К островам Индийского океана

Снова на Маврикии. Кросс вокруг вулкана. О глупом Додо и бедном гусе. Шехар говорит «Амнти»

— Художникам подняться в каюту капитана! — извещает спикер.

Снова Порт-Луи. Еще никогда в странствиях по океану не возвращались мы дважды в одно место. Сотворенный капризом вулкана, нежится в солнечном свете причудливый остров. Вулканическая деятельность и теперь еще продолжается в этом районе. Как сообщила пресса, не так давно стекающая лава угрожала населенным пунктам — на острове Реюньон, что находится недалеко от Маврикия, началось извержение вулкана Фурнез. На земном шаре более девятисот действующих и потухших вулканов, примерно каждую пару лет образуется три новых, из которых один — подводный.

Используя последнее увольнение, собираемся в путь, на этот раз к кратеру потухшего вулкана. Голубой его конус с ровно стесанной верхушкой поднимается над гладкой, как стол, равниной. К путешествию присоединяется помощник капитана Георгий Иванович Лисняк и биолог Анатолий Алексеевич Шилейко. Ученый надеется пополнить коллекцию сухопутных моллюсков, Лисняк одержим идеей создать на борту «Курчатова» ботанический сад: на застекленной галерее уже расположилась целая оранжерея. Тропическим растениям явно по вкусу микроклимат этого корабельного уголка, называемого в обиходе «парвой», все цветет, тянется, выбрасывает побеги. Впрочем, может быть, нужна просто легкая рука!

Вулкан, к которому едем, спит давно и крепко. Шоссе доверчиво взбегает к самой кромке некогда грозного жерла. Этот мирный, покрытый зеленым ковром холм в свое время извергал огонь и пепел, постреливая вулканическими бомбами. Деятельность его прекратилась около ста тысяч лет назад. Желто-оранжевые нарядные канны рдеют на склонах, изгородь молодого бамбука обрамляет кратер, воронка густо заросла лесом. Деревья опутаны лианами, сплелись вершинами. Пихты, олеандры, мимозы, восковые чашечки магнолий — глянцевая, матовая, в бесчисленных оттенках зеленого листва. На дне жерла виднеется круглое озерцо с темной, почти черной водой.

Место для работы выбирать не надо: куда ни кинешь взгляд, открывается удивительная панорама. Обвалакивающая мягкость сиренево-голубых теней, дальние планы снивелированы голубизной, в бледно-зеленые долины вкраплены белые кристаллики строений, паутинки дорог, шпили колоколен… Ближний план оживлен густо-красными штрихами — таков цвет маврикийской земли, холодные и теплые тона. Невольно вспоминаются полотна Поля Сезанна: отказавшись от обычной светотеневой моделировки, художник мудро использовал оптический закон, по которому холодные тона воспринимаются человеческим глазом как более отдаленные, теплые же кажутся находящимися вблизи.

Плахова работает, Шилейко и Лисняк давно скрылись в кратере. На солнце жарковато, в тени прохладно, располагаюсь между светом и тенью, подле беседки с башенкой под ярко-красной шатровой крышей, не переставая удивляться, как ухитрилась природа соединить дикую фантасмагорию скал с идиллическими равнинами. Впечатление грандиозности горных массивов усиливает их необычная форма, самой высокой точкой Маврикия является вершина Питон-де-ла-Ривьер-Нуар, восемьсот двадцать шесть метров над уровнем моря.

Отсюда, с высоты, океан с ожерельем прибоя кажется застывшим. Спокойны зеркальные воды, будто не они трое суток терзали корабль, грозя раздавить, расплющить все живое…

Из-за беседки вижу: за спиной моего соавтора появился зритель — немолодой индиец с белоснежной шелковой повязкой на голове. Тюрбан этот давно мелькал возле кратера — воистину идеи владеют миром, теория целебного бега не миновала Маврикий!

