Сироты на продажу

Глава первая

28 сентября 1918 года

Солнечным сентябрьским днем смертоносный вирус незримо и неслышно крался сквозь толпу по булыжным мостовым Филадельфии. Его никто не замечал среди радостной суеты парада в честь займа Свободы[1], проходившего под патриотические марши Джона Сузы[2]. Больше двухсот тысяч мужчин, женщин и детей размахивали американскими флагами и теснили друг друга: каждый жаждал пробиться на лучшие места вдоль трехкилометрового маршрута шествия. Все они, как один, ободряющими криками приветствовали вереницу оркестров, бойскаутов, участниц Женской вспомогательной службы, моряков и солдат, шагающих по улице. Над головами летали аэропланы, тягловые лошади тащили восьмидюймовые гаубицы, военные отряды демонстрировали приемы штыкового боя, звенели церковные колокола, заливались полицейские свистки; старые товарищи обнимались и пожимали руки, влюбленные целовались, дети делились друг с другом конфетами и лимонадом. Воодушевленные зрители не подозревали, что с военно-морской верфи в город проникли гибельные микробы и накануне местные больницы уже приняли больше двухсот заболевших, а специалисты по инфекционным заболеваниям потребовали от мэра отменить праздник. Впрочем, публика вряд ли встревожилась бы. Горожане вышли на улицы, чтобы поддержать войска, купить облигации военного займа и продемонстрировать свой патриотизм. Главное — победить в Европе и не допустить Гансов в Америку: вот что в первую очередь занимало все умы.

Многие слышали об эпидемии, охватившей Бостон и Нью-Йорк, но директор филадельфийского Института Филлипса сообщил, что он уже выявил возбудителя этого особого типа инфлюэнцы, палочку Пфейффера, а местные газеты написали, что заболевание не представляет опасности: оно старо как мир и обычно развивается в условиях спертого воздуха, сырости и засилья насекомых. В Филадельфии такого не водится, а значит, если выполнять рекомендации Департамента здравоохранения — держать ноги в тепле и сухости, есть побольше лука и проветривать помещения, — все будет хорошо.

Но тринадцатилетняя Пия Ланге догадывалась, что происходит нечто необычное. Не потому, что ее лучший друг Финн Даффи рассказал ей о трупе моряка, который лежал у пивной. И не потому, что весь город пестрел плакатами, которые гласили: «При кашле и насморке пользуйтесь носовыми платками» или «Прикрывайте рот! Инфлюэнца распространяется с брызгами, вылетающими из носа и рта!».

Пия заподозрила неладное вот почему: едва они с матерью, толкающей плетеную коляску с братьями-близнецами, влились в праздничную сутолоку, девочку охватила смутная тревога. Так бывает, когда воздух перед грозой словно сгущается или когда крутит живот перед тем, как начинает тошнить. Толпа и раньше пугала Пию: никогда ей не забыть паники, которая охватила девочку, когда она впервые оказалась на оживленных улицах Филадельфии. Или тот страх, когда Финн потащил ее на торжественный спуск на воду военного корабля на Хог-Айленде, где присутствовали президент Вильсон и тридцатитысячная толпа, а реку загромождали буксиры, пароходы и баржи, украшенные американскими флагами.

Но теперь все было иначе. Трудноопределимая тяжесть — невидимая, но ощутимая, — казалось, давила на девочку со всех сторон. Поначалу Пия решила, что всему виной жара и запруженные тротуары, но потом ее охватила знакомая слабость, с которой она безуспешно боролась все детство, а следом пришло внезапное предчувствие неминуемой катастрофы. Она словно опять стала маленькой девочкой, которая пряталась от гостей под фартуком мутти[3] и не могла объяснить, почему предпочитает играть одна. Девочкой, которая не хотела пожимать руки, обниматься или сидеть у взрослых на коленях. Которая старательно избегала общих игр с мячом или скакалкой, хотя одновременно страдала от одиночества.

Мальчишки в поношенных курках и залатанных штанах взобрались на фонарные столбы, откуда лучше было видно парад, и Пия пожалела, что не может присоединиться к ним, избежав нарастающей давки. Ребята кричали, смеялись и махали кепками, по-обезьяньи повиснув под огромными американскими флагами. Больше всего на свете Пии сейчас хотелось быть такой же беспечной, не думать о грядущем несчастье, но ничего не получалось. Сколько ни старайся, никогда ей не стать как все.

Когда она снова посмотрела на тротуар, мама пропала. Пия хотела окликнуть ее, но вовремя прикусила язык. Не стоило кричать «мутти» — по крайней мере, во всеуслышание. Говорить по-немецки в общественных местах теперь не дозволялось. Про себя, несмотря на новые законы, она все равно называла родителей по-прежнему, мутти и фатер[4], но на людях не решалась привлекать лишнее внимание. Привстав на цыпочки и стараясь разглядеть мать поверх чужих голов, Пия заметила метрах в трех знакомую коричневую шляпку. Девочка бросилась вдогонку, огибая прохожих и бормоча слова извинения, когда случайно влетала в чью-то спину.

Наконец она догнала мутти, вытерла капельки пота с верхней губы и с облегчением выдохнула. Не хватало еще потеряться в городе. Вжав голову в плечи, чтобы казаться поменьше, Пия держалась как можно ближе к маме. Виляя в толпе и уворачиваясь от соприкосновения с чужими голыми руками, девочка мечтала, чтобы мутти шла помедленнее. Вот бы забраться в коляску к братьям и спрятаться под одеялом. Пия знала, что на параде ей придется тяжко, но не настолько же.

Всю свою недолгую жизнь она была невероятно застенчивой; мутти уверяла, что даже в младенчестве Пия мало кому позволяла брать себя на руки — ревела так, будто наступил конец света. Раньше девочка считала, что другие точно так же страдают от приступов стеснительности и это нечто вроде недомогания наподобие повышенной температуры, боли в животе или першения в горле. Хорошо еще, что мама всегда была рядом и защищала от мужчин, желающих ущипнуть малышку за щечку, или скрюченных пожилых дам, тычущих в нее пальцем. Но постепенно, особенно за последнюю пару месяцев, ощущения Пии изменились. Если ей случалось прикоснуться к коже другого человека, у нее появлялись странные симптомы: тупая боль в голове или груди, ломота в ноге или руке. Такое бывало не каждый раз, но достаточно часто, чтобы Пия забеспокоилась. Теперь, отправляясь в магазин или на овощной рынок, она предпочитала двигаться по проезжей части, уворачиваясь от лошадей, телег, велосипедов и машин, лишь бы не толкаться на тесных тротуарах. Необходимость отдавать мелочь торговцам доводила ее чуть не до обморока, поэтому чаще всего девочка просто бросала монеты на прилавок. К сожалению, ей приходилось молча терпеть мучения. О том, чтобы пожаловаться мутти — а тем более кому-то другому, — не могло быть и речи. Особенно после того, как Пия услышала историю своей двоюродной бабушки Лотти: той вечно мерещились несуществующие вещи, и потому ее до конца жизни упрятали в немецкую лечебницу для умалишенных. Пусть Пия и боялась людей, ей вовсе не хотелось угодить в дурдом.

