К островам Индийского океана

Семь шагов до океана. Ханта и Лалау. Веселый малагасиец

Наступает новый день, и мы вновь оказываемся на станции, в гостях у Ги и Роже. В привычной обстановке они кажутся взрослее, строже. На «Курчатове» — застенчивые юноши, здесь — гостеприимные хозяева, знающие себе цену молодые ученые. Возле знакомой мангровой рощи ждет малолитражка. Ги везет нас вдоль побережья в свой коттедж на берегу океана.

Сейчас время прилива. Вода подошла совсем близко к одноэтажному, крытому красной черепицей белому домику. Узкая, вымощенная цветной плиткой дорожка ведет от веранды к берегу, всего несколько шагов — и за невысоким каменным парапетом плещется голубовато-желтая вода, просвечивает коралловый песок. Океан строго придерживается установленной границы, с завидной точностью соблюдая невидимую черту.

— А если непогода? Циклон?

Ведь ежегодно один-два циклона с наводнениями и ветрами свирепствуют на островах. В одном лишь 1959 году пять ураганов подряд обрушились на Мадагаскар, вышли из берегов реки.

— Нет, нет, — улыбается Лалау, разливая в высокие стаканы прохладный сок кокосового ореха, — от волн нас защищает бухта.

Мутноватый сок кажется кислым и безвкусным, наверное, к каждому напитку надо привыкнуть, как привыкли мы в пустыне к незаменимому туркменскому чалу — закисшему, смешанному с водой молоку верблюдицы.

Под высоким потолком однообразно жужжит вентилятор. Убранство более чем скромное. Единственная ценная вещь — стереофоническая аппаратура. Книжный шкаф, по углам, в стыках стен, светильники в форме раковин. За квадратной аркой — детская. На столике видна высокая стопка отглаженного ребячьего белья, очень низкая тахта — малагасийцы, особенно живущие вдалеке от городов, спят на рамах с матрасами, набитыми особыми травами. Обычай связан с учетом целебных свойств растений.

— Это большое счастье, что мы оба здесь работаем — я и Лалау, — говорит Ги. — Ведь жилье предоставляется лишь на период работы на станции…

— А если не будет работы?

Лалау смотрит на маленькую Нанни и пожимает плечами: она не знает, что будет. Таннине-Нанни два года. Выход с веранды Ги загородил самодельной калиткой, и Нанни еще не научилась устранять препятствие. Сейчас но недосмотру калитка открыта, и «старшая», пользуясь случаем., уже слезает со ступенек. Привычно проследив взглядом за ребенком, Лалау птицей срывается с места, водворяя беглянку обратно.

— Чуть что, обязательно удерет к океану, пришлось сделать решетку, — улыбаясь, говорит отец. — Хорошо хоть вторая наша малышка пока не причиняет хлопот!

На коленях Ги вертится восьмимесячная Ирина.

— Работа в библиотеке, — рассказывает Лалау, — занимает у меня лишь первую половину дня, в это время за детьми присматривает знакомая девушка. Ей не удалось поступить в высшее учебное заведение. Туда вообще попадает мало женщин, да и то предпочтительно на медицинский или литературный факультет. Штат станции сегодня невелик, состоит из шестидесяти человек, но лишь четверо имеют университетское образование и являются научными работниками. Остальные заняты работой по восстановлению зданий и уходом за обширной территорией парка.

— Когда мы поженились, ели рисовый суп, — смеется Ги и поясняет: — Есть у нас такой обычай: новобрачным на свадьбе подают в простых глиняных мисках мелкую рыбу с рисом как намек на то, что супружескую жизнь надо начинать с малого.

На Мадагаскаре всеми делами в семье вершат женщины, семейные деньги хранятся у хозяйки. Законодательство предусматривает право супруги покинуть мужа на любой срок, если в семье вспыхнет ссора. В назидание мужу жена уносит с собой свою корзину из рисовой соломки — субику (в ней малагасийки хранят одежду и украшения), ту самую, что является приданым, приносимым в дом мужа. Любопытен и другой обычай: если солдат отправлялся воевать на чужбину, он разводился с женой до возвращения.

