К островам Индийского океана

Встреча в океане. Самое синее. Два раза о шлюпке. Ахмед ибн Маджид и Сулейман Махри

Увидеть «Витязь» в числе первых мне помогает случай. Третьи сутки с нами плывет удод. Сначала птица Летала вокруг, почти касаясь крылом воды, кружила долго и наконец спланировала на мачту. Решил позаботиться о бедном страннике: добыл жестяную банку, наполнил пресной водой, по вертикальной лесенке с переборками влез на площадку фок-мачты и поставил для птицы банку.

Отсюда, с высоты, в необычном ракурсе виден океан — будто находишься в центре огромной, ликующе синим окрашенной чаше. Еще чуть золотится на востоке небо, небольшие ложбинки волн прозрачны, будто проложены легкими лессировками, — какое богатство чистых, открытых тонов, сплав сложных оттенков голубых, кобальтовосиних, густо-ультрамариновых!

Природа ворожит красками, словно скупец, перебирающий драгоценности. Синий цвет поет, вибрирует — просто утро, просто океан — и все бесконечно сложно. Можно писать часами, сантиметр за сантиметром заполняя поверхность холста, с верой в возможность чуда — ухватить, передать хотя бы частицу этой живой и гибкой игры красок.

Кажется, солнце выпарило все цвета, оставив лишь синий концентрат — певучий, сложный, вобравший свет небес, особенно контрастный рядом с отваливающей от борта кипящей белоснежной пеной.

Синяя всегда считалась самой дорогой и красивой краской. В XIV веке пользовались ультрамарином, который делали из драгоценной ляпис-лазури, привозимой с Востока. Удивительно голубая, эта краска не выцветала и не разлагалась в течение столетий. Рядом с ней существовала еще одна синяя, так называемая немецкая лазурь, менее дорогая и потому более доступная, та, что добывалась из малахита. Она не хранила густой, насыщенной синевы, зато обладала способностью радостно светиться изнутри.

Однако где удод? Птица исчезла, будто растворилась в синеве. С грустью думаю, суждено ли ей достичь берега, да и безрадостны эти берега — ни ручейка, ни травинки.

И пока оглядываюсь вокруг, вдалеке, как мираж, появляется белая черточка, постепенно принимающая форму треугольника. Вскоре все бинокли нацелены на это пятнышко, члены экспедиции высыпают на палубы, всматриваются, оживленно переговариваясь: шутка ли — после трехнедельного пребывания на корабле встретить «земляков», не разминуться в пути. Подобная встреча не только радость, но и предлог для глубоко личных переживаний каждого. Люди ждут встречи с друзьями, спешат написать письма домой — теперь с оказией почта скоро попадет по назначению.

А белое пятнышко превратилось в нарядный красавец корабль. «Витязь» заходит со стороны солнца. «Курчатов» ложится в дрейф, два корабля покачиваются рядышком на низкой зыби. Первой нарушает тишину басистая сирена «Витязя», ей вторит «Курчатов», и вот уже два голоса, один замирая, а другой набирая силу, резонируя от воды, растекаются над океаном. Будто работяги из стали и железа, живут собственной, отдельной от людей жизнью, встретились на долгом пути и приветствуют друг друга.

Впервые довелось нам увидеть новый «Витязь» в Новороссийске: пришвартованный неподалеку от городской набережной, он казался высоким и легким, горные гряды просматривались ниже бортовых надстроек. Изящный, нарядный и компактный, водоизмещением пять тысяч семьсот тонн, оснащенный новейшим комплексом океанологической техники — от простых черпаков до вычислительного центра и гипербарической камеры на борту. Четвертым по счету суждено этому судну носить славное имя «Витязь». Предшественник его, ветеран научного флота, проплавал под вымпелом Академии наук СССР более тридцати лет. На корвете под тем же названием плыл русский путешественник и ученый Николай Николаевич Миклухо-Маклай, совершал кругосветное путешествие адмирал Макаров.