И сейчас, когда Пия следовала за мутти по людному тротуару, ее мрачные предчувствия подтвердились: мужчина в льняном костюме и широкополой соломенной шляпе нырнул в толпу и врезался в девочку. Поначалу он засмеялся, потом извинился. Пия, наученная всегда быть приветливой и вежливой, выдавила улыбку — она так поднаторела в притворстве, что сама иногда пугалась, — но тут мужчина потрепал ее по щеке, и грудь девочки пронзила острая боль, словно сердце разорвали надвое. Она задрожала и оглядела себя: не иначе, ей воткнули нож между ребер. Но никакого ножа не было, и кровь не текла по платью из мешковины: плотная ткань была такой же гладкой и безупречно чистой, как и утром, когда Пия одевалась. Она попятилась, чтобы отстраниться от мужчины, но он уже исчез, и боль ушла вместе с ним, остались лишь слабость и дрожь.

Тут ее руку поймала маленькая прохладная ладошка, и грудь сдавило, причем с каждым вздохом хватка усиливалась. Пия не сомневалась, что слышит треск ломающихся ребер, но вокруг было слишком шумно. Она выдернула руку и глянула вниз. Оттуда на нее с улыбкой смотрела маленькая девочка в белом плиссированном платье. Но тут малышка сообразила, что не знает Пию, и улыбка сменилась гримасой страха. Девочка в ужасе оглядела толпу и бросилась прочь, зовя маму. Только после этого Пия смогла дышать нормально.

Больше всего на свете ей хотелось вернуться в Хейзлтон, на просторы Пенсильвании, где под голубым небом тянулись до горизонта луга с полевыми цветами и стадами оленей — вместо здешних толп на бесконечных тротуарах вдоль плотной вереницы зданий. В Филадельфии она и шагу не могла ступить, не столкнувшись с кем-нибудь, и каждый взгляд, звук и запах казались чужими и угрожающими. Соседние переулки были забиты мусором и нечистотами, повсюду сновали гигантские крысы. На каждой улице теснили друг друга трамваи, повозки и автомобили, не говоря уже о неиссякаемом потоке прохожих. Город напоминал девочке закупоренный улей, кишащий людьми, точно насекомыми; в каждой квартире переполненных домов ютились по нескольку семей. Конечно, жизнь в шахтерском пригороде Хейзлтона тоже была не сахар: тонкие, как бумага, стены хижины; угольная пыль, покрывающая абсолютно все от одежды до кухонного стола, и, что хуже всего, опасная и тяжелая работа отца в шахте, — но ностальгия от этого не притуплялась. Когда чуть больше года назад отец подыскал в городе место получше, Пия обрадовалась, но втайне скучала по курам во дворе и соседской охотничьей собаке, спящей под крыльцом. Ей недоставало прогулок по разбитой дорожке к лачуге вдовы Уилкокс, где ее учили читать и писать. Она тосковала по горным тропам и траве за порогом. Фатер говорил, что она грустит по Хейзлтону, потому что ее тянет к живописным холмам и зеленым полям Баварии. А когда Пия возражала, что ее увезли на корабле в Америку в четырехлетием возрасте, он смеялся и отвечал, что Германия у нее в крови, как и ее пристрастие к конфетам и его любовь к мутти.

При мысли об отце глаза у девочки наполнились слезами. Будь он сейчас с ними, она бы ухватилась за его широкую шершавую ладонь и прижалась к высокому мускулистому телу. Фатер по обыкновению дважды сжал бы ее пальцы, что означало: «Я тебя люблю», она ответила бы тем же, и они улыбнулись бы друг другу, радуясь своему маленькому секрету. Глядя на внушительную комплекцию и широченные плечи отца, люди спешили убраться с дороги, и никому не приходило в голову, что характер у него мягкий и в семейном кругу фатер часто насвистывает, поет и шутит. Рядом с ним Пия могла бы пройти сквозь толпу, и никто не посмел бы коснуться ее. Но три месяца назад он записался в армию вместе с двумя друзьями, тоже немецкого происхождения, чтобы доказать верность Соединенным Штатам. Теперь отец находился где-то во Франции, и Пия понятия не имела, когда он вернется домой. После его отъезда мутти со слезами говорила, что зря они переехали в город: думали уберечь отца, а получилось только хуже.

Внезапно между Пией и ее матерью влезла женщина в костюме статуи Свободы, прервав воспоминания девочки. Когда голое предплечье женщины задело руку Пии, та задержала дыхание, ожидая очередного приступа боли, но, к своему облегчению, ничего не почувствовала. Она расслабила напряженные плечи и выдохнула, стараясь успокоиться. Нужно потерпеть всего около часа, и мучение закончится. Тогда она вернется домой, в квартирку в переулке Шанк в Пятом районе, и вокруг будут только близкие.

Пока мутти болтала с продавщицей из зеленной лавки, липкие ладони закрыли Пии глаза и в ухо кто-то захихикал. Где-то в районе грудной клетки сразу же вспыхнула резкая боль, девочку бросило в жар, у нее закружилась голова. Она сдернула чужие руки с лица и резко обернулась. Это был Томми Коста — веснушчатый мальчишка, вечно дразнивший ее на школьных переменах, — с двумя дружками, Энджело Диприцци и Скипом Тернером. Расхохотавшись, ребята показали Пии язык и убежали. Боль в ребрах пропала вместе с ними.

К тому времени, как мутти выбрала место, чтобы смотреть парад, Пию трясло. Утром она умоляла разрешить ей остаться дома и даже обещала навести порядок в их двухкомнатной квартирке, пока мама с братьями будут гулять. Но мутти заставила дочку идти вместе с ними, хотя знала, как той тяжело находиться в толпе.

— Все честные американцы обязаны пойти на парад, — заявила мутти по-английски с сильным акцентом. — Президент Вильсон назвал всех немцев враждебными иностранцами. Я выполняю новые законы. Подписываю бумаги, отказываюсь от германского гражданства. Сдаю отпечатки пальцев. Но у меня нет денег, чтобы купить облигации займа Свободы или сделать пожертвования в Красный Крест. Мне надо кормить тебя и твоих братьев. Так что нам придется пойти на парад. Всем вместе. Соседям мало даже того, что твой отец сражается за Америку на войне.

