К островам Индийского океана

В Суэцком канале. «Давай каюта!» О песчаной буре и бороде Сфинкса

— И это вблизи Африки?

Иосиф Исаевич Гительзон, доктор биологических наук, член-корреспондент Академии наук СССР, работает над проблемой свечения, или биолюминесценции, моря. Знакомство наше началось еще в период совместного рейса на «Дмитрии Менделееве» в Океанию.

— Свечение моря — одно из прекраснейших проявлений жизни на нашей планете, — говорит Иосиф Исаевич.

В море с океанологами выходит он не в первый раз, испытывая в экспедиционных условиях батифотометры, разрабатываемые лабораторией фотобиологии Красноярского института физики.

— Где синева? Где небо? Ни света, ни солнца…

Гительзон пожимает плечами, он, как и я, поражен пейзажем. От Африки тянет холодом, с обращенного к Европе борта веет слабым теплом. В воздухе мутное марево, в бесцветных небесах бесформенные облака, в снастях подвывает ветер.

На мачте рядом с советским полощется красно-синий с белыми продольными полосами флаг. На рейде Порт-Саида вода рябит мелкими морщинами странного зеленоватого оттенка, будто армаду разномастных кораблей скопом затолкали в огромный хлорированный бассейн. Контейнеровозы и танкеры, буксиры, суда грузовые и пассажирские под флагами всех стран. Вавилон этот покорно ждет формирования каравана для прохода Суэцким каналом. Стали на якорь и мы.

Иногда белесый солнечный свет прорывается сквозь хмарь, и тогда вода приобретает цвет расплавленного олова. Медленно, бессистемно, как во сне, перемещаются корабли по заливу, оставляя за кормой искрящуюся полоску, будто, наскучив ожиданием, бродят из угла в угол. Даже чайки не оглашают криками сонное царство, описывают беззвучно круги над мачтами, растворяются бесследно в высоте. Какое-то отчаянно ржавое судно, очнувшись, неожиданно выбрасывает из желтой трубы черную струю дыма, не торопясь перемещается на несколько метров и вновь замирает будто уткнувшись в невидимую черту.

— Однажды мы целых десять дней ожидали разрешения на вход в канал, — утешают бывалые моряки, члены экипажа.

— Зато судьбой нам дадено дойти до пирса Адена, — бормочет Плахова, отскребая палитру.

Я тоже написал пару этюдов, но кто поверит в Москве, что писано возле Африки. Закончив работу и собрав этюдник, за отсутствием ярких впечатлений, отправляюсь в конференц-зал изучать историю Суэцкого канала.

Уже в глубокой древности существовал судоходный канал, соединяющий Средиземное и Красное моря. Построенный многие тысячелетия назад, он постепенно подвергался разрушению. В период расцвета персидского государства царь Дарий приказал восстановить канал — повеление это высечено на каменных, раскопанных в Египте плитах. По свидетельству античных ученых Геродота и Страбона, «канал фараонов» еще в древнем Египте связывал дельту Нила с Красным морем; в VIII веке, повинуясь приказу багдадского халифа, канал засыпали.

Первые проекты нового сооружения появляются после открытия морского пути в Индию вокруг Африки, а в конце XVIII века в связи с расширением международной торговли постройка канала через Суэцкий перешеек становится необходимостью. Десять лет длится начатое в апреле 1859 года строительство, и лишь в ноябре 1869 года состоится официальное открытие канала для судоходства.

Построенный руками египетских феллахов (более двадцати тысяч которых погибло при строительстве) канал стал пропускать первые суда.

В Константинополе на конференции (в число стран-участниц входила и Россия) был определен международный режим работы канала. Согласно принятой конвенции, канал должен был оставаться открытым для торговых и военных судов всех стран как в мирное, так и в военное время. Любая блокада признавалась недопустимой, право свободного прохода предоставлялось даже военным кораблям воюющих государств.

Однако правила конвенции вскоре были нарушены: в 1882 году Египет оккупировали английские войска. Великобритания, подписав конвенцию, отказалась ее выполнить и во время первой мировой войны объявила об установлении протектората над Египтом.

Сразу после своего сооружения в 1868 году Суэцкий канал стал объектом ожесточенной межимпериалистической борьбы. Захват Египта и зоны канала — одна из целей гитлеровской Германии во время военных действий в Северной Африке в 1940–1942 году.