Вскоре приезжает Роже и знакомит нас с Хантой, они женаты всего два месяца. Ханта еще учится в лицее, сейчас у нее каникулы. Тоненькая, в открытой простой майке и коротких шортиках, она кажется совсем юной. Лицо ее не может не привлечь внимание: нежно-смуглое, задорный маленький носик, в уголках изогнутых по-восточному губ застыла лукавая улыбка — типаж гогеновской «Девушки с веером», писанный на Таити, только модель Гогена рыжекудрая, а у Ханты локоны темные, свиваясь кольцами, падают на узкие плечики.

Ханта кокетливо улыбается и, поправив прическу, без долгих разговоров усаживается на стул, нетерпеливо ожидая, когда я начну работать над ее портретом. Однако у Лалау лицо более характерное, в прошлый раз за недостатком времени удалось сделать лишь набросок. И я продолжаю сеанс с Лалау.

Иногда поза может рассказать о человеке не меньше, чем лицо. В манере сидеть, в положении рук и тела, в спокойной сосредоточенности и отключенности от суеты сует внутренний мир скрытых радостей и печалей. Слегка скуластая, полуприкрыв веками поднятые к вискам глаза, скрестив на коленях привыкшие к работе руки, сидит удивительная, ни на кого не похожая модель.

Работаю. Ханта примирилась с моим выбором, хотя капризно надула губки, ждет своей очереди. Стоит за спиной, заглядывая на лист из-за плеча, над самым ухом слышу ее мелодичный говорок, нет сомнения — это комментарии к рисунку. Но Лалау невозмутима.

Я буквально захвачен необычностью этого характера. Как на пленке, проявляется на листе бумаги лицо: неэффектная на первый взгляд — куда ей до красавицы Ханты, но какой острый, запоминающийся типаж.

Еще на корабле я обещал Ги сделать портрет его жены. Сегодня у модели чуть иным был поворот, чуть иным ракурс — черты лица мягче. Предлагаю Лалау выбрать себе один из двух рисунков, безошибочно зная, что выберет она второй, где «красивее», хотя ценность для меня представляет именно первый. Так и происходит. В качестве арбитра привлечен мой соавтор, и Плахова, явно кривя душой, подтверждает выбор Лалау.

Теперь наступает очередь Ханты, как говорится: «Не было ни гроша, да вдруг алтын»: ведь ни одного, даже скоропалительного рисунка, ни одного женского портрета не удалось сделать в Анцеранане. Женщины недовольно отворачивались, закрыв лицо покрывалами, но жены наших друзей позируют с охотой.

Итак, Ханта, перекинув через плечо волнистые локоны, скорчив довольную гримаску, уже заняла место. Красивый, идеальный овал лица слегка заострен к подбородку, на матово-золотистой коже, будто акварелью, намечены полукружия бровей, тронуты розовым губы. Солнечный луч, пробившись сквозь листву, упал на веранду, и крохотное ушко вдруг загорелось прозрачной раковиной… такой портрет требует не карандаша, а кисти или пастели. Слегка подкрашиваю рисунок масляными мелками — пандой, не переставая удивляться обаятельному в своей детской открытости лицу молодой женщины. Незаметно течет время. Но вот сеанс окончен, Ханта вскакивает, заглядывает мне под руку и весело хлопает в ладоши, как ребенок. Увы, судьба моей работы предрешена: не успеваю глазом моргнуть, отколоть от планшета кнопки, как Ханта с легким, радостным смехом исчезает, унося рисунок.

— Она хочет показать портрет своим подругам, — смущенно комментирует Роже.

Но какие «подруги», вокруг лишь пальмы да океан. Даже Плахова не выражает неудовольствия по поводу пропажи работы.

— Вот умница, сразу догадалась, что не отдашь! — говорит она. — Ведь доставить человеку радость тоже хорошее дело.

И тут будто порыв ветра проносится по веранде.