— Но какая разница, пойду я с вами или нет? — возразила Пия. — Ты покажешься всем соседям, и близнецам парад понравится. А я к вашему возвращению приготовлю ужин.

— Nein[5], — ответила мать, и тут же по лицу у нее скользнула тень беспокойства. — То есть нет. Ты пойдешь с нами. По радио и в газетах советуют всем следить за соседями-немцами и докладывать властям. Перед тем как твой отец ушел на войну, одна женщина устроила мне скандал и кричала, что он якобы крадет работу у настоящих американцев. А потом плюнула в меня и велела убираться туда, откуда я приехала. Так что я тебя дома одну не оставлю.

Пия знала, что мутти права: уж слишком часто девочку дразнили в школе. Ходили слухи, будто германские шпионы отравляют еду, а живущие в Америке немцы втайне запасаются оружием. Кое-кого даже отправили в лагеря для интернированных. Весь город был обклеен плакатами с изображением жуткого кайзеровского солдата с окровавленными руками, а ниже шел призыв покупать облигации военного займа под лозунгом: «Побьем Гансов!» Церкви с немецкими приходами выкрасили в желтый цвет, немецкоязычные газеты закрыли, а школьников обязали подписать обещание отказаться от иностранных языков. Мало того: особые полицейские отряды под названием Гражданская гвардия, которые изначально патрулировали улицы для вооруженной охраны важных городских объектов — водопроводных, насосных, электрических и телефонных станций, — теперь обходили и южные районы Филадельфии, чтобы присматривать за немецкими иммигрантами. Некоторые компании стали увольнять немцев, и мутти потеряла работу на ткацкой фабрике. А поскольку в банках требовали особое разрешение, та небольшая сумма наличными, которая у них осталась, хранилась под половицей в подполе спальни. Даже гамбургеры переименовали в «сэндвичи свободы».

Однако понимание маминой правоты ничуть не облегчало Пии поход на парад.

Через три дня после парада, на перемене, когда другие дети смеялись, играли в классики и прыгали через скакалку, Пия сидела на школьном дворе на своем обычном месте — гладком камне возле задней ограды — и притворялась, что читает. В бледном сером воздухе словно висел дым, и девочка ежилась от ветра. К счастью, она не забыла прихватить свитер, ведь школьные окна теперь все время держат нараспашку, чтобы предотвратить распространение гриппа. Сегодня Пия надела плотные хлопчатобумажные чулки и платье из мешковины до середины голени, но ткань давно износилась и протерлась. Девочка отложила книгу, натянула рукава свитера на кисти рук и попыталась сдержать дрожь. Непонятно было, от чего она дрожит, — от холода или от неотвязных мыслей о событиях после парада.

Миссис Шмидт рассказала мутти, что всего за сутки каждую койку в каждой из тридцати одной больницы города заняли жертвы нового недуга — испанской) гриппа, и теперь пациентов больше не принимают. К четвертому дню заболевание поразило больше шестисот жителей Филадельфии, и ежедневно умирало свыше сотни человек. Пия подслушала, как учителя шептались, что из-за войны врачей и сестер не хватает, а богадельни и церкви приспособили под временные больницы. Появились новые плакаты с надписями: «Плевок равносилен убийству», и полиция хватала провинившихся. Другой плакат изображал прилично одетого мужчину, позади которого с заплеванного тротуара поднимался демон с когтистыми лапами, а призыв гласил: «Остановите эпидемию — перестаньте плеваться! Касается каждого». Все носили на шее мешочки с чесноком или пропитанными камфорой ватными шариками, поэтому в воздухе висел мерзкий запах, который Пия невольно воспринимала как смрад смерти. Но страшнее всего были рассказы о том, что лица у заболевших испанкой становятся синими, почти черными; изо рта, носа, ушей и даже глаз течет кровь, а уже к ночи несчастные умирают.

Девочку мучили ночные кошмары, в которых, точно скачущие картинки в зале игровых автоматов, появлялись жуткие образы зрителей парада: лица с черными губами и лиловыми щеками, по которым текут ручьи крови. Она просыпалась в холодном поту, скорчившись на измятой простыне; живот и грудь ныли. Одна только мысль о болезни вызывала тошноту, а вонь от чеснока, висевшего сейчас у нее на шее, лишь усугубляла мучения.

Пия сняла зловонное ожерелье и бросила в траву, потом подняла голову к небу и глубоко вдохнула знакомый запах осени: влажная земля, опаленные солнцем листья, дым печных труб. Но этот приятный свежий аромат напомнил ей об ужасном первом дне в новой школе, куда она перешла в прошлом году. Голоса матери и учительницы до сих пор звучали в голове.

— Вы читали письмо, которое я послала в школу, миссис Дерри? — говорила мутти.

— Да, миссис Ланге, я получила вашу записку, но не поняла, о чем вы просите.

— Простите, я только хочу убедиться, что… — Мутти старалась подобрать слова. — Моя Пия, как бы это сказать, чувствительная девочка. Она не любит толпу и не выносит, когда к ней прикасаются. Не знаю, в чем тут дело… — Мать нервно сцепила руки. — Но она вполне нормальная, даже умная. Можно вас попросить, чтобы другие дети…

— Миссис Ланге, как же я…

— Пии нужно учиться. Я не хочу, чтобы она…

— Хорошо, миссис Ланге, — перебила миссис Дерри. — Я сделаю все возможное. Но во время игр дети постоянно контактируют друг с другом, особенно на переменах. Это часть обучения. Иногда мне за ними не уследить.

— Да, я понимаю, — ответила мутти. — Но если Пия не захочет… если дети не поймут, что ее лучше оставить в покое, будьте добры…

Миссис Дерри сочувственно положила ладонь на руку матери.

— Не беспокойтесь, я о ней позабочусь и передам вашу просьбу другим учителям.

Мутти кивнула с усталой улыбкой, потом попрощалась с дочерью и ушла.

Миссис Дерри, как и другие учителя, мало обращала внимания на Пию. И память о том разговоре — мутти заламывает руки и пытается вразумить смущенную миссис Дерри, а Пия съежившись стоит в сторонке под любопытными взглядами остальных детей — возвращалась всякий раз, когда девочка входила в класс. Однокашники играли в салки или водили хороводы, а Пия забивалась подальше в угол, чувствуя одновременно и тоску, и облегчение. Когда учителя не видели, дети тыкали в нее пальцами и обзывали трусихой, мокрой курицей или даже придурочной. А с войной появилось новое прозвище: гансиха.