В 1952 году в Египте происходит революция, в 1953 году провозглашается республика. В 1956 году Суэцкий канал национализируется.

Империалистические государства предпринимают против Египта карательные санкции, движение судов прерывается. В 1967 году в результате агрессии Израиля против арабских народов международное судоходство вновь прекращается на долгие восемь лет. Канал заминирован.

Перед открытием судоходства возникла острая необходимость расчистить фарватер. Однако в лоциях и на картах Красного моря не были отмечены происшедшие за эти годы изменения: новые коралловые рифы и банки, в которых намертво застревали поставленные тралы. Особую опасность представляли затонувшие суда: взрывы могли произойти в любую секунду. Дополнительные трудности создавала близость израильских войск — провокации не прекращались. «Фантомы» и «скайхоки» кружили над советскими кораблями в опасной близости. Израильские торпедные катера с расчехленными орудиями демонстративно ложились в дрейф по курсу.

И все-таки просьбу египетского правительства провести боевое траление советские тральщики выполнили. В 1975 году канал разминировали. Первым проложило дорогу советское судно.

После открытия канала началась его реконструкция, первая ее очередь окончилась к началу 1981 года. Сейчас глубина бесшлюзового канала — около двадцати метров, что позволяет проходить здесь любому кораблю, бывший «канал фараонов» стал водной артерией большого международного значения.

А в природе перемены к лучшему. Истончилась облачность, разлинованным рисунком лежит на палубе солнце. Ожила поверхность залива, размашисто заструились блики, как на фотопленке, проявилась вдали зубчатая гряда гор. В потоках света корабли вспыхивают желтым, зеленым и красным, будто прошлась по ним волшебная кисть живописца.

День проходит без изменений, стоим на якоре. Поздним вечером, когда тьма-тьмущая накрывает мир, живой россыпью вспыхивают корабельные огоньки в заливе. Светлыми капельками поблескивают иллюминаторы, сверкают ограничительные огни на мачтах, соединяются в праздничные гирлянды, отражаясь, текут, сливаются в сплошную ленту, только теперь видно, как плотно забит залив судами.

Заполнив таможенные декларации и вволю налюбовавшись ночной феерией рейда Порт-Саида, члены экспедиции расходятся по каютам.

Ровные, подхватывающие друг друга толчки, еле ощутимая дрожь под ногами, и «Курчатов» пошел, потянуло легким ветерком, ожила потревоженная вода.

Фарватер обозначен голубыми с одной и красными с другой стороны борта световыми сигналами. Тонкий луч берегового маяка расплавленной иглой покачивается над берегом. Идем тихо, пока, полоснув прожектором, лоцманский катерок не притирается к кораблю: прибыл лоцман.

— Чиф! Ручс!!!

Просыпаемся от диких, непривычных на судне криков. За иллюминатором слабо брезжит рассвет. Кто-то бежит по коридору быстрыми шаркающими шажками. Незнакомые гортанные голоса все громче, настойчивей.

— Чиф! Каюта давай, давай каюта!

Над кормой «Курчатова» покачивается зеленая лодчонка с просмоленным черным днищем. В лодке нехитрый скарб — жестяной помятый чайник и оловянные миски, рваные одеяла, закопченный примус.

Мотор лебедки «вирает» лодку, что в переводе на обычный язык означает «переносит» ее вместе с содержимым на палубу. Проходя каналом, корабли обязаны принимать на борт швартовщиков на тот случай, если возникнет срочная необходимость швартоваться в канале. Забегая вперед, скажу: судьба заготавливает нам именно этот случай.

Швартовщики в живописных лохмотьях, с шеями, замотанными потерявшими цвет платками, в полинялых кофтах и заношенных широченных штанах поочередно суют под нос помощника капитана свой грязный палец, что означает: «по отдельной каюте на каждого».

Получив одну каюту на двоих, арабы сами удивлены подобным оборотом дела, ибо уже расстелили в укромном местечке на корме свои одеяла. Развязывают полосатый залатанный мешок, вытряхивая содержимое. Что только не вываливается из него: авторучки и бритвы, дешевые открытки с красотками, кошельки, свитые змеиным клубком пояса и подтяжки, потертые кожаные пуфики с золоченой арабской вязью.