— Группе высадки на «Витязь» спуститься к штормтрапу со спасательными поясами!

Спешат визитеры навстречу друг другу, пестрые пятна одежд, веселый говорок, шутки, праздничное настроение. А мы, добровольно отказавшись от поездки, лихорадочно пишем, стремясь с разных точек запечатлеть на холстах недолгую встречу.

Неподалеку в нарядной праздничной блузке, опершись о белый корабельный бортик, задумалась о чем-то инженер-картограф Буданова, коротко остриженные, тронутые сединой волосы шевелит ветерок.

— Лилия Яковлевна! А вы что не на «Витязе»?

— Да так…

— А все-таки?

— Я тот, старый, «Витязь» вспоминаю, предшественника этого корабля. Многое в моей жизни было с ним связано, много плавать на нем довелось.

Сложная профессия у Будановой, более тридцати лет работает она в Институте океанологии, изучает рельеф морского дна. Это ее руки создают батиметрические, геоморфологические, физико-географические и другие карты. Не гаснет ночами свет в лаборатории, где ведется эхолотный промер, звуковым сигналом, эхолот-самописец «прощупывает» дно высокими частотами. Отраженный поверхностью дна, возвращается эхо-звук обратно, четкой линией ложится на эхограмме зафиксированный пером самописца.

Каждые четыре часа сменяются операторы у эхолота, при ведении эхопромера производится экспресс-обработка данных, рисуется профиль дна, составляется подробная батиметрическая карта и по горячему следу передается начальникам отрядов. Карта нужна всем, в том числе командирам подводных аппаратов.

— Лилия Яковлевна, а почему вы избрали именно эту специальность?

— Трудно сказать. С детства бредила морем, правда, еще рисовать любила. В школе дружила с мальчиками, они тоже мечтали стать и стали впоследствии моряками. Мне всегда хотелось составлять морские карты, наверное, удалось соединить обе свои привязанности — «рисую» морские карты. А может быть, любовь к морю я получила в наследство от родителей, предки которых были исконными моряками на Балтике.

Свыше миллиона морских миль было пройдено старым «Витязем», сделано почти восемь тысяч научных станций, обнаружены новые подводные хребты. Ему принадлежит честь открытия глубин Марианской впадины. Маршруты легендарного корабля густой сетью покрывают водные пространства Тихого и Индийского океанов. Верой и правдой послужил этот замечательный корабль науке.

В славной его истории есть и частица труда Будановой, более тридцати лет занятой любимым делом. Люди крепче кораблей.

Возвращается последняя шлюпка с «Витязя», перевозя оборудование — тросы, буй, приборы. Только что шумевшие на нашем борту гости уже дома. Снова долгие гудки, на этот раз прощальные, и корабли расходятся, каждый своим курсом. Один — из антарктического рейса на родину, другой — в Индийский океан, к Сейшельским островам, в намеченный район работ возле подводной возвышенности «Экватор».

— Вы не хотели бы пойти с нами на шлюпке?

В каюту входит загоревший во время «дельфиньих бдений» Белькович. Вопрос поставлен по-джентльменски. Но по любому часовому поясу давно полдень. Солнце в зените, жжет через одежду, находясь на палубе, выискиваешь тень. Уже сутки прошли после встречи с «Витязем», «Курчатов» вышел в открытый океан, где, упираясь в горизонт, гоняются друг за другом темно-синие валы.

Сегодня подальше от корабля уйдет группа биоакустики. Хорошо бы открытый океан пощупать рукой. Опытные моряки доверительно сообщают, что быть в шлюпке и на борту пятиэтажного корабля — не одно и то же.

И я приношу в жертву художника Алексеева — должен же хоть один из нас познакомиться с океаном вблизи.

— На шлюпке? Обязательно. С вами пойдет Алексеев.