К счастью, с Финном Пия познакомилась еще до школы, и у него сложилось непредвзятое мнение о ней. На следующий день после переезда семьи Ланге в новую квартиру мутти сказала, что им с отцом надо поговорить (Пия толком не знала, о чем), и велела дочери посидеть на крыльце и никуда не уходить. Девочка до слез скучала по Хейзлтону и с ужасом оглядывала мощенный булыжником грязный переулок. Ей не верилось, что она сможет привыкнуть к здешней жизни. Вдруг с противоположной стороны к ней направился мальчик. Пия постаралась не обращать на него внимания, надеясь, что он попросту зайдет в дом, но паренек остановился у лестницы, тряхнул медно-рыжей челкой и приветливо улыбнулся.

— Ты никак новенькая? — спросил он с сильным ирландским акцентом. — Я Финн Даффи, живу напротив, вот туточки. — Он указал на обшарпанное четырехэтажное здание с узкими окнами и черной пожарной лестницей, стоявшее на другой стороне переулка.

Пия кивнула и выдавила улыбку. Разговаривать не было желания, но и не хотелось выглядеть грубиянкой.

— Да, — ответила она. — Мы приехали вчера.

— Тогда приятно познакомиться, э-э… Как, говоришь, тебя кличут?

— Ой, прости. Меня зовут Пия Ланге.

— Значит, приятно познакомиться, Пия Ланге. Сыграем в шарики? — Он вытащил из кармана заношенных брюк полотняный мешочек.

Пия помотала головой:

— Нет, спасибо.

— А ничего, если я просто посижу рядом? — спросил Финн. — Уж не серчай, но выглядишь ты одиноко.

Пия подумывала ответить, что не нуждается в компании, но наживать врагов с первого дня на новом месте было неразумно. Она кивнула и подвинулась, сунув руки под коленки и подоткнув плиссированную юбку. Мальчик улыбнулся и уселся на приличном расстоянии от нее. К облегчению Пии, он молчал, словно понимал, что она не в настроении болтать. Так они и сидели, погрузившись каждый в свои мысли и наблюдая, как на противоположном тротуаре три цветные девочки с косичками играют в классики. Одна держала под мышкой тряпичную куклу, чья мягкая голова подскакивала с каждым прыжком хозяйки. Неподалеку стайка краснощеких мальчишек в залатанных брюках и разношенных ботинках пинала по булыжнику консервную банку, с криками пасуя ее друг другу. Из открытых окон вместе с ароматами жареного лука и свежевыпеченного хлеба доносились обрывки смеха, разговоров и музыки из фонографа. Над головой во влажном воздухе болталось на веревках выстиранное белье, трепеща на ветру, точно ряды флажков в цирке. Люди всех оттенков кожи и возрастов спускались по пожарной лестнице; некоторые жильцы, спасаясь от жары, сидели на перевернутых корытах и баках.

Мимо, хромая, прошла пожилая чернокожая женщина в грязном шарфе и грубых ботинках без шнурков; напевая, она тащила за собой деревянную тележку, забитую тряпками и пустыми бутылками. Старуха обогнула двух мальчишек семи-восьми лет, которые, присев на корточки, играли в карты у каменного здания в начале переулка. Один из мальчишек глянул на женщину через плечо, вскочил, выхватил что-то из ее тележки и, смеясь, вернулся к товарищу. Старуха продолжила свой путь, так и не заметив пропажи. Второй паренек собрал карты и тоже что-то цапнул из тележки, после чего оба бросились наутек.

Но тут Финн стремительно рванулся за мальчишками и перерезал им путь, прежде чем они улизнули в соседний переулок. Выкрикнув непонятную фразу, Финн схватил проказников за уши и потащил обратно к пожилой женщине. Вернув украденное, пацаны спешно ретировались, потирая уши, сердито зыркая на обидчика и бормоча под нос ругательства. Старуха остановилась и оглянулась, наконец обратив внимание на суматоху вокруг тележки. Увидев Финна, она замахнулась на него тонкой рукой с узловатыми пальцами, а тот засмеялся и двинулся назад к крыльцу, на ходу разводя руками.

Пия невольно улыбнулась.

— Ты ее знаешь? — спросила она.

— Нет, — стараясь отдышаться, ответил Финн. Он снова сел на ступеньку рядом с ней и вытер пот со лба. — Но я каждый божий день вижу, как она продает на углу тряпье и бутылки. А вот пацанов знаю: первейшие дебоширы на районе.

— Они на тебя разозлились, — заметила Пия.

— Ну еще бы, — кивнул он. — Но ко мне они не сунутся.

— Хорошо, что ты заставил их вернуть украденное. Благородный поступок.

Финн смущенно ухмыльнулся:

— Вот так чудеса. Значит, считаешь меня героем? Спасибочки тебе, Пия Ланге.

Неожиданно Пия покраснела. Не найдясь с ответом, она просто кивнула и снова уставилась на стайку цветных девочек. Интересно, Финн и правда счел ее слова чудесными или просто насмехается? Судя по ухмылке, комплимент ему польстил, и Пия решила остановиться на этом. Впрочем, какая разница? Узнав, что она немка, он сразу перестанет с ней разговаривать.

Финн наклонился вперед, упершись локтями в колени, и тоже стал смотреть на девочек, играющих в классики.

— Мы приехали из Ирландии три года назад, — сообщил он. — А ты давно в Штатах?

— С четырех лет, — ответила Пия.

Паренек удивленно вздернул брови:

— Да неужто?

Она кивнула.

— И все время обретаешься туточки, в Филли[6]?

Пия покачала головой:

— Мы приехали из Хейзлтона. Фатер… то есть мой папа добывал там уголь в шахте.

Финн присвистнул.

— Зверски тяжелая работенка.

Пия снова кивнула. К счастью, он не отреагировал на немецкое слово. А может, просто не заметил.

— Этот город поначалу слегка шибает по башке, — заметил Финн. — Но ты привыкнешь. Мой папаня жутко хотел перевезти нас сюда, да только сам так и не повидал Филадельфию.

— Почему?

— Не вынес дороги.

— Мои соболезнования.

— Ага, спасибочки. Маманя с тех пор совсем плоха стала, и мы со старшими братьями приглядывали за ней и за дедом. Но пол года назад одного брательника в армию забрали, а другой вкалывает в две смены на ткацкой фабрике. Я тоже хочу зарабатывать, но маманя говорит: сначала школу закончи. В Дублине нам туго приходилось, но и тут, кажись, не лучше. Все равно же по дому скучаешь, даже если понимаешь, что уехали мы не просто так.

Тут Пия впервые как следует разглядела доброе лицо Финна и светло-карие, с ореховым оттенком глаза. Он словно читал ее мысли.