Процесс открытия на корме «Курчатова» торговой точки сопровождается призывными движениями темных рук, бормотанием, причмокиванием и прищелкиванием.

— Бизнес давай, давай бизнес!

Один из швартовщиков, низенький, коренастый, с лицом, иссеченным глубокими морщинами и шрамами, в лиловой чалме поверх старого берета, сразу избирает меня объектом обогащения.

— Мадам, мадам, давай бизнес!

Стою, ошеломленная столь быстрой атакой, а перед носом уже вспыхивают зажигалки, мелькают авторучки.

Но и с бизнесменами можно найти общий язык, вместо коммерческих операций приступаем к мирной беседе с помощью мимики и жестов. Вооруженный альбомом, подходит Алексеев. Через пару минут второй швартовщик, высокий и худой араб, закинув голову с острым, выпирающим кадыком, уже позирует для наброска, получив в подарок пачку сигарет.

Вскоре оба швартовщика, растопырив ладони и добродушно улыбаясь, начинают поочередно загибать пальцы.

— Знаешь, — сообщает, возвратившись в мастерскую, Алексеев, — их зовут Ваддах и Хатыб.

В иллюминатор видно, как, прижимая к засаленным кофтам оловянные миски с корабельным омлетом, Ваддах и Хатыб бредут по палубе.

— А ведь они очень несчастные люди. Они — феллахи. Ты хоть знаешь, кто такие феллахи? Это самый низший, самый эксплуатируемый класс, настоящие бедняки. Ютятся на окраинах, в глиняных землянках. Обремененные податями, лишь на короткий сезон пахоты или жатвы уходят обрабатывать землю примитивным плугом, на уровне древних египтян. Своей земли у феллахов нет, они получают ее во временное пользование и платят подати большей частью урожая.

— Как это они тебе без знания языка рассказали?

— Почему они мне должны рассказывать? Книги читать надо, — и протягивает извлеченную из библиотеки брошюру.

«Техника земледелия феллахов, — говорится в ней, — примитивна и напоминает технику на уровне древних египтян. Исповедуют ислам, говорят на арабском языке…»

Теперь и я заинтересована судьбой несчастных феллахов.

— А что они тебе на пальцах объясняли?

— A-а… Это я спросил, детей сколько.

— И сколько?

— Страшно сказать: у Ваддаха — семь, у Хатыба — девять. Только я не понял, сколько в живых осталось.

«Курчатов» неторопливо движется в караване судов. Впереди высокая красная корма сухогруза, позади большое двухтрубное пассажирское судно. В узком горле канала корабли кажутся громоздкими, неповоротливыми, трасса проходит по пустынному Суэцкому перешейку, разрезая его с севера на юг, в наиболее низкой части соединяя Средиземное море с Красным. Между устьевыми портами длина канала составляет сто шестьдесят километров. Иногда русло отклоняется от прямой, делая поворот, и тогда можно лицезреть фантастическую картину: песчаные горбы скрывают канал, от впереди идущих судов видны лишь мачты с надстройками да изрыгающие дым трубы. Мачты, надстройки и трубы движутся над пустыней, будто презрев законы, плывут корабли по песку. К такому зрелищу надо привыкнуть!

И снова, в который раз, с ревом проносятся над головами истребители: благодаря своему положению между бассейнами Атлантического и Индийского океанов Суэцкий канал становится все более горячей «точкой приложения сил».

Идем, прижимаясь к северной стороне канала. Справа безжизненные пространства, слева теплится жизнь. За буграми спрессованного, извлеченного из русла песка, как за рыжими стенами цитадели, приютились домики. Собственно, слово «домики» вряд ли применимо к жалким хибарам, что вросли в холмы.

Лачуги со слепыми оконцами наглухо отгородились закрытыми ставенками. Изредка вспыхнет солнечный блик, нашарив медный кувшин на плоской крыше, заверещит петух, тявкнет одичалая собачонка.

Берег кажется необжитым, безлюдным, лишь закутанная в черное покрывало женщина тянет за веревку понурую низкорослую коровенку. Сухой ветерок шевелит мусор, глохнут, увязают в плотном воздухе звуки. А рядом нацеленные в небо стволы орудий, груды покореженного металла, колючая проволока. Иногда завалы насыпи расступаются, открывая горизонт с уходящими в белое сияние полосками оазисов и тусклыми серо-зелеными пальмами.