— О-ля-ля! — раздается звонкий мужской голос. С бесчисленными интонациями повторяя этот возглас, появившись невесть откуда, молодой человек в пестром, обернутом вокруг бедер парео начинает метеором носиться по веранде. Щекочет подбородок Нанни, и она звонко смеется, откидывая назад черную, будто отлакированную головенку, молниеносно наливает в стакан шипящий сок, хлопает по плечу Ги, подталкивает плечом Роже, что-то говорит, хохочет, показывая белые прекрасные зубы, многозначительно делает круговые движения рукой вокруг своего лица, затем оборачивается в сторону, куда скрылась Ханта, и вновь крутит ладонью вокруг лица, подняв вверх большой палец.

Стою, оглушенный и растерянный вихрем улыбок, звуков и жестов. Умудренная опытом общения с островитянами, Плахова безошибочно расшифровывает ситуацию:

— Он хвалит портреты Роже и Ги, хвалит портрет Ханты, которую встретил по дороге, а главное — он желает, чтобы ты нарисовал его!

Времени остается не так уж много, но есть что-то завораживающее, цыгански бесшабашное в распахнутых глазах, твердом очерке скул, крепком мальчишеском подбородке. Лицо несколько грубоватое, но юное и прекрасное своей труднопостижимой сменой настроений.

Мой новый, необычный, богом данный добровольный натурщик весь открыт, радость жизни и энергия рвутся наружу. И я работаю, не видя ничего, кроме этого лица: дрожит на губах улыбка, глаза подолгу не могут задержаться на одном предмете. Парус, скользнувший в океане, тень птицы, даже пробравшийся на веранду нахальный цыпленок, что норовит клюнуть раскрытую сумку, — все, как зеркало, отражает этот взгляд.

Будто заглядываешь в душу человека, каждый раз волнуясь, как новичок: удастся ли? Не внешнее сходство — к этому обязывает простой профессионализм, а «разгадывание» модели, сущности ее, выражение моего лично к ней отношения.

Есть лица, легко поддающиеся прочтению, они, как визитная карточка, рассказывают о себе, остается лишь закрепить этот рассказ на бумаге. А иногда бьешься, словно стучишься в наглухо закрытую дверь; видишь рисунок губ, но они молчат, взгляд, но он ускользает, позу, но она искусственна. Однако самое сложное для художника, когда приходится вступать в «единоборство» с моделью. Вроде бы человек позирует охотно, старательно, но хочет казаться глубже, придавая лицу значительность или надевая маску отрешенности. Подобное происходит неумышленно — ведь каждый из нас инстинктивно стремится выглядеть лучше, чем есть на самом деле.

Наконец наступает момент, когда работа окончена или прервана и модель видит свое изображение. Это одно из самых острых мгновений, ибо своей реакцией человек невольно подсказывает художнику, есть ли «попадание». Даже самые сдержанные не могут удержаться если не от слов, то от соответствующего жеста или мимики.

В альбоме уже возникло выразительное лицо под копной темных мягких волос, с короткой полоской усиков над приподнятой верхней губой. И я не ошибаюсь, уловив артистизм в моем натурщике. Он, оказывается, не только сотрудник станции, но и популярный местный поэт и артист.

Вечером на «Курчатове» прощальная дружеская встреча — приглашены работники станции с женами. Предстоит еще одна, последняя встреча с этими гостеприимными людьми.

Под реплики «О-ля-ля!», сопровождаемые лучезарными улыбками, Алексеев работает над портретом молодого красивого мальгаша. Лалау ушла в дом — кормит Ирину и Нанни. Ханта скрылась с рисунком. Моя работа тоже близится к концу — пейзаж, увенчанный сказочным деревом, густо осыпанным золотисто-желтыми, похожими на маленькие подсолнухи цветами. Плавно изогнутые его ветви крышей укрывают самый прозаический курятник, сооруженный из бамбуковых стволов и раскрепленный по углам вместо грузил тридакнами. Блестки соцветий фонариками вспыхивают в тени, стойкий парфюмерный аромат обволакивает все вокруг.

Ги ловко взбирается на дерево и приносит мне ветку с нежными цветами, они покрывают ее так густо, что почти не видно листьев. От растертых в пальцах лепестков исходит волна дурмана, маленькое солнце лежит на ладони с шестью лепестками-лучиками.