С того дня они стали друзьями. Финну было все равно, что она немка, и он не спрашивал, почему она отказывается играть в «кошкину люльку» и другие игры, требующие тесного контакта. Однажды он отправил ей по бельевой веревке, натянутой через переулок между окнами их квартир на четвертом этаже, записку со словами: «Круто было познакомиться, подруга!» С тех пор они начали обмениваться посланиями воскресными вечерами, конечно, если створки окон не примерзали в холода и удавалось найти клочок бумаги, не отложенной на военные нужды. Записки были простенькими и ничего не значили: просто «приветик», забавная шутка или картинка, — но у них с Финном появился свой маленький секрет.

Когда начались уроки в школе, друзья обнаружили, что учатся в одном классе, хотя Финн был на год старше. На переменах он предлагал посидеть с Пией, но она отказывалась, не желая привлекать лишнее внимание. Играя с другими мальчишками в мяч или катая стеклянные шарики, приятель то и дело оборачивался к Пии, улыбался и махал. И эти незамысловатые знаки внимания сильно ее подбадривали.

Обычно она не возражала против одиночества. Но сегодня ей очень хотелось, чтобы Финн перестал гонять мячик и посидел с ней хотя бы пару минут. Потому что, сколько Пия ни старалась, она не могла перестать думать об испанке и постоянно тряслась от страха. Когда девочки, прыгающие через скакалку, начали скандировать новый стишок, по спине у Пии побежали мурашки.

— Чего таращишься, мокрая курица?

Пия с удивлением подняла глаза. На нее с отвращением уставилась худая девчонка с темными волосами, завязанными в хвостики. Девчонку звали Мэри Хелен Берроуз, и все ее боялись, а потому всячески старались угодить. Настоящих драк она вроде бы не устраивала, но постоянно ходила сердитая, с насупленными бровями, а на руках и ногах у нее цвели синяки. Позади Мэри Хелен, сложив руки на груди, маячили две другие девочки, Беверли Хэнсом и Сельма Джонс.

— Я вообще в вашу сторону не смотрела, — ответила Пия и потянулась за учебником.

— Говорю тебе, Мэри Хелен, она на нас пялилась, — влезла Беверли. — Как будто задумала какую-то немецкую подлость.

Мэри Хелен вырвала книгу у Пии из рук.

— Шпионишь за нами?

Пия покачала головой:

— Нет, я просто…

— Что тут такое? — произнес новый голос. — Пия, у тебя все хорошо? — Это был Финн, задыхающийся, с красным лицом и растрепанными волосами.

— Твоя девчонка злобно таращилась на нас, — заявила Мэри Хелен.

— Она не моя девчонка, — возразил Финн.

— Замолчи, Мэри Хелен, — потребовала Пия.

Та не обратила на нее внимания и с вызовом бросила Финну:

— А вот интересно, как твоей матери понравится новость, что ты якшаешься с грязной гансихой, особенно когда твой старший брат сражается с немцами?

Пия вскочила на ноги.

— Возьми свои слова обратно!

Мэри резко обернулась и в изумлении уставилась на Пию, не веря, что та осмелилась постоять за себя.

— Что ты сказала?

— Я сказала: возьми свои слова обратно!

Мэри Хелен сжала костистые кулаки.

— Хочешь в глаз получить?

— Господи боже! — воскликнул Финн. — Ради всего святого, Мэри Хелен, ты же не собираешься драться?

— А вот увидишь.

Мэри Хелен внезапно выбросила вперед руку, схватила Пию за платье и, рванув ткань к себе, приблизила свое искаженное яростью лицо к Пии. От чесночно-луковой вони, идущей от марлевого мешочка вокруг шеи обидчицы, Пию чуть не вырвало. Думая только о том, как высвободиться, она схватила Мэри Хелен за запястья и попыталась оттолкнуть. В груди больно кольнуло, дыхание перехватило, и Пия начала задыхаться. Она отпустила Мэри Хелен и попыталась отступить назад, помертвев от внезапной слабости. Тогда Финн, с трудом оторвав пальцы Мэри Хелен от платья Пии, встал между ними лицом к забияке.

Подбежала учительница, мисс Херрик.

— Что здесь происходит? — спросила она, склонившись над учениками.

Пия тяжело опустилась на землю и попыталась отдышаться.

— Ничего, мэм, — сказала Мэри Хелен. — Мы просто играем.

— Что-то не похоже на игру, — заметила мисс Херрик. — Идите играть в другом месте, а Пию оставьте в покое.

Мэри Хелен фыркнула, но повиновалась. Свита с кислыми лицами отправилась следом за предводительницей.

— Все хорошо, Пия? — поинтересовалась мисс Херрик и взяла девочку за плечо, чтобы помочь встать.

— Не трогайте меня! — слишком громко крикнула Пия.

Мисс Херрик ахнула и прижала руку к груди.

Пия немедленно пожалела о своей неучтивости. Неприятности в школе ей были совсем ни к чему, да и мутти вряд ли одобрит такое поведение. Девочка встала и отряхнула платье.

— Извините, мисс Херрик, — сказала она. — Я не хотела грубить. Просто испугалась.

Учительница вздохнула.

— Понимаю. Мэри Хелен любит мутить воду, да и все в наше время постоянно на нервах. Ты точно не пострадала? Выглядишь так, словно увидела привидение.

Пии удалось выдавить слабую улыбку.

— Все хорошо. Спасибо, мисс Херрик. — Ничего хорошего в случившемся, конечно, не было, но как объяснишь учительнице, что она почувствовала, когда схватила Мэри Хелен за руки? Ее сочтут ненормальной.

На следующий день Мэри Хелен в школу не пришла, а на большой перемене Сельма Джонс упала в обморок. Мисс Херрик бросилась к ней и принялась трясти, но Сельма никак не приходила в себя. Класс с открытыми ртами наблюдал за этой сценой. Мисс Херрик с воплями выскочила в коридор, и вскоре две учительницы вынесли Сельму из класса. А потом прибежала бледная и растрепанная мать Беверли Хэнсом и увела дочь, заботливо приобняв ее за плечи. В тот день на игровой площадке встревоженные учителя шептались между собой, прикрывая рты руками. Ходили слухи, что Мэри Хелен и Сельма подхватили испанку и Мэри Хелен уже умерла.