Лениво журчит у бортов вода, слабой волной упирается в укрепленный берег. Нищета и разор печально контрастируют с утренним крепнущим светом. Еще не набрали полной силы краски, но уже уплотнился, зарозовел песок, зазолотились финиковые пальмы.

Частыми порывами налетает ветер, наизнанку, до рыжего основания выворачивает листву, укладывает, отбрасывает набок широкие, как веер, кроны, будто, раскинув зеленые крылья, рвутся и не могут сорваться с гнезда лохматые птицы.

Все плотнее насыщается мир сиренево-охристыми красками. Сужаясь позади, как бегущие к горизонту рельсы, уходят в песчаное марево берега канала. Над полоской воды, извиваясь и меняя рисунок, тянется цепочка мигрирующих птиц, растягивается, сжимается, в сложных своих построениях сохраняя неведомую нам систему.

Все дальше углубляемся в Суэцкий перешеек, и косяки птиц уже исчезают за безжизненными дюнами.

Идем каналом, постепенно попадая в сферу действия глубокого циклона с центром над Черным морем. Мгла обрушивается внезапно, видимость уменьшается до мили. В десять часов тридцать минут утра по указанию лоцмана пришвартовываемся левым бортом к берегу: движение по каналу запрещено. Идет песчаная буря. Она налетает неожиданно, рваным серым краем смывая нежные утренние краски.

— Внимание! В связи с приближением песчаной бури караван остановлен. Срочно зачехлить лебедки. Задраить иллюминаторы!

Борьба мрака и света длится недолго. Утро умирает, предоставив песку властвовать на земле и в небесах. Палубные надстройки припудрены белой пылью, сквозь завинченный иллюминатор пробиваются песчинки, запорашивая стол. Берега расплылись. Стволы пальм, похожие на перевернутые острием вниз конусы, еще держатся за почву, но под прямым углом свернуты набок кроны. Ветер несет сор, тряпки, крутит перекати-поле, срывает брезент со шлюпок. Бурые вихри, словно дым пожарищ, по диагонали перечеркивают небо; на зубах хрустит песок.

Есть что-то скорбное и величественное в неистовстве стихии, мгновенная перемена в природе действует угнетающе. Ни ночь, ни день, ни свет, ни тьма. Не имеющая цвета и формы дымчато-мятущаяся масса обволакивает корабль — будто встряхнули пустыню, как перину, и понеслась мириадами песчинок серая метель. Уже не пыльца, струйки и ручьи песка, свиваясь жгутиками, гуляют по палубам, сбиваются холмиками, наткнувшись на препятствие.

А что происходит с солнцем? Тусклое светило с трудом пробивает мглу, на обугленный, угасающий диск можно смотреть, как через закопченное стекло, невооруженным глазом. Небо, исштрихованное, изорванное полосами, нависает неспокойной тяжестью над землей, лишенной горизонта.

Феллахи спешно покидают корабль: настал их час. Лебедка быстро опускает за борт просмоленную лодчонку.

Вода тоже взбунтовалась, включилась в общий хоровод, пошла воронками, бурунами, скользкой змеиной чешуей поползла к берегу, исчез бирюзово-небесный цвет.

Закутав лица по самые глаза платками, Ваддах и Хатыб прыгают в лодку и с трудом выгребают к берегу, где буравчиками ввинчиваются в грунт вихри. И вот уже пошли с «Курчатова» на чалках тяжелые канаты, согнувшись в три погибели выбирают их швартовщики: теперь корабль раскреплен «врастяжку» между железными чушками, по самую шляпку занесенными песком. Стонут, терзая душу, звуковые маяки, бьются готовые сорваться флаги.

Уже не видно каравана, не видно правого берега канала, лишь крутится и вертится над нашим одиноким судном песчаная буря.

У берега сбилась желтая накипь пены. «Курчатов» покряхтывает, вздрагивает от ветра. Изредка в мутной пелене возникает впереди баржа, сидит низко, зарывшись носом в неспокойную воду, — и вновь, будто задернули занавес, мы одни в серой мгле.

А я смотрю назад: успели ли уйти от бури птицы? Глазу кажется, что темные точки истаявшего птичьего косяка порой возникают в круговерти, но это лишь проделки воображения.

Слева — пески Аравии, справа, со стороны Египта, — пески Нубийской пустыни.