— Это иланг-иланг. Единственное на земле дерево, которому человек поставил памятник! Именно ему обязаны своей славой французские духи. Ствол его на высоте двухтрех с половиной метров безжалостно обрубают, а ветки пригибают к земле. Через месяц их освободят от держащих пут, но дереву уже никогда не подняться до предназначенной ему природой высоты.

— А какую высоту предназначила ему природа?

— Около десяти-одиннадцати метров. Вы знаете, каков годовой урожай? С одного дерева иланг-иланг собирают до двадцати килограммов цветов. Очень важно определить время его цветения, сборщики должны работать обязательно на рассвете, когда лепестки доверчиво раскроются навстречу восходящему солнцу. Эти удивительные цветы можно собирать, лишь когда они приобретут сочный желтый цвет с ярко-красным пятнышком внутри бутона.

— А почему надо искривлять ветки?

— Тогда сок приливает к цветоносным побегам. Это редкое эфиромасличное дерево, во всем мире его плантации есть лишь на Коморских островах и здесь, у нас, на островах Нуси-Бе и Нуси-Бураха. Это самое изысканное сырье, придающее стойкость и аромат французским духам.

Дикорастущих иланг-иланг почти не осталось в природе.

— Но у этого дерева крона не срезана?

— Нет, но это исключение. Вы обратили внимание на множество искусственных насаждений в парке? Помимо декоративного назначения они являются предметом исследования как возможный источник новых фармакологических средств.

Считают, что современная парфюмерия располагает более чем пятью тысячами душимых веществ, из которых природные не составляют и четырехсот, остальные созданы человеком в результате синтеза. Когда-то римляне и греки придумали легендарный остров Панхайю, поместив в Аравийское море источник самых тонких благовоний на Земле. Индия славилась корицей, Китай — камфарой, Малабарский берег — сандалом, Ливан — кедрами.

В конце XIX века химия «догнала» парфюмерию, получив искусственные вещества с запахами, подобными природным. Ароматы стали популярными — история сохранила сведения о целой категории различий запахов «по рангам»: существовали специальные духи для простолюдинов и королей, швей и модисток, дам полусвета, которым, кстати сказать, предназначался запах мускуса. История утверждает, что и Наполеона не миновало общее пристрастие: сосуды с благовониями сопровождали его в походах, особой благосклонностью императора пользовались флаконы пахучей «кёльнской воды».

Стою под душистой тенью иланг-иланга, с веранды раздается тихий говорок Лалау, смех детей, скрип карандаша по бумаге. Какой разительный контраст характеров и темпераментов: сдержанность и немногословность Ги и Роже рядом с буйно рвущимися наружу эмоциями позирующего красавца юноши.

Время есть, и я отправляюсь побродить по острову, покинув территорию станции. За сеткой-оградой начинается иной, отличный от ухоженного парка мир.

По щиколотку проваливаюсь в мягкий мох, сырые, сгнившие травы. В зелени — развалины каменных строений, заколдованное царство лиан, крупных, похожих на орхидеи бледных цветов. Будто и не ступала здесь никогда нога человека, из глубоких канав выпирают серые могучие корни, сплетаются и снова скрываются в почве. Почти темно, лишь солнечные блики светлой чешуей рассыпались по земле.

Заросшая, еле заметная тропинка, вволю попетляв в чаще, вскоре выводит к небольшому поселку. Похрустывают скорлупки ахатин, владелицы которых давно составили обед или ужин африканской семьи. Деревенька окружена ветхими мостиками на сваях: в часы прилива по многочисленным протокам сюда проникает вода.

Пристраиваюсь возле крайней хибарки, занимаюсь своим нехитрым делом — рисую. Две немолодые женщины толкут зерно в похожем на барабан высоком деревянном сосуде, ритмично поднимая длинные пестики-палки. От тлеющего очага течет в сторону розовый горьковатый дымок, в закопченном горшке варятся моллюски. Африканцы считают их питательными и вкусными, и океан аккуратно, два раза в сутки, открывает кладовую, обнажив рифы. Моллюсков сушат и вялят впрок, до тысячи трехсот их видов насчитывают прибрежные воды Мадагаскара.