Спортсмен долго смотрит на мелькающие в ее руках кисти, одобрительно покачивая головой. Как редкостный светлый цветок, колышется тюрбан над смуглым лицом.

Неподалеку, на газоне, двое худеньких юношей, почти мальчишек, разложили самодельные сувениры, раковины, кораллы, в стеклянных пробирках розовеет марганцевый песок. Туристы предпочитают иной сезон, и юные коммерсанты поглядывают в мою сторону, надеясь подзаработать.

Молодежи трудно найти работу на перенаселенном острове, приходится соглашаться на любые условия, даже если до места работы надо ежедневно ездить за пятнадцать-двадцать километров. Гораздо легче найти работу женщине — ей можно меньше платить, и это выгодно нанимателю.

Пристраиваюсь с альбомом и рисую юношей — сначала одного, потом другого. Особенно хорош младший — глаза юного маврикийца затенены ресницами столь густо, что кажутся обведенными черной каймой. Мягкие смоляные кудряшки надо лбом, детски открытое лицо. Позирует охотно, следит за моей рукой живым, внимательным взглядом.

Рисунок идет легко, как бывает всегда, когда нравится модель. Окончив, не прошу натурщика подписать свой портрет. Зачем? Просто бесхитростный юноша с острова Маврикий, вынужденный поделкой сувениров зарабатывать на жизнь.

Поделки эти не лишены фантазии и вкуса. Из разноцветных плоских ракушек собраны «букеты» — нежнорозовые, кремовые. Снизаны на проволочные стебельки «цветы», удлиненные темные створки заменяют листья. Тщательно инкрустированы мелкими каури коробки, чернильные приборы, но доминирует в этом ассортименте выпиленный из фанеры крючконосый Додо.

Существо это обладает, пожалуй, наибольшей известностью из всех вымерших птиц. Считают, что размером она была побольше лебедя, имела могучий изогнутый клюв и весила до двадцати пяти килограммов. Если верить молве, голландский адмирал Варвик, впервые ступив на остров в 1598 году, поименовал эту птицу «тошнотворной» по причине безвкусности и жесткости ее мяса.

Последнее упоминание о сером дронте (так назвали ее ученые) относится к 1681 году и принадлежит англичанину Бенджамину Хэрри — в манускрипте, хранящемся в Британском музее, упоминается «Додо, у которой очень жесткое мясо…».

Перед Национальным музеем Порт-Луи, за ажурной оградой, сам подобный экспонату, высится могучий баобаб с серо-голубым, похожим на бочку стволом. Подтверждая существование чудес на земле, в залах вращаются под потолком на тросах чучела гигантских мерлинов, рыб-мечей и акул, каменными глыбами высятся слоновые черепахи.

В центре экспозиции, в прозрачном стеклянном кубе, расположилась крупная птица с толстым, загнутым вниз клювом и остатками крепко прижатых к бокам крылышек. Имя Додо одни считают переводом с голландского, означающим «черный огузок», другие связывают название с португальским («Додо» созвучно со словом «глупый»). Рассказывают, что птица эта по доброй воле шла в руки к людям, не боясь выстрелов. Убивали ее и камнями и палками. В считанный срок колонисты уничтожили всех Додо.

«Эти птицы не умели летать, потому что у них не было врагов», — гласит этикетка под экспонатом. Добрые и неуклюжие, они исчезли с лика Земли. Говорят, лишь один Додо как большая редкость был отправлен в 1628 году в Англию. Другого видели в клетке Лондонского зоопарка, третий оказался при королевском дворе в Вене.

История появления чучела Додо в Национальном музее Порт-Луи тоже небезынтересна: при раскопках в разных районах острова были найдены отдельные кости, из них с превеликим трудом был собран скелет. Серенькие, одевшие чучело перья были просто-напросто… позаимствованы у обыкновенного гуся, поскольку история сохранила сведения о серо-белой окраске исчезнувшей птицы.

Как расточительно человечество — сведения сохранились, а перья нет! И мне искренне жаль безымянного гуся, отдавшего свои перья Додо…

Дописав этюд, приближается с альбомом под мышкой Плахова. И мы, дабы поддержать коммерцию и заодно выразить сочувствие бедняге Додо, приобретаем его фанерное изображение, выклеенное серенькими ракушками, с длинным висящим носом и «короткими, как рукава, крылышками».

Безжалостное время тянется, как резина, если не знаешь, куда его деть, и сжимается в комок, когда считаешь минуты. Светлый «БМВ» уже показался на дороге, наш добровольный гид обещает показать северную часть острова. Однако непредвиденное обстоятельство задерживает отъезд: исчезли, растворились в зеленом безмолвии кратера Лисняк и Шилейко. Вокруг ни души, даже юноши скрылись, собрав свой товар. Признаться, мы растеряны, не кричать же «Ау!».

— А где ваши товарищи?

Алексеев смущенно пожимает плечами.

Судя по всему, наш спутник привык решать и более сложные задачи. Одарив нас ободряющей улыбкой, уверенным шагом направляется он к самой кромке обрыва и, заложив пальцы в рот, исторгает пронзительно чистый свист, не услышать его можно, лишь находясь в преисподней! И тотчас из лиственных глубин взрывается ответный, приглушенный расстоянием посвист, автор которого — один из двух пропавших наших товарищей. Через четверть часа, отягощенные добытыми для гербариев образцами, возникают Лисняк и Шилейко.

Как жаль, что я не умею свистеть: какой прекрасный, экономящий силы эффективный способ!

По дороге ненадолго останавливаемся в Порт-Луи: сотруднику посольства необходимо посетить главу организованной в 1981 году фирмы, снабжающей продовольствием советские суда, швартующиеся в гавани.

Предоставленные самим себе, бродим по узкой улочке с тесно сомкнутыми рядами небольших магазинов, заглядываем в витрины книжных лавок с преимущественно французской литературой. За изрядно пропыленным стеклом среди пестрых обложек и глянцевых ярких открыток неожиданно останавливает внимание прекрасная репродукция «Голова мальчика» Пьера Сюблейра, последователя французской школы конца XVII — начала XVIII века. Автор маленького шедевра еще в молодости уехал в Италию, где прожил до самой смерти.

Прелестная головка в монохромной гамме, выдержанная в коричнево-серебристых тонах, закомпонована в темный овал и принадлежит к той линии реалистического портрета, которая на всем протяжении XVIII века противостояла пышному, шаблонно-холодному искусству придворных портретистов. И это на Маврикии, в Порт-Луи, изобилующем парадными памятниками французским правителям; их обилие поражает с первых шагов: на одном лишь бульваре д'Арме под каждой королевской пальмой по скульптурному изваянию наместников французских и английских королей на Маврикии!

Крутая, облицованная деревянными панелями лесенка ведет в небольшой магазинчик. Молодой человек в голубом модном костюме, с паркеровской авторучкой в кармане поднимается навстречу. Матовая кожа, небольшие черные усики, правильные черты красивого лица. Приобретаем две прекрасно иллюстрированные книги о Маврикии.

— Интересно, почему все-таки он выставил в витрине работу Пьера Сюблейра?

Услышав русскую речь, молодой человек оживляется.

— Присаживайтесь, пожалуйста! — говорит он. — Не удивляйтесь, что я говорю по-русски. Я жил в СССР, учился в университете на факультете русского языка, был даже лучшим учеником в группе…

Не удивляясь и вспоминая Манкрюнью-Маню, усаживаемся за низкий журнальный столик. Шехар, так зовут гостеприимного молодого человека, хорошо разбирается в искусстве, в Москве бывал в Третьяковской галерее, в Большом театре, особенно любит балет.

— В Порт-Луи есть прекрасное здание театра, но нет постоянной труппы, — сожалеет он.

Его родители — люди состоятельные. Все обеспеченные индийцы на Маврикии дают своим детям образование, поэтому среди учителей, адвокатов, врачей много индийцев.

— Магазин принадлежит брату отца. Я очень люблю книги, работаю тут временно.

Уже не поражаемся свободному обращению маврикийцев с языками: с нами Шехар беседует по-русски, с вошедшим посетителем — на хинди, с мальчиком, что приносит поднос с традиционным угощением — подсоленными, мелкими, как фисташки, орешками, — на французском.

— Это мой сын, его зовут Амид, — гордо сообщает Шехар. — Очень хочу иметь еще дочку…

Познакомившись таким образом с планами главы семейства, прощаемся, подарив ему несколько наборов открыток с видами Москвы.

— А-ми-ти, дружба, — говорит молодой индиец, провожая нас к выходу. И фигура его в светлой одежде с поднятой в прощальном приветствии рукой кажется картиной, вставленной в темную широкую раму двери.

Северная окрестность острова защищена от ветров горными массивами, именно здесь находятся излюбленные маврикийцами пляжи. Ровный полукруг чистейшего кораллового песка обрамляет берег. Приближаемся к побережью по грунтовой дороге, петляющей среди казуарин, похожих на плакучие ивы или цветущий саксаул.

Светится насквозь рощица, колеблется прозрачная бледно-зеленая занавесь. Под ногами похрустывают орешки, плоды казуарин. Из существующих тридцати видов, распространенных в Австралии, на островах Фиджи и Маскаренских островах, этот вид самый красивый.

Одревесневшая капсула, крылатый орешек, лежит на моей ладони. С его помощью растение завоевывает жизненное пространство. Под светлой корой необычная, почти красная древесина, она очень ценится при изготовлении мебели. Кору употребляют как дубильное вещество, эластичные побеги используют в качестве упаковочного материала. Неприхотливое дерево довольствуется песчаными, каменистыми и даже засоленными почвами, растет в степях и саваннах, вплотную подступает к океану.

Еле слышно касаются друг друга ветки. Наливается желтизной небо, близок вечер. Океан затих, ни волн, ни прибоя, ни кромки пены у берега…

— Ну как, художники?

— Красиво…

Мысленно прикидываю оставшееся для работы время, увы, его почти нет. А на небо откуда-то скатывается заблудшая, круглая, как монета, тучка. Не скрывая солнца, сеет и сеет мелкий дождик, расшивая бисером воды лагуны: такой у нас называется «грибным». Теплые капли-бусины быстро впитывает песок.

Прошлепал по берегу стоптанными сандалиями старик с белой бородой пророка и железным ведром в руке — к вечеру хорошо ловится креветка. Пискнула невидимая птица. Глухо зацокали копыта: гарцуя на блестящих, как шелк, лошадках, движется кавалькада. За живой изгородью трехметровых кактусов частные владения.

И снова никого. Лишь воробьи-космополиты, серенькие, невзрачные, как две капли воды похожие на наших, устремляются со всего пляжа в надежде чем-нибудь поживиться. Трепещут в воздухе крылышки, птицы бесстрашно подлетают к самым рукам, устраивая драки из-за кожуры банана.

Последние часы последнего вечера на Маврикии. Ушла, истаяла одинокая тучка. При редкостном безветрии пошла по океану длинная, выпуклая зыбь, переливаясь солнечными красками, будто огромный плот покачивается в лагуне. Но это последний горячий блеск.

Быстро остывает песок, сквозь графически изящные нити казуарин расплывчато мерцают звезды. Океан посветлел, зато потемнела земля, подковой охватив залив.

Пора возвращаться. Через несколько часов «Курчатов» покидает остров. На головокружительной скорости возвращаемся в Порт-Луи, в свете фар мелькают на обочинах прохожие с плоскими, как шляпки грибов, узлами на головах. Шоссе пересекает поселок, носящий благозвучное название Триоле. Тротуаров не предусмотрено, повинуясь движению руля, машина плавно огибает, казалось бы, вплотную бредущие фигурки.

— На Маврикии в населенных пунктах всегда такая

скорость?

— А какая скорость, нормальная… Народ тут организованный, строго придерживается правил.

Правил придерживается не только народ — петухи, куры и собаки ни разу не перебежали дорогу.

Последний свет дотлевает над океаном. Улица никак не освещена, редкий огонек вспыхивает в окнах жилищ. Зато оживают кабачки и таверны, слышны звуки музыкальных инструментов. В пролетах освещенных дверей, будто теневые картины, двигаются силуэты. Временами, как на полотнах Рембрандта, свет вырывает отдельные группы, погружая в мрак второстепенное.

В разрывах между домами угадывается гладь океана. Совсем низко сверкнула брошью литого серебра, пролетая, ночная птица. В бархатной темноте слабо фосфоресцирует вода, окружая черные обкатанные валуны — пристанище влюбленных пар. Темные волосы и кожа тают в вечернем воздухе, лишь смутными пятнами угадываются светлые одежды, слышен говорок, лукавый смех…

Водитель сбрасывает скорость, и в открытую машину врываются звуки перебираемых струн, голоса инструментов похожи на укулеле. Все вокруг кажется заполненным мелодиями, то плавными, то порывистыми, действующими как колдовское наваждение. Вскоре дорога делает поворот, и деревенька Триоле растворяется, сливаясь с волнистой линией холмов. Розово-сиреневым светом наливается впереди небо — приближаемся к Порт-Луи. На шоссе вспыхивают сверкающие огоньки, будто сотни глаз следят за машиной, направляя путь: в асфальт впрессованы шарики-отражатели.

Мелькают строения пригорода, освещенные улицы, бульвар д'Арме. Приближаемся к набережной, лохматыми верхушками упираются в небо королевские пальмы, закрывая звезды. Причал пустынен, тихо покачиваются катера. Хрупкая фигура молодой женщины выделяется на фоне воды — круглолицая, с правильными чертами лица, подобная прекрасной статуэтке из терракоты. Еще одна дама провожает нас в путь: на стене портового здания скульптура — расписной горельеф. Полная матрона, покровительница моряков, с лихорадочными пятнами румянца на одутловатых щеках позолоченным жезлом указует на океан, желая нам счастливого плавания.

Повиливая кормой, катер, отделанный красным деревом (может быть, той самой багровой древесиной казуарин!), увозит нас с пирса. На бронзовой дощечке выгравировано «Корсар». «Корсар» сидит низко, в плотной маслянистой воде извиваются золотые блики, отраженные огоньки можно зачерпнуть рукой.

Уже скрылись, будто вросли в землю, портовые постройки, здание таможни. Постепенно опускается в океан аллея королевских пальм, которую мы так и не успели зарисовать…

Члены экспедиции уже на борту «Курчатова».

— И все-таки сделано не так мало, — печально говорит Плахова, перебирая папку с рисунками, и со вздохом добавляет: — Если бы судьба подарила нам те три дня, что мы болтались в шторме. Только три дня… Сколько можно было бы сделать, находясь на земле.

— Ну и что? — отвечаю с участливым видом человека, ублажающего больного. — Тебе мало, что нами пересечен Маврикий с юга на север и с севера на юг? У нас была возможность смотреть…

— Смотреть? — переспрашивает она уныло.

— Именно смотреть, художник необязательно должен работать руками! — извещаю с пафосом пророка, одаряющего мир плодами своих размышлений. — Художник смотрит и запоминает…

А сам думаю: «Если бы те три дня…»

Последние минуты на Маврикии. Еще немного, и двигатели, ворча, выведут судно с рейда в ночь, в шторм, в неизвестность. «Все крепить!» — опять предупреждает спикер. «Корсар» нетерпеливо постукивает деревянным бортиком о трап. Прощаться всегда грустно. Гости готовятся покинуть корабль. Мы пожимаем им руки и прощаемся с Маврикием навсегда.

Впрочем, кто знает…