Совсем недавно довелось нам плыть другим каналом — по созданной руками людей Каракум-реке, прохладным голубым лезвием рассекающей пустыню. Говорят, в старину туркмены не спрашивали, сколько у тебя земли, спрашивали: «Воды у тебя сколько?..»

История хранит много планов орошения Каракумов. Еще в 1713 году мангышлакский старшина Ходжа Непес с берегов Каспия добрался до Петербурга и явился к Петру Первому, поведав царю, что в давние времена река Амударья текла в Каспийское море, а ныне бесплодные равнины были цветущими оазисами. Старшина просил русского царя помочь туркменам вернуть реку в ее прежнее русло.

В 1714–1717 годах Петром Первым были снаряжены две экспедиции, но обе потерпели неудачу: для новых попыток в царской казне не хватило средств.

В начале XX века вновь встал вопрос об использовании вод Амударьи для орошения южных районов Туркмении, но экономические и технические возможности России того времени не позволяли осуществить грандиозную идею — строительство канала в песках. Такой канал начали строить в 1954 году.

Мы плыли по искусственно рожденной реке, и воды ее дробились миллионами радужных брызг, разбегались позади катера зеркальными усами среди черных песков Каракумов.

Какие там «черные»! Бирюзовое небо, бирюзовая вода — золото и бирюза, цвета Азии!

По воде ходили круги — гуляла рыба, взлетали над камышами пестрые сороки, в зеленых рощах проплывали аккуратные крыши поселков, уходили вдаль струны электропередачи, пухлыми снеговыми горами лежал хлопок.

Покачивались на поднятой катерком волне лодки. На ветерке хлопало белье: у хозяек в поселке большая стирка! Выставив удочки, прилипли к берегам мальчишки, ловили рыбу в пустыне. С севера и юга, всего в нескольких километрах, подступали мертвые пески.

Наверное, современники не всегда с должной остротой видят современность, недостаточно поражаются ею. Так, зрячие иногда оказываются слепыми, принимая за должное совершающееся на глазах чудо. Сотворенная людьми река орошала пол миллиона гектаров. Пять гидроузлов регулировали ее уровень, три насосные станции за секунду поднимали пятьдесят кубометров воды на высоту тридцать три метра, подавая ее в дельту Мургаба. Протяженность канала имени Ленина уже превысила тысячу километров, а канал шел дальше на запад, к Каспийскому морю.

Но главным было не это. Не сотни километров линий электропередачи, дорог, не разработки нефти и газа.

— Вы про город Карамет-Нияз слышали? — спрашивали нас люди. — Строители канала зовут его «столицей пустыни». Нет такого второго в мире!

В первый его дом люди вошли в 1954 году, а сейчас в городе уже несколько тысяч. А кто жители? Те, что съехались на стройку, на голое место. Семьями обзавелись, остались навсегда в пустыне, которая перестала быть пустыней.

— Канал наш не просто стройка, а целая эпоха в истории туркменского народа. Это не только новая экономика, но и новый быт, новая психология, — говорили люди.

— Ты не помнишь, какова протяженность Каракум-канала? — спрашиваю Плахову.

— Первая очередь — четыреста километров — была сооружена за четыре года. Вторая — сто сорок километров — за шесть месяцев. Вся мировая практика строительства оросительных и судоходных каналов не знала таких сроков.

— Я не ослышался? Ведь Суэцкий канал строили десять лет?

— Десять, — подтверждает, собирая кисти, Плахова. — Ровно десять лет ушло на строительство ста шестидесяти километров.

Феллахи на берегу пережидают бурю, чтобы освободить корабль от пут. Ссутулив спины, сидят на корточках под слабым прикрытием вытащенной на берег лодки. По-прежнему крутятся песчаные вихри, и черное, просмоленное днище лодчонки вскоре становится пепельно-серым, сливаясь с цветом песка.

На палубах не поработаешь, из каюты ничего не видно. Приходится, собрав имущество, проситься «на постой» в штурманскую рубку, что недремлющим оком возвышается над баком со сплошным, открытым для обзора окном. Поскольку все равно стоим на приколе, Валихов любезно разрешает пристроиться в удобном месте — пишу этюд «Пыльная буря над Суэцем», и это, право, не так часто увидишь в жизни.