Срок увольнения истекает. Роже вручает нам свежие кокосовые орехи. Они не желают вмещаться в сумку, предназначенную для менее габаритной поклажи, и Лалау приносит большую сетку, сплетенную из волокон рафии.

Но прежде чем навсегда покинуть этот дом, Алексеев, аккуратно прикрыв за собой калитку, выходит на дорожку и старательно, как цапля, вышагивает к океану и обратно…

— Сколько? — спрашиваю его, ибо не составляет труда разгадать этот маневр.

— Семь! — слышу удовлетворенный ответ. — Ровно семь шагов до океана.

Общепринятое представление о малолитражке как о небольшой машине ошибочно: едем к причалу, вмещаясь в нее… ввосьмером. Миниатюрная Лалау и хрупкая Ханта прижались друг к другу на переднем сиденье. Нанни на материнских руках, нас двое и Роже позади, а Ирина… такого еще не приходилось видеть: маленькая смуглянка привычно сворачивается калачиком на коленях у Ги в кольце темных отцовских рук, твердо лежащих на руле. Малость осев, юркая машинка бодро устремляется в обратный путь, кружа по дороге, что, как пес в известной поговорке, «так и стремится поймать собственный хвост». Мелькают дома деревеньки, пальмовые рощи, под колесами клавишами поднимаются и опадают танцующие мостки из положенных поперек бамбуковых стволов.

Над заболоченной землей высятся мангры. Распластались ветки с глянцевитыми, облепленными илом листочками, из-под них тянется зеленая поросль молодых мангрят.

Столпившись в черте прилива, мангры ухитряются сбрасывать своих «детей» с уже готовыми, проросшими на материнской ветке корнями. Какой отлаженный механизм своевременно сообщает растениям о часах прилива и отлива? Перехитрив океан, малыши-мангрята успевают укорениться в почве до возвращения воды. Воздушные корни-подпорки стоят преградой на пути прилива, укрепляя грунт.

Впервые увиденное на берегах тропических морей греками-мореходами адмирала Неарха растение приобрело впоследствии известность: древесина мангров не гниет в воде. Сотни лет из Красного моря и с берегов Персидского залива устремлялись сюда доу купцов и судовладельцев, скупавших мангровую древесину. Так и прозванных «мангровыми пиратами».

— Осторожно! — предупреждает Ги, когда, вновь переступая через сети с алыми, круглыми, как мяч, буйками, шествуем по причалу. — Осторожно, сейчас низкая вода.

Действительно, что это? Утром катерок покачивался вровень с пирсом, сейчас же, обнажив дно, вода ушла из лагуны. Видны водоросли, позеленевшие створки тридакн, покрытые серым налетом обломки кораллов. Бухта потеряла прежний опрятный вид. Попасть в катер можно, лишь спустившись на пять-шесть метров по вертикальной железной лесенке, припаянной к ржавым сваям. Наверху четко рисуется на фоне неба живописная группа: Ханта острыми зубками покусывает травинку, лукаво улыбаясь, помахивает рукой; Роже и Ги серьезны: маленькая Панни старается вытащить серьгу из уха матери; юноша малагасиец машет рукой…

— До вечера! И не забудьте — для вас есть сюрприз! — слышим последние слова, и катерок под зеленым тентом навсегда увозит нас с острова Нуси-Бе.

За безмятежно проведенный день следует расплата: покинув причал, попадаем на короткую высокую волну. Небо темнеет, со всех сторон, обгоняя друг друга, мчатся из-за островков тучи. Вскоре сетка дождя затягивает холмы. Уже постреливают по тенту, впиваются в воду тяжелые, как пули, капли. И хотя обыкновенно дождь гасит волны, сбивая с них гребешки, сегодня все происходит наоборот: чем сильнее барабанит сверху, тем ожесточеннее скачут барашки.

Форма нашей одежды «летняя», ведь отправлялись мы в путь ясным и жарким утром.

Истинное светопреставление начинается, когда катерок минует дугообразную бухту, выходя из залива. Над самой головой тучи сводят счеты, клубятся зловещим водоворотом, громоздятся башнями воздушных замков. Фиолетово-черные чудища с растрепанными хвостами и шлейфами, сшибаясь, мечутся над океаном. Глаз уже приучен видеть волны с высоты многоэтажных палуб «Курчатова», сейчас смятенные вода и небо предстают в необычном ракурсе, странно смотреть на волны снизу вверх, рваные, пенистые их края перекрывают горизонт.