Вскоре скинер объявляет посадку. Шестеро членов отряда биоакустики во главе с Бельковичем спускаются по штормтрапу. Зрелище живописное: головы и шеи обмотаны махровыми полотенцами, поперек груди пробковые жилеты. А вот и мой муж, едва видимый в спасательном приспособлении, висит на последней ступеньке веревочной лестницы, именуемой штормтрапом.

Слабые мои сожаления, что я добровольно отказалась от прекрасной прогулки, мгновенно улетучиваются, как только волна, уловив момент, вскидывает на холку шлюп, перекладывая его с боку на бок. Оставляя шлейф кипящей воды, описывает он дугу, уходя в яростную синеву.

Алексеев пока еще виден, приютился на корме, из оранжевого жилета торчит голова в коричневой кепчонке… даже не оглянулся на прощание, впрочем, может быть, ему мешает пробковый ошейник. На палубе слишком жарко для дальнейших наблюдений, ухожу обратно в каюту, где кондиционер ровным гудением одобряет мое благоразумие.

После палубы каюта кажется темной, глаза с трудом приспосабливаются к перемене света.

В тропиках белое становится еще белей, излучая свет, синева же насыщена до предела — декоративность возведена природой в принцип. Просматриваю вчерашние этюды «Встреча кораблей». Мотив поэтичный, красивый сам по себе — две белоснежные птицы на лазурном атласе моря. Подобные работы нельзя программировать, они создаются лишь впечатлением и чувством.

Невольно вспоминаются колористическая гамма и яркий свет, пронизывающий полотна импрессионистов. Их пейзажи, портреты или жанровые сцены объединены волшебным умением передать на холсте момент, острое впечатление от увиденного. «То, что я пишу, — мгновение…» Слова эти принадлежат художнику Клоду Моне, главе импрессионистов. «Восход солнца. Впечатление» — называлась выставленная им в 1874 году в Париже картина. Ухватившись за слово «впечатление» (impression), группу молодых художников, противопоставивших себя официальному искусству, критики нарекли импрессионистами.

«Курчатов» в дрейфе. На баке испытывают аппаратуру, проверяют тросы на лебедках: судно вышло к месту работ. Клара Войтова сообщает, что над нами образовался антициклон, температура воздуха — плюс двадцать девять.

Но где шлюпка? Океан пустынен как за правым, так и за левым бортом. Всматриваюсь до рези в глазах. Кручу окуляры бинокля, и в мерном колыхании вспухающих гребней возникает нечто крохотное, как обломок спички. Черточка периодически ныряет в ложбины волн. Постепенно спичка превращается в крошечную белую скорлупку с красной точкой флажка на корме. Но что творится со шлюпкой? Светлый островок показывается на секунду, чтобы вновь исчезнуть в синей яме, будто и не было вовсе.

По прошествии нары часов робко звякает дверь, и в каюте появляется с ног до головы мокрый Алексеев, так и не снявший пробковый жилет: сроднился с ним за это время или нет сил стащить. Муж мой молчит, молчу и я. На пол с его одеяний уже натекла порядочная лужа. Наконец слабым голосом он произносит: «Пить».

Напоив, отправляю его в душ, после чего обмен впечатлениями состояться не может: примкнувший к группе биоакустики художник валится на койку и засыпает средь бела дня.

Впрочем, проснувшись, он утверждает, что все происходило совсем не так. Что ж, никто не отнимает у него права рассказать самому…

О выходе шлюпки в открытый океан, подальше от корабельных шумов, Белькович предупредил меня накануне; я сам просил его взять меня с собой. Целые сутки держал язык за зубами — иначе Плахова не пустит, однако не мог предусмотреть, что он будет столь любезен и сам явится в каюту. Разговор его с Плаховой не слышал, но полагаю, что он происходил примерно так.

— А где Борис Владимирович? Ведь он изъявил желание идти с нами, посадка уже объявлена.

На что Мария Леонидовна отвечает так, как должна была ответить:

— Посадка? Понятия не имею, первый раз слышу. А зачем вы его берете? У него давление повышено, и вообще… Никуда он не пойдет.

После чего устремляется на корму, где, по ее предположениям, можно меня обнаружить. Я же бегу к штормтрапу с противоположной стороны.

Поэтому Белькович встречает меня у лацпорта как потерянный, но нашедшийся предмет. Хорошо, что я заранее успел сменить шорты на брюки и натянуть брезентовую штормовку — иначе сгоришь. Приготовил этюдник, которому не суждено будет открыться, взял фотоаппарат, блокнот. При мне и уродливый спасательный жилет со множеством тесемок. Вахтенный строго оглядывает мою экипировку, придраться не к чему, я ныряю в люк к заветной лесенке-веревке и спрыгиваю в шлюп.

Там уже сидят четыре матроса из команды и трое ученых из отряда Бельковича, погружены приборы для записи «голосов океана». Солнце палит, будто предупреждает, что дальше будет еще хуже. Смотрю украдкой: навесной тент, который иногда растягивают над шлюпом, скручен, лежит тугим свертком на дне. Итак, надежда на тень над головой утеряна. Но молчу. А то еще высадят.

Моторист Евгений, наш соратник по выпуску стенгазет, что-то сосредоточенно подкручивает в моторе, дергает, тянет, после чего в оглушительном шуме выхлопов отходим от «Курчатова».

Океан играет со шлюпом, как щенок со старой калошей: подбросит вверх и ловит на прозрачный гребень. Горизонт изломан острыми зазубринами. Впрочем, рассматривать мир нет возможности — взлетаем и падаем; тягуче, влажно хлюпает вода.

А ведь с борта корабля океан казался спокойным. Наконец, разогнавшись, двигатель набирает скорость, и качка становится терпимой. Временами, подброшенный волной, вижу острый белый нос «Курчатова», торчат, как рыжие усы, по обе стороны якоря. Волны, швыряющие нас, лишь робко облизывают судно возле ватерлинии. Корабль быстро уменьшается, и наконец принаряженная белым кружевом гигантская волна скрывает его от глаз.

Теперь могу представить, как видят океан люди, не по своей воле оказавшиеся на лодке в его просторах, — ощущение не из приятных.

Чувствуешь потерянность, мизерность своего существования, подавленный мощью гигантской синей котловины без конца и края. В нашей экипировке и вовсе дышать нечем. В районе экватора солнце особенно нагревает воды, соответственно происходит усиленное испарение влаги, и нагретые водяные пары движутся вертикально вверх. Влажный теплый воздух на высоте охлаждается, и часть влаги выпадает в виде тропических ливней. Если бы!

Редкие, нежные, как паутинки, дымчато-золотистые облачка тянутся к светилу. Смотрю на них с надеждой, но солнце безжалостно их растапливает, бесследно распыляя по белесым от зноя небесам. Иногда на секунду поблескивает где-то далеко белое пятнышко — все, что осталось от бывшего таким большим, таким надежным корабля.

Евгений выключает двигатель, в воздухе распространяется острый запах перегретого машинного масла и гари. Теперь, при неработающем двигателе, океан швыряет нас, как игрушку, устоять на ногах может только акробат. Очевидно, пара моих набросков так и останется единственным историческим документом, отражающим вояж на шлюпе. Нет больше сил, качает так, что временами мелькает мысль: не лучше ли в эти волны… сразу вниз головой. Все-таки жена моя — мудрейшая женщина. Мои спутники как ни в чем не бывало занимаются своими делами. Евгений, натянув маску с загубником, пятится и плюхается в воду, уходит вниз, становясь розово-зеленым размытым пятном.

— Ну что там? — бодро вопрошает Белькович. — Приемник наш видите? Все в порядке? Начинаем работу.

А мне уже не до «дельфиньих бесед». Хочется пить и спать. Упасть на днище, вытянуться, скинуть проклятый жилет. Какое уютное местечко под скамейкой, какой, наверное, мягкий скрученный под ней брезент. В углублениях между досками скопились лужицы влаги, в них притаились крошки-рачки, плавают травинки…

Интересно, как долго они будут вести записи? Может быть, до ночи?

Вынырнув, Евгений обсуждает проблему рыбной ловли со спиннингом. Все что-то обсуждают, чем-то заняты, я же становлюсь более чем неразговорчивым. И зачем я сюда полез? Чего не видел? Волны как волны. И ничего-то красивого нет в этом океане, и чем только я мог восхищаться с палубы корабля!

Как далекий мираж мелькают между гребнями тонкие мачты «Курчатова». Шлюп, желая доконать меня, начинает выделывать кренделя, поворачиваясь вокруг оси, будто ловит собственный хвост.

— Начали носом корму ловить! — говорит Евгений.

Вода — плюс тридцать. Под нами — три тысячи метров. А ведь действительно там хорошо, тихо и рыбы, как сказал кто-то, «принимают за своего».

«Какой бы ураган ни бушевал на поверхности, в глубинах моря царит тишина…» — так, кажется, говорил капитан Немо профессору Аронаксу.

Ихтиологи с капроновыми сачками в руках пристроились на бортах, как наездники-гаучо. Только со взбесившимся быком можно сравнить прыжки нашего шлюпа. Или это, с быками, называется родео? Голова отказывается соображать что-либо.

Не могу сказать, сколько времени длится подслушивание бесед дельфинов и прочих обитателей моря. Как избавление от мук до сознания доходит бодрое тарахтенье мотора. Буксируя аппараты, медленно идем к кораблю, «Курчатов» вырастает на глазах, извлекаю фотоаппарат — иначе к чему были муки. Избавление близко, судно уже не вмещается в кадр.

— Ну как, понравился открытый океан? — радушно спрашивает Белькович. — Пойдете с нами в следующий раз?

— Обязательно! — отвечаю Всеволоду Михайловичу, а про себя думаю: «Ни за что, разве что отнесут связанного».

Плахова молчит, но великодушно подает мне стакан крепко заваренного чая. Теплым и неприятным кажется душ. Так бесславно кончается мой выход с группой биоакустиков.

А на вертолетной палубе, под натянутой шатром крупной сеткой, слышны азартные вопли и удары по мячу: сражаются волейбольные команды «Смутьяны» и «Гайки». И что самое удивительное — в их числе моряки, что ходили с нами в океан на шлюпе. Поневоле вспомнишь слова средневекового мудреца: «Океан — это предел суши, грань материков, лоно, приемлющее реки, источник дождей, убежище в час опасности, наслаждение в час досуга — это стезя смелых».

«Академик Курчатов» держит курс к небольшому островному государству, затерявшемуся в самом центре Индийского океана, — Республике Сейшельские Острова. Ровно месяц прожит без единого захода на твердую землю. С высоты палуб, в иллюминаторах, с кормы и бака, с левого и правого борта — один лишь беспокойный, вечно меняющий лицо океан, живое движение воды, феерия рассветов и закатов, непредсказуемые эффекты света и красок.

Закат всегда норовит застать врасплох. Сегодня, лишь стал угасать день, стеной поползла из-за горизонта темная клубящаяся масса, выталкивая отдельные облачка. Уже затянута половина небосвода, а туча-великан все рвется к центру небесной сферы, разрезая ее на две половины: с одной стороны — зловещая тьма, с другой — набухает вечерней золотистой спелостью чистое небо. Океан тоже расчленен светом и мраком на две части: густой, свинцово-лиловый под тучей — против светлого и живого.

Лохматое чудище взбирается все выше, готовое поглотить свет, однако истончается по краям, слабеет, пронизанное желтыми рефлексами, расслаивается, оплывая причудливыми формами, и утекает обратно за горизонт, очищая небо.

Никогда не угадать, чем одарит закат. Вечерами стоишь «в боевой готовности» на верхней палубе — на вялом небе зависли так себе облачка, растянутые скучными параллельными жгутиками. Расходятся разочарованные «ловцы закатов», не слышно щелчков фотоаппаратов. Но лишь, вздохнув, сложишь этюдник… Что это? Откуда взялось?

Вспыхивает горячий блеск, это, уходя, полоснуло солнце затаенным жаром. Подпаленные, вспыхнули дурнушки-жгутики, мгновенно превратились в огненно-волшебную пряжу. И немеешь, бежишь обратно, роняя кисти, замешиваешь на палитре неизвестно что с неизвестно чем, в лихорадке глаза и руки: скорее!

Растянуты в полнеба нити. Алые, багрово-оранжевые, вплетены в зеленоватое небо. Жгутики-золушки надели драгоценный наряд, переливаются всеми оттенками кармина и пурпура. Океан зеркально окрашен их красками, рябит золотом, жадно впитывает пламень. «Вот мы как!» — кричат небеса, безумствуя расплавленными сполохами. «А мы вот так!» — и рвется пылающая пряжа, превращается в перья, искорками впивается в небесное полотно.

Ни предвидеть, ни предсказать, какой сценарий заготовлен закатом, и в этом главная тайна. Жди и всегда будь начеку, иначе ненадолго расцветет и увянет своенравный цветок тропического заката.

Поздними вечерами тепло и тихо на пеленгаторной. Плутают над мачтами, возвращаясь по собственным следам, звезды. Здесь, в тропиках, привычный звездный рисунок перевернут вверх ногами. Невидимый из европейских широт, сияет изумрудами на тусклом бархате Южный Крест, таинственная музыка заключена в названиях Арктур и Вега, Плеяды и Альтаир, Кассиопея, Сириус, Капелла… Созвездие Единорога, Персея, Голубя и даже Живописца! Темнея черным пятном «угольного мешка», широкой светящейся полосой течет Млечный Путь, название свое получив от древнегреческих мифов.

Согласно одному из них, однажды рассерженный Зевс отнял от груди своей супруги Геры младенца, и молоко из груди Геры вылилось на небеса. Другой миф повествует о том, как божественный скороход Гермес приложил к груди Геры голодного младенца Геркулеса, рожденного смертной женщиной от Зевса. Оскорбленная Гера в ярости сама оттолкнула ребенка, и молоко ее хлынуло на небеса — белесая полоса Млечного Пути действительно напоминает пролитое молоко или туман.

С точки зрения науки, дело обстоит иначе. Млечный Путь — лишь скопление миллиардов звезд, расположенных по обоим полушариям неба и замыкающихся в Звездное кольцо, наклоненное к небесному экватору под углом шестьдесят три градуса.

писал вдохновенно М. В. Ломоносов. Бесчисленные светила высыпают в безоблачные ночи, трудно разобраться в этой величественной картине. Но в экспедиции есть люди, для которых небеса яснее раскрытой книги. Поднявшись на открытую палубу, нет-нет да и бросят они взгляд на сверкающий хоровод.

— Видите, вот он, Южный Крест, — из ярких звезд первой величины образован ромб! Между созвездием Центавра и Мухи!

Ночами от корабля расходится светлое сияние, днем, наоборот, возле корпуса сгущается синева. Подрагивают провода, поскрипывают доски палубы, затемнен бак, чтобы не мешать работам в штурманской рубке, неосвещенный черный треугольник носовой части корабля упирается в небо. Скупой свет дежурных ламп вырывает из темноты основания мачт, и кажется, исчезает, растворяется океан. Покинув лаборатории, отдыхают люди после напряженного дня, обмениваются короткими репликами, беседуют — в данный момент о звездах. Удлиняются паузы, тихо срываются с губ слова…

— А ведь когда-то лишь звезды вели мореплавателей…

— А магнитная стрелка?

— Да-да… В Персидском заливе она использовалась при судоходстве, но лишь тогда, когда не было видно звезд…

— А как же навигационные наставления?

— Ну, они касались лишь методов астрономических наблюдений, путь же моряка целиком зависел от светил. А какое огромное практическое значение имели большие каталоги звезд! Возьмите, к примеру, мусульманского астронома Аль-Суфи. Координаты каждой звезды были известны еще в…

— Кстати, именно здесь, в Индийском океане, на рубеже пятнадцатого-шестнадцатого веков, а точнее, в тысяча четыреста девяносто восьмом году Васко да Гама брал на свой корабль штурманом арабского мореплавателя Ахмеда ибн Маджида…

Еще на заре человечества кочующим племенам необходимо было ориентироваться в своих длительных переходах. С началом земледелия появилась необходимость вести хотя бы грубый отсчет времени для регулирования сельскохозяйственных работ. И древние народы стали учиться ориентироваться по звездному небу на местности, вести отсчет времени. Интерес к картине звездного неба имел следствием зарождение науки, названной затем в древней Греции астрономией — от двух греческих слов: «астрой» — звезда и «номос» — закон.

— Однако название еще не служит доказательством возникновения этой науки лишь в древней Греции, астрономия развивалась самостоятельно почти у всех народов, разумеется находясь в прямой зависимости от уровня их развития…

Кто-то, невидимый в темноте, спускается с небес на землю:

— А вам известно, что, когда прокладывали кратчайший прямой путь из Москвы в Ярославль, а также между Москвой и Владимиром, ориентировались по звездам? Ведь Москва как селение существовала во второй половине десятого века, Ярославль же основан в тысяча десятом году; как известно, иных способов ориентировки в те времена не было.

— А как вы полагаете…

Мы не просто прислушиваемся к разговору о звездах. Собственное важное дело привело нас на пеленгаторную в столь поздний час: уже давно тревожит душу и ждет своего часа мотив «Корабль и Ночь». Сегодня наконец друзья-электрики подтянули провод, заручившись согласием капитана Касаткина; приладили лампу, что светит прямо на холст. Работать и пользоваться этим не предусмотренным уставом светом разрешено лишь на станциях, когда судно лежит в дрейфе. Сейчас именно такой случай.

Работаем с облюбованной точки, ищем строгую выразительность конструкций. С торжественного ночного купола изливается алмазный, серебристо-голубой блеск, дышит за спиной теплом пароходная труба. Общение с учеными приносит свои плоды. Теперь и мне известно, что небо поделено на восемьдесят восемь созвездий, из которых тридцать одно находится в Северном полушарии, а сорок восемь — в Южном. Остальные девять — Рыбы, Кит, Орион, Единорог, Секстант, Дева, Змея, Змееносец и Орел — расположились в обоих небесных полушариях. Но ближе к делу.

— Итак, берем холст по вертикали. Корабль-песчинка, над ним Млечный Путь. Ты меня слушаешь?

Но он не слушает. Обстановка действует, Алексеев заражен звездной проблемой. Непримечательны будни наших дней в сравнении с пятнадцатью миллиардами лет возраста Вселенной. Поэтому на мой вопрос он отвечает вопросом:

— Ты помнишь поездку в обсерваторию на Зеленчук? Помнишь радиотелескоп «Ратан» — «Земное ухо» с кольцевой антенной длиной два километра? Для регистрации сигналов из космоса.

— А они будут?

— Сигналы? Будут обязательно, а иначе зачем бы его строили?

И мы остаемся одни на опустевшей палубе, каждый наедине со своими мыслями, под зеленоватым светом звезд, а точнее, бесчисленных солнц. И мерцающий их блеск слепит глаза даже через закрытые веки.