Небо меняет и меняет цвет, то разбухая желтизной, то растекаясь зловещими черно-лиловыми подтеками. Жутковатое величие есть в этом хаосе. Построен канал, углублено русло, люди строят, роют, планируют, а пустыня шутя останавливает как ей вздумается железные махины судов.

Одобрив этюд, штурман Валихов в качестве вознаграждения вручает мне толстую книгу в переплете с весьма полезными сведениями «Лоция Красного моря».

Оказывается, наша песчаная буря — сущие пустяки, ибо сейчас март, в мае же и в июне над пустыней беснуется самум. Самум — страшный ураган, который местные жители называют огненным мечом или дыханием смерти. Родившись в Сахаре, мчит он, прихватив массы песка, и, добравшись до Аравийской пустыни, не теряет своей разрушительной силы. У человека вызывает тяжелое состояние, головную боль, рвоту, иногда смерть.

Еще на выбор дует хамсин, что по-арабски значит «пятьдесят», ибо беснуется пятьдесят дней в году. Ветер конца зимы — начала весны сухой и раскаленный. «Когда дует хамсин, люди задыхаются от зноя, мельчайшая пыль проникает во все поры тела».

Через несколько часов буря уходит, и корабль снова получает возможность двигаться. Уже приняты назад швартовые канаты, включены двигатели, но ураган, сильно прижав судно к берегу, посадил нас на мель — своим ходом «Курчатов» сняться с нее не может. Вновь длится тягостное ожидание, пока на выручку не приходит буксир. Натянув канаты, маленькое суденышко отважно пыхтит, тужится, стаскивая с мели корабль восемь тысяч тонн водоизмещением.

Наступил вечер. В лучах прожектора серебрятся брызги. Еще усилие — и «Курчатов» медленно отходит от северного берега канала. Вскоре прибывает на борт новый лоцман, остальной отрезок пути пойдем ночью, в темноте.

Потеряв грозную силу, но еще поскрипывая песчинками, врывается в открытый иллюминатор ветерок. Рейс продолжается. Проходим рядом с Вечностью — где-то неподалеку спят сфинксы: покоятся на цоколях могучие лапы, застыли полуприкрытые тяжелыми веками глаза. Может быть, видят они наш караван, гуськом идущие корабли, и сооружения из железа и стали кажутся властелинам песков хрупкими, недолговечными.

А ведь может родиться фантастическая картина «Корабли и Вечность». Почему не помечтать, мысленно положив на монохромно серый холст усталые глыбы сфинксов. Лица, источенные веками, гибкие зеленовато-коричневые тени залегли во впадинах, неподвижный взгляд устремлен туда, где цепочка огоньков выдает присутствие кораблей, шествующих по пескам.

— Вечного ничего нет! — сообщает Алексеев, заглянув в мой альбом, где с помощью акварели пытаюсь материализовать возникшую в воображении картину. — О какой вечности может идти речь?

— Между прочим, знаменитому сфинксу возле египетских пирамид уже более четырех тысяч лет.

— А тебе известно, что он медленно гибнет? Под воздействием песчаных бурь и грунтовых вод в монолите неуклонно идет процесс эрозии.

Не люблю, когда выражаются столь научно.

— Ты получил сигнал бедствия?

— Почему я? Все знают, что у гигантского изваяния уже отвалился кусок лапы, идут реставрационные работы. Теперь начат второй этап «лечения» — к фигуре льва с головой человека будет приставлена борода.

— Причем здесь борода?

— Борода, — назидательно сообщает он, — борода эта долгое время обитала вдали от туловища, находилась в Англии, в Британском музее. Только после продолжительных переговоров администрация музея согласилась вернуть бороду в Египет. Так вот, знаменитый театр Сфинкса — открытая площадка у подножия исполина — сейчас реконструируется. При участии итальянских артистов, там в натурных декорациях должна демонстрироваться «Аида»!

Теперь наступает мой черед.

— Между прочим, «Аида» была написана Верди именно по случаю торжественной даты открытия Суэцкого канала!

Алексеев молчит, и мы у теплого бортика корабля смотрим на уходящие в темноту берега канала, за которыми лежит пустыня с дремлющим безбородым Сфинксом.

Ни эрозия, ни трещины, ни даже временно украденная борода не могут лишить его права называться Вечным. Так полагаю я.