На единственном, оставшемся чистым лимонном клочке неба застыло одинокое храброе облачко, будто прилипло, прижалось к свету в ожидании удара летящих туч. Далекая земля из зеленой стала иссиня-черной. Из-за горизонта лезет царь-туча, стремясь как можно скорее перекрыть небо. Молнии, что посверкивали в отдалении, бьют ближе и ближе.

Катерок подпрыгивает и вновь зарывается в волны. Ветер, смешанный с дождем, пронизывает насквозь. По дощатому дну с хлюпаньем перекатывается вода. Одежда прилипла к телу, как кожа.

Вдалеке маячит корпус «Курчатова». От него отваливает бот. Встреча происходит в центре залива. Но только моторист сбрасывает ход, последняя устойчивость пропадает в мире — из стороны в сторону начинает мотаться небо, то с одного, то с другого борта тяжело шлепают волны. Друг против друга качаются бот и катерок с выключенными двигателями. Изловчившись, матрос-курчатовец длинным багром подтягивает бот к боту. Что дальше!?

Выбора нет, не ночевать же в заливе — хочешь жить, умей вертеться! Ах, какая была пересадка среди плюющихся пеной водяных бугров!

Первым, как и подобает мужчине, сложившись дугой и растопырив руки, уловив момент, совершает прыжок художник Алексеев. Наступает мой черед. С трудом отдираю побелевшие в суставах пальцы от скользкой, мокрой лавки и перемахиваю следом. Авоська из рафии рвется пополам, и стихии достаются прекрасные кокосовые орехи. Предоставляя последнюю возможность полюбоваться ими, волны подкидывают похожие на головы пловцов шары и уносят их в кромешный ад. Но это уже, право, не имеет значения.

Еще несколько секунд видим темное лицо моториста с Нуси-Бе, белую полоску зубов, лихо сдвинутую на затылок фуражку. Крепкие руки с трудом удерживают штурвал, и вот уже катерок под зеленой крышей, улегшись набок, исчезает в серых гребнях.

Курчатовский бот, лишенный даже тента, неуютен, открыт для всех невзгод. Какие там тропики! Заледенели руки, не попадает зуб на зуб, мокрую одежду продувает ветер. Взгляд невольно старается уловить в беснующемся месиве волн знакомые очертания корабля, и вот он, уже близко. Сверкают сигнальные огоньки, светлые глазки иллюминаторов и бортовых ламп пробивают водяную завесу, «Курчатов» кажется таким надежным, изливающим теплое сияние. И хотя свирепо скачущие волны заглатывают светлые блики, они текутчи текут, праздничным ореолом окружая судно…

Закладывая вираж, подходим к «Курчатову» с подветренной стороны. Алексеев утверждает, что надо говорить «с наветренной», но это мы обсудим в другой раз. Теперь высокий корпус судна прикрывает от ветра, из дырки лацпорта свисает мокрый, неудобный, но родной, долгожданный трап. Чьи-то протянутые навстречу руки уже втаскивают меня внутрь. Мы дома.

Не зря считают, что капризы мадагаскарской погоды в любой момент могут превратить в испытание приятную морскую прогулку. Даже на плоских самоходных паромах, что регулярно утюжат залив, курсируя между островами, находиться в море в подобную погоду — небезопасное занятие.

В каюте извлекаем из сумки пакет с ничуть не пострадавшей веткой иланг-иланг. Тонкий, пряный аромат наполняет наше небольшое жилище.

Уж и не помню, где и когда довелось прочитать о североамериканских индейцах, что с помощью запахов… «фотографируют воспоминания», привязывая к поясам герметически закупоренные коробочки с сильно пахнущими веществами. Если спустя годы владелец запахов вдыхает какой-либо аромат из своих «запасов», запах восстанавливает в памяти пережитое.

«Иланг-иланг» — название звонкое, как две капельки воды, дурманяще близкое дыхание Мадагаскара.