После уроков Пия поспешила домой, прижимая к груди учебники и опустив голову. Обычно она дожидалась Финна на крыльце школы, но сегодня ей хотелось поскорее убраться отсюда, вернуться к семье, запереть дверь и спрятаться от всего и от всех. Мимо проехала карета скорой помощи Красного Креста; на скамейке возле тротуара сидел мужчина и читал газету с заголовком на первой полосе: «Всем жителям надлежит появляться в общественных местах в марлевых повязках». Реклама, приклеенная на фонарном столбе над головой мужчины, призывала:

Передумав идти дальше в одиночестве, Пия решила дождаться Финна и поднялась на ближайшее крыльцо, подальше от забитого людьми тротуара. Она прижалась спиной к дверному проему, мечтая слиться с ним. Все прохожие, казалось, очень спешили. Мимо чуть ли не бегом проскочили две женщины в шарфах, прикрывающих нижнюю часть лица. Из дома, торопливо семеня, вышла седоволосая пара в марлевых повязках и с чемоданами в руках; мужчина стал ловить такси, расталкивая пешеходов своей тростью. Даже автомобили и запряженные лошадьми повозки вроде бы двигались быстрее обычного. В воздухе почти ощутимо витала тревога, как перед Рождеством повсюду царит дух беззаботности. Подобное единение горожан Пия уже видела в тот вечер, когда впервые пошла смотреть фейерверк на День независимости в Филадельфии, с той только разницей, что тогда все были в восторге, а теперь вокруг явственно ощущалось приближение страшных событий. То же самое Пия почувствовала и во время парада, но сегодня стало во много раз хуже. И сегодня тревога охватила уже всех горожан.

Когда показался Финн, Пия с облегчением отлепилась от дверного проема и сошла с крыльца на тротуар навстречу приятелю.

— Привет, — с удивлением проговорил он. — А чего меня не дождалась?

— Вот и дождалась. Я же здесь. — Она направилась к дому, и Финн зашагал рядом.

— Ну да, только я не знал, где ты, и подумал…

— Что подумал?

Парень пожал плечами и сунул руки в карманы.

— Все кругом болеют. Помнишь, мы слышали, будто Томми Коста вместе с родичами уехал из города?

Пия кивнула.

— Короче, его дружбан Скип сказал, что Томми вчера умер.

Пия резко остановилась. Тот самый Томми, который закрыл ей глаза ладонями на параде.

— От испанки?

— Не иначе, раз так быстро окочурился.

Пия крепче прижала к себе учебники и пошла дальше. Томми и Мэри Хелен казались такими крепкими и бодрыми. Как они могли умереть от инфлюэнцы? И как Сельма Джонс, которая накануне была совершенно здорова, на следующий день вдруг упала в обморок? И почему прикосновения к ним причиняли Пии боль? Неужели она чувствовала притаившийся внутри них вирус? Нет, быть такого не может. Просто совпадение. А может, ее застенчивость и правда превращается в физический недуг? Ей очень хотелось открыться Финну, узнать его мнение, но она боялась. Лучше когда-нибудь потом.

Они прошли четыре квартала и свернули в переулок Джейкоба, где в первых этажах кирпичных зданий располагались пекарни, сапожные мастерские, ателье и сигарные лавки, а выше жили их владельцы с семьями. Некоторые дома переделали в пансионы или гостиницы для моряков. Кое-где с дверных ручек свисали черные, серые или белые траурные ленты, трепещущие на ветру. Попадались и таблички с предупреждением: «Карантин ПО ГРИППУ. Не входить». В конце переулка из лавки серебряных дел мастера вышла женщина в черном платье и, рыдая, привязала к дверной ручке лоскут белого крепа.

Пия не могла оторвать взгляда от женщины, и от накатившего страха ее снова охватила дрожь. Она знала, что означают креповые ленты: в доме покойник. Черная — умер взрослый; серая — пожилой человек; белая — ребенок. Она достаточно насмотрелась таких символов в Хейзлтоне после обрушений и взрывов в шахтах и во время волны туберкулеза, накрывшей поселок, когда ей было семь лет. Они с Финном тревожно переглянулись и прибавили шаг. Свернув на Ломбард-стрит, они снова были вынуждены притормозить, наткнувшись на ораву полицейских. Стражи порядка, все в марлевых повязках, запрудили тротуар, призывая прохожих не задерживаться. К дверям аптеки вилась очередь из молчаливых людей с пустыми бутылками в руках: лица тревожно вытянуты, глаза опустошены страхом. Некоторые были в белых масках и старались держаться подальше от соседей по очереди и пешеходов, которые проталкивались по тротуару, прикрыв рты газетами. В витрине аптеки болталась вывеска: «Таблетки формальдегида. Растворяются под языком, убивают возбудителей инфекции и предотвращают заражение. 50 таблеток за 50 центов».

— За какими лекарствами они, по-твоему, стоят? — спросила Пия Финна.

— Да за любыми, — ответил мальчик. — Но в основном за виски.

В витрине соседнего магазина спорттоваров висела реклама фонографа: «Этот аппарат гарантированно убережет вас от испанского гриппа. Врачи советуют: избегайте скоплений народа, не ходите в театр, сидите дома. Слушайте записи на новом фонографе, и вам не придется думать, чем заняться долгими вечерами».

На другой стороне улицы люди с мешками и корзинами столпились вокруг фургона с надписью: «Ешьте больше лука — он препятствует инфлюэнце». Чернокожие топтались в сторонке, надеясь урвать остатки лука.

Увидев овощной фургон, Пия вспомнила мамины слова: у них заканчивались продукты, и мутти собиралась на рынок, но не хотела брать с собой близнецов, поэтому решила дождаться Пию из школы. Девочка надеялась, что мать осталась дома: выходить сейчас на улицу опасно, пусть сначала уляжется суматоха.

По улице прогрохотал трамвай и остановился в нескольких метрах от друзей. Два человека в черных котелках поспешили к вагону; на одном из них была маска. Кондуктор, тоже в маске, подошел к дверям и указал на второго:

— Без марлевой повязки не пускаем. — Он дал пройти первому мужчине и преградил дорогу нарушителю закона.

Тот принялся гневно объяснять:

— У меня встреча, я не могу опаздывать!

— Извините, — пожал плечами вагоновожатый. — Таковы правила.

Подошел полицейский с дубинкой.

— Вам же сказали, — обратился он к мужчине, — без маски нельзя.

Тот выругался и пошел пешком. Полицейский махнул вагоновожатому, но, не успел тот забраться в вагон, как внутри раздался женский вопль, и пассажиры, толкая кондуктора, начали поспешно вылезать из трамвая и разбегаться в разные стороны. Пия и Финн остановились посмотреть, что случилось. По ступеням трамвая поднялся полицейский и тут же снова выпрыгнул на улицу. К нему подошли двое сослуживцев, и после короткой беседы один куда-то побежал, а второй повернулся к собравшейся толпе.

— Всем оставаться на местах, — крикнул он. — Мы послали за коронером!

Увидев, почему пассажиры покинули трамвай, Пия пришла в ужас и прижала ладонь ко рту. На сиденье сгорбился человек, уткнувшись лбом в стекло, грязная маска была порвана и свисала с подбородка, лицо приобрело серо-лиловый цвет. Из глаз, рта и носа текла кровь, темными сгустками пачкая окно трамвая. Страх скрутил девочке живот. Она как можно быстрее, насколько позволяли дрожащие ноги, пошла прочь.

— Финн! — тяжело дыша, позвала она на ходу.

— Аюшки?

— Мне страшно.

— Ну еще бы.

— А тебе?

— Мне тоже.

Они прошагали молча еще несколько минут, потом Финн спросил:

— Следующее письмо от отца еще не пришло?

Не будь Пия так напугана, она обязательно улыбнулась бы: друг, как всегда, пытался отвлечь ее от переживаний. Таков уж был Финн — всегда заботился о других. Пии пуще прежнего захотелось обнять его, но в то же время сейчас она еще больше боялась прикосновений.

— Нет, не пришло, — ответила она. — Мы ничего не слышали о нем несколько недель.

— Наверняка скоро напишет, уж поверь.

Пия кивнула.

— Мутти… то есть мама говорит, что письмо должно прийти со дня на день. Жаль, что папа сейчас не с нами.

Сердце у девочки сжалось, и она заморгала, сдерживая непрошеные слезы. Фатер наверняка нашел бы выход. Может, вывез бы их из города, подальше от эпидемии. Сколько она себя помнила, отец всегда защищал семью. Однажды в воскресенье на пикнике их застигла внезапная гроза, и папа укрыл Пию и мутти в пещере. В другой раз Пия нечаянно наступила на гнездо шершней под крыльцом, и фатер быстро схватил ее, завернул в свою куртку и внес в хижину. Конечно, с эпидемией ему не справиться, но насколько было бы спокойнее, окажись он рядом.

Финн взглянул на нее с беспокойством.

— Да не волнуйся ты, подруга. Через океан письма идут долго.

Пия снова кивнула; ей хотелось поблагодарить Финна за поддержку, но горячий ком в горле мешал говорить.

Повернув налево на Брод-стрит, они нырнули в тесный лабиринт переулков и мрачных зданий, который считали домом: Пятый квартал на юге Филадельфии, за дурную славу прозванный Кровавой Пятеркой. Только за последнюю неделю там убили двоих — одного застрелили, другого пырнули ножом, — а еще до полусмерти избили черного мужчину, бросив его умирать позади склада на углу. Если не считать неизбежных отрядов Гражданской гвардии, шпионящих за немецкими иммигрантами, полиция являлась сюда исключительно с облавами: устраивала рейды по подпольным барам, арестовывала женщин за бродяжничество и «ночные прогулки», задерживала мужчин за азартные игры, драки и пьянство. Некоторые считали, что преступность возросла из-за большого наплыва иммигрантов и цветных, которые с началом войны подались в город на заработки, но Финн уверял, что Пятый квартал всегда был опасным. Он рассказывал, как тут убили защитника чернокожих, подожгли церковь и крушили дома во время расовых бунтов. Через несколько месяцев после переезда семьи Пии в Кровавой Пятерке во время ожесточенной избирательной кампании в муниципальный совет застрелили полицейского: тот пытался спасти одного из кандидатов, на которого напали восемнадцать головорезов из банды «Фрог-Холлоу», приехавших из самого Нью-Йорка.

Возможно, родители Пии не осознавали опасностей большого города, когда решили переехать в Филадельфию. Или они все понимали и переехали, несмотря ни на что? Пии больше не разрешалось выходить на улицу с наступлением темноты, отчего она еще больше скучала по горам, где после заката часто любовалась светлячками в зарослях проса и искала на небе Большую Медведицу. В Хейзлтоне наверняка и никакого испанского гриппа нет. Девочка невольно думала, как сложилась бы жизнь, если бы родители не поехали в Филадельфию.

Скоро они с Финном свернули с главной улицы квартала в переулок Шанк, и все изменилось. То ли из-за мальчишек, играющих в бейсбол с ручкой от метлы и резиновым мячиком, то ли из-за девочки, которая разливала на крыльце чай в игрушечный сервиз, но страх начал исчезать. Здесь никто не носил масок и не бегал от мертвецов. Тут не было табличек про карантин и угрожающих плакатов. Все выглядело простым и знакомым. Когда друзья добрались до своих домов, Пия уже расслабилась, и спокойствие волной разлилось по всему телу. Может, испанка и не доберется до этого уголка города.

Тут из открытого окна донеслись женские рыдания.

Финн поднял голову, потом взглянул на Пию и нахмурился. Они явно подумали об одном и том же: неужели болезнь проникла и сюда? Мальчик открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут с пожарной лестницы около их квартиры раздался крик его матери:

— Финн, поднимайся скорее! С твоим братом беда!

Паренек послал Пии тревожный взгляд и побежал к дому.

— Увидимся позже, — бросил он через плечо. — Береги себя, ладно?

Она не успела ответить: Финн мигом пересек переулок и скрылся в доме. Дрожа, Пия смотрела на закрытую дверь. Его прощальные слова отягощались дурным предчувствием и духом несчастья, напоминая предзнаменование или предостережение. Увидятся ли они снова? Ужас лег на плечи девочки тяжелым покрывалом. Внезапно она пожалела, что так и не рассказала Финну о своих странных ощущениях, когда Томми Коста и Мэри Хелен дотронулись до нее.

Кто-то позади позвал Пию. Она вздрогнула и резко обернулась, чуть не выронив учебники. В дверях на крыльце их дома стояла мутти и тщательно вытирала натруженные руки о передник — красноречивый знак волнения. Пия тысячу раз видела этот жест: каждое утро, когда отец уходил на работу в шахте; когда после обрушения на шахте в поселок пришел фургон с ранеными и погибшими; когда отец сообщил, что они переезжают в Филадельфию; когда мутти была беременна близнецами и боялась, что у нее опять случится выкидыш, как трижды до этого; и когда фатер ушел на войну.

— Давай быстрее, дочка, — взволнованно замахала рукой мутти. — Иди в дом.

У Пии замерло сердце. Неужели что-то произошло с отцом? Или с братьями? Нет, дело в другом: глаза матери потемнели от страха, а не от скорби.

— Что случилось? — спросила девочка, взбегая по ступеням и заходя в дом.

Мутти закрыла за ней дверь, чуть подтолкнув дочь вперед, словно опасалась, что кто-то может проскользнуть внутрь.

— Церкви и школы закрываются, — сообщила она, — Прекращают работать все общественные места, даже фабрики и синематограф. Панихиды тоже не разрешаются. Многие люди заболели, поэтому все должны сидеть по домам. — Мутти прошла по полутемному подъезду, разглаживая фартук. Пия последовала за ней.

— Откуда ты знаешь, что все закрывается? — поинтересовалась девочка. — Кто тебе сказал? — Радио у них не было, а газет они не покупали с тех пор, как уехал отец, потому что мать не умела читать.

— Фрау Метцгер слышала в мясной лавке, а миссис Шмидт по радио. — Мутти остановилась и указала на входную дверь в подъезд со смешанным выражением страха и гнева: — Те матери еще выпускают детей на улицу? Да они просто verrückt[7]! — Она покрутила пальцем у виска. — Будешь сидеть дома, пока все не закончится. Ты меня поняла?

Пия кивнула и приложила палец к губам.

— В чем дело? — спросила мать. — Почему ты хочешь, чтобы я молчала?

— Ты говорила по-немецки, — прошептала Пия.

Мутти ахнула и прижала руку ко рту. Потом она пригляделась к дочери и в ужасе распахнула глаза.

— Где твой чеснок?

Пия протянула руку туда, где висело вонючее ожерелье, и только тогда вспомнила, что сняла его и положила на траву во время перемены, как и накануне, когда Мэри Хелен хотела затеять драку.

— Наверно, потеряла, — ответила она.

— Нужно быть внимательнее, Пия, — расстроилась мутти. — Миссис Шмидт по доброте душевной дала нам чеснок, но он уже закончился.

— Прости, я не специально.

Мутти в отчаянии всплеснула руками и пошла дальше по коридору вглубь здания.

— Помоги мне набрать воды, bitte[8], — попросила она, от расстройства не замечая, что снова переходит на немецкий. — Близнецы скоро проснутся.

Пия прошла за матерью, щурясь, чтобы привыкнуть к сгущающейся темноте. Если не считать комнат с окнами, выходящими в переулок, коридоры и остальные помещения были окутаны мраком даже в погожий день. Пия старалась не думать об их маленькой хижине в Хейзлтоне с глядящими на три стороны окнами, через которые внутрь проникали солнечные лучи и горный ветерок. Однако, к счастью, их семье досталась квартира в передней части здания, и в большой комнате было окно, пропускающее естественный свет. Пия не представляла, как можно жить в доме без окон, освещенном только свечами и лампами. Не говоря уже об отсутствии свежего воздуха, который выдувает микробы. В голове промелькнули жуткие картины: жильцы дальних квартир заболевают и умирают в темных каморках, где их найдут лишь через несколько дней.

Стиснув зубы, она отбросила чудовищные мысли и вышла вслед за матерью через заднюю дверь в огороженный двор, где находились водяная колонка и отхожее место. Мутти взяла одно из двух ведер и подставила под чугунный кран. Пия положила учебники на крыльцо и принялась качать воду, довольная, что не придется идти за ней после ужина. Она ненавидела ходить на задний двор одна, особенно в нужник. Общие с соседями колонка и туалет были ей не в новинку — в шахтерском поселке были те же условия, — но из-за забора и близости окружающих зданий она чувствовала себя свиньей в хлеву и боялась соседей, выходивших во двор одновременно с ней. Например, миссис Надь, которая непрестанно задавала ей вопросы на венгерском и ждала ответа, будто Пия знала этот язык. И особенно — старого мистера Хилла, который вечно дергал ручку нужника, когда тот был занят, а дождавшись своей очереди, начинал снимать штаны, еще не закрывшись. Иногда он разговаривал с Пией через дверь, пока девочка не выходила, и улыбался, словно они были лучшими друзьями. Он всегда качал головой и посмеивался, оправдывая свое поведение тем, что он дряхлый старикан, но Пия замечала в его глазах лукавство: мистер Хилл очень хорошо понимал, что делает.

Когда они наполнили оба ведра, Пия взяла учебники и помогла матери отнести воду в квартиру по темному коридору и вверх по узкой лестнице; под их туфлями на толстой подошве скрипели песок и штукатурка. В коридоре перемешивались самые разнообразные запахи: вареной капусты, жареной картошки, теплого карри, кипящего на медленном огне томатного соуса, подогретых сосисок, пассерованного чеснока, свеже-выпеченного хлеба. Несмотря на тревогу, живот у Пии урчал от голода. Со времени завтрака — ржаной хлеб с горячим чаем — прошло уже больше шести часов, а продуктов, чтобы собрать обед в школу, дома не нашлось.

На третьем этаже беременная миссис Феррелли, с красным лицом и мокрыми от слез щеками, привязывала к дверной ручке своей квартиры ленту черного крепа. Темные полосы и бордовые брызги испещряли лиф ее желтого платья.

«Не может быть, — подумала Пия. — Неужели мистер Феррелли умер?» Молодой, сильный, широкоплечий каменотес наполнял весь дом смехом и мечтал увидеть своего первенца до призыва в армию. Не говоря уже о том, что они с женой были из тех немногих англоговорящих соседей, кто не боялся дружить с немцами. Неужели и его унесла испанка?

Мутти внезапно остановилась, и Пия замерла рядом с ней, не зная, что сделать или сказать. Ручка ведра больно впивалась в пальцы девочки. Пия очень сочувствовала миссис Феррелли и ее будущему ребенку, но больше всего ей хотелось поскорее спрятаться в своей квартире.

— Примите мои глубочайшие соболезнования, — сказала мутти.

— И мои, — добавила Пия.

Миссис Феррелли пробормотала тихое «спасибо».

— Испанка? — сочувственно уточнила мутти.

Соседка кивнула, лицо ее исказилось от горя, и она поспешила вернуться в квартиру.

Мутти со слезами на глазах повернулась к дочери.

— Ты знала, что он болел? — спросила девочка.

Мутти потрясла головой, свободной рукой разглаживая фартук, и стала быстро подниматься дальше. Пия зашагала следом, переступила через порог квартиры и закрыла дверь. Наконец-то она дома. Квартира с темными стенами состояла из двух комнат: кухня, совмещенная с гостиной, и спальня без окна, не больше курятника, который был у них в шахтерском поселке. Масляная лампа бросала тусклый свет на необходимые для жизни вещи, заполняющие все пространство. На грубых полках, накрытых посеревшими вышитыми салфетками, стояли банка со столовыми приборами, стопка белых тарелок, формы для выпечки, пестрый набор чашек и стаканов, детские бутылочки, глиняный кувшин и каминные часы. Сковородки висели на крючках над узким деревянным столом с тремя разномастными стульями, многократно чиненными и укрепленными бечевкой и кусками дерева. Корзины, металлическое корыто и пустые ведра размещались под столом, внутри были сложены тряпки для уборки и короткая метла. Напротив стола на угольной печи с изогнутой трубой, из которой сквозь каждое сочленение сочился дым, кипели облупленный эмалированный чайник и такая же кастрюля. Кетене над металлическим тазом, стоявшим на деревянном ящике, был прикреплен тряпичный календарь, а на бельевой веревке, натянутой под потолком, сушились выстиранные подгузники. Украшениями служили лишь синяя ваза и выцветшая вышитая скатерть, принадлежавшие покойной бабушке Пии. Слева от печи, под единственным окном вдоль стены, оклеