики.

Из шлюза в шлюз движется «Курчатов». Идем мимо Киля — центра судостроения, главным образом военного. После второй мировой войны используется как военно-морская база. Именно здесь, в Киле, в ноябре 1918 года началось восстание, вошедшее в историю под названием Кильского. Матросы с корабля «Маркграф» отказались выполнить приказ командования, несмотря на массовые репрессии восстание захватило весь флот, в Киле по примеру Советской власти были созданы советы.

Пахнет весной, весенним неуловимым запахом тянет с подтаявших полей. Под вечер выходим к Эльбе. Не зря считают ее одной из самых больших рек Западной Европы: берегов не видно, гладкая поверхность вод уходит к горизонту. Уровень этой важной водной магистрали подвержен большим колебаниям, связанным с весенними паводками: в реку впадают многочисленные притоки.

На этих погруженных сейчас в тихие сумерки берегах в конце апреля — начале мая 1945 года состоялась капитуляция остатков вооруженных сил фашистской Германии. Здесь, на Эльбе, советские войска встретились с союзными американскими и английскими армиями антигитлеровской коалиции. Но история мало чему научила людей, стремящихся превратить мир в пороховую бочку. И сейчас низко над головой в золотисто-сиреневом вечернем небе с удручающим ревом проносятся истребители.

В одиннадцатом часу ночи фарватер Эльбы остается позади, возле плавмаяка «Эльба-1» «Курчатов» сбавляет ход, высаживая лоцмана. Теперь намеченным курсом идем по Северному морю к Ла-Маншу.

Палуба медленно кренится то в одну, то в другую сторону, над свинцовой поверхностью моря летят, не отражаясь, облака. Пробовал работать, но должно пройти время, пока опять станет привычным ощущение, что пол качается под стулом, а комната-каюта вот-вот готова улечься набок. В поисках устойчивости внезапно пятишься, взмахиваешь руками, словно ловишь воздух, и снова принимаешь сидячее положение.

Ветер усиливается до восьми метров в секунду; как сообщают синоптики, над нами проходит центр антициклона.

Карандаши ползают по столу, акварель произвольно растекается по бумаге, поэтому, отложив кисти, отправляюсь к начальнику экспедиции В. Г. Нейману побеседовать о целях и задачах экспедиции.

— В этом рейсе нас интересует перспектива развития рыбного промысла в открытых частях Мирового океана, — рассказывает Виктор Григорьевич. — Дело в том, что некоторое время назад большинство прибрежных и островных государств объявили о своих исключительных правах на экономическое освоение и научное исследование прилегающих к их границам районов Мирового океана. Таким образом, значительные пространства шельфовой зоны оказались практически закрытыми для рыбного промысла. Богатые рыбой и другими ценными пищевыми продуктами районы возле берегов Канады, США, стран Северной Европы и Западной Африки стали недоступными для рыбопромыслового флота многих государств, в том числе и Советского Союза.

Возникла необходимость поиска новых промысловых районов, лежащих за пределами запретных зон. По аналогии с известными мелководными банками стали искать рыбу там, где дно поближе к поверхности океана, то есть над подводными хребтами и возвышенностями.

Без научно обоснованного ответа на вопрос, постоянно, периодически или случайно образуются в таких местах скопления рыбы, нельзя рассчитывать на устойчивую перспективу развития рыбного промысла.

Вы спрашиваете, какова цель нашей экспедиции? Собрать материал для решения проблем биологической продуктивности подводных гор Индийского океана. Работать придется в трудных условиях, ведь государства не просто отгородились от океана нейтральными водами — океан, призванный объединять народы и континенты, стал страшен возможностью скрытой угрозы, в напряженной международной обстановке все сложнее проводить научные изыскания.

— Я половину своей жизни провел на море, — скажет потом капитан «Курчатова» Владимир Георгиевич Касаткин. — Ходил в Африку, Канаду, на Шпицберген, плавал в Тихом, Индийском океанах. С той поры многое изменилось, сложно стало работать в территориальных водах. Введено много ограничений, зачастую мешающих маневрированию. Чуть что — штрафы. До пяти, десяти, ста тысяч долларов. Некоторые страны, например, свои «зоны» установили сами, без международной конвенции.

Сидим в капитанской каюте, беседуем за чашкой чаю. Капитан, кому отныне вверены наши судьбы, высокий, плотного телосложения, с крупными открытыми чертами лица, — такие люди отличаются трезвым умом и хорошим здоровьем. Поседевшую голову держит прямо, невозмутимые серые глаза смотрят дружелюбно — с таким не пропадешь!

— Я всегда мечтал работать на подобном корабле. «Курчатов» — устойчивый, прекрасный по ходовым качествам корабль. Вот, например, на большую зыбь, как мы сейчас идем, контейнеровозам попадать не рекомендуется, опасно.

Касаткин работает с научной экспедицией первый раз, недавно принял судно: в Калининград из Финляндии, где «Курчатов» стоял на капитальном ремонте, корабль возвратился лишь 31 декабря.

Нравится капитану «Курчатов», не смущает его солидный возраст судна. Как только разговор касается опасной зыби, Плахова заметно оживляется:

— Владимир Георгиевич! А почему ночью вдруг бросать стало? Шторма вроде не было, а проснулись — все трещит, койка дыбом встает, того и гляди, на полу окажешься. А потом сразу трепка кончилась, как рукой сняло?

— A-а… Это я приказал рули-успокоители включить. Пусть, думаю, люди спокойно доспят, завтрак на камбузе нормально приготовят. Рули-успокоители на корабле — вещь незаменимая! Хотя они и замедляют скорость хода, зато не дают кораблю валиться набок. Вот от килевой качки, к сожалению, не избавляют.

— Объясните, пожалуйста, как они работают?

— Очень просто: из подводной части корпуса выдвигаются четыре крыла, похожие на плавники рыбы. На судне установлены измерители крена, показания их поступают на счетно-решающее устройство, оно и управляет движением подводных крыльев. Стоит судну накрениться, как крылья приходят в движение. Повинуясь сигналам, каждое из них поворачивается на определенный угол, выравнивая корпус.

Встреча наша с капитаном имеет тайную цель, и Плахова уверенно направляет беседу в нужное русло:

— Во время экспедиции в Океанию на «Дмитрии Менделееве» нас, художников, не брали на первые высадки, именуемые «разведкой», бог знает каких усилий стоило нам пробиться на Берег Маклая в Папуа-Новой Гвинее, где лишь восьмерым из ста восьмидесяти человек было разрешено работать в деревне Бонгу, среди папуасов.

А ведь нам быть участниками всех событий просто необходимо!

Касаткин слушает внимательно, постукивая пальцами по кожаному подлокотнику кресла.

— Ясно! — произносит он свое излюбленное словцо и улыбается хорошей улыбкой.

Пару месяцев спустя после ухода из закрытой гавани столицы Маврикия Порт-Луи мы все-таки попадем в настоящий тяжелый шторм. Разгулявшийся ветер, как игрушку, будет укладывать корабль с боку на бок, неподвижные предметы сорвутся с мест. Тогда добродушный взгляд капитана станет стальным и в голосе уже не будет этой раздумчивой мягкости.

Овеянное романтикой моряцкое ремесло — самое древнее на земле, со своими до конца преданными ему рыцарями. Наверное, быть моряком — это знать, что размеренная, спокойная жизнь тебе не дана и ее такой никогда не будет. Для этой категории людей ни с чем не сравнимо счастье, когда литой якорь, громыхнув, уляжется на палубу и впереди по курсу заплещется без конца и края вода.

— Владимир Георгиевич, расскажите, пожалуйста, о себе.

Рассказ капитана Касаткина. В шестнадцать лет я ушел из дому. Работать. Матросом в Калининградский флот. В 1941 году мой отец погиб, мать и сестра ушли на фронт медсестрами.

Сейчас уже полвека прожито. Половину жизни своей учился, половину плавал. Много под парусами ходил, по Северной Атлантике, к Исландии, за Фарерские острова, за Полярным кругом. А в 1952 году пошел матросом на СРТ — тогда еще не было промысловых орудий лова, все приходилось делать вручную. В первый раз в жизни попал в циклон, когда мне семнадцати не было, я на судне практику проходил.

Большой силы был циклон. Мы в центре оказались. В ту ночь в этом районе погибли три советских корабля, двадцать других судов под флагами разных стран исчезли, пропали без вести.

Так вот, циклон вторые сутки держался. Трюмы были наглухо задраены, но все равно туго приходилось. В шестнадцать часов волна разбила радиорубку, унесла за борт боцмана. Судно давно на боку лежало, воду откачивали. Так случилось, что спасательные пояса достать никто не успел: они в затопленных каютах остались. Ветер был сумасшедший — здоровых мужчин с ног сбивало. Многие у нас погибли, меня же и нескольких матросов за борт смыло.

Вода — не более двух градусов. «Холодно» — не то слово. Знали мы: кораблей в этом районе нет, все, кто успел, от циклона ушли, SOS посылать некому, да и радиорубки давно нет. Ну, я кое-как на воде держусь, друг друга в водоворотах почти не видим, помню лишь — паренек один рядом со мной был. Неожиданно нас обоих вал на гребень вскинул, вижу — вроде огонек мелькнул. Сначала решил — показалось, неоткуда здесь кораблю быть. А в голове одна мысль: глубина под нами три тысячи метров, холод ледяной, пена вокруг ревет, под ней и воды не видно.

Знаете, на море такие случаи бывают, порой и поверить трудно. Словом, не привиделся мне огонек, это наше советское судно, тоже СРТ. Не знаю уж, как они к нам подошли, как из воды вытащили. Окоченевших. Без сознания. Робы, что надеты были, заледенели, колом стояли, пришлось их с тела ножами срезать.

Судно, что нас спасло, лазарета не имело. Условий никаких. На одну койку нас по двое положили, чтобы друг друга грели. И что самое удивительное, когда отогрели, пересчитали, до фамилий дело дошло… Знаете, что оказалось? Брат мой родной на этом СРТ плавал. Это он в ту ночь на вахте стоял и знать не знал, что меня спасали. Мне, конечно, трудно рассказать, как мы потом встретились.

Плахова не умеет держать паузу и не выдерживает:

— И что потом было?

— Выжил. На землю вернулся. Стал дальше учиться, практику на море проходить…

— И это после того, что случилось?

— А что особенного, любил я эту профессию. С тех пор многое минуло, на танкерах пришлось ходить, на плавбазах. Сейчас главным качеством моряка должна быть грамотность, сложнее на море стало. Флот вырос, тоннаж увеличился, да и скорости не те. Теперь наша работа требует большого напряжения, больших знаний. Хотите знать, в чем сейчас главная беда? Часто приходится встречаться с безграмотно действующими судами, это самая большая в море опасность. Причина? Не во всех странах звание «командир корабля» присваивается добросовестно, отсюда и результат. Конечно, тяжело плавать, только я себе другой работы не представляю.

— Так вот, — задумчиво продолжает Владимир Георгиевич. — Я еще в детстве дал себе клятву: буду капитаном. Если на корабле воспитать людей не смогу, значит, сам виноват, сам все делать буду, а с палубы не уйду. И произошел со мной такой случай.

Шли мы на корабле «Карл Линней», приписанном к Калининградскому пароходству, с восемнадцатью тысячами тонн водоизмещением. Раньше этот корабль назывался «Кавказские горы». Стали Вискай проходить, в одну сторону прошли хорошо. А у моряков примета такая есть: если Бискай в одну сторону нормально пропустит, обязательно дождется и на обратном пути прихватит. Взяли мы в Южной Африке большой палубный груз, домой идем осенними штормами. Я приказал хорошо раскрепить груз, но чувствую, у команды ощущение безопасности возникло, и такое в нашем деле случается.

С палубы не уходил, сам все проверял, кое-где переделать заставил. И что же? В Бискае такой шторм пошел, из рубки смотреть страшно было. Волны по всей палубе гуляют, груза нашего под водой и вовсе не видно. Плохо было бы, если как следует не раскрепили бы.

Из всего рассказа Касаткина Плахова улавливает лишь деталь о волнах, что в Бискае гуляют по палубам, ибо именно в этой точке рассказа взгляд ее тоскливо устремляется в широкое скошенное окно, выходящее на бак. Обзор лучше некуда, видно сквозь водяную пыль, как вспухают, вздуваются, катят и опадают горбатые серые бугры.

А я смотрю на капитанский стол, где под стеклом большая фотография: красавец морячок в бескозырке, молодой Владимир Георгиевич, черноусый, без седины.

— Да-да. Это мой сын, тоже моряк. Сейчас Калининградскую мореходку заканчивает. Капитаном хочет быть. Ясно!

Так вот чье любимое словечко повторяет спикер. Значит, все-таки романтика моря сильнее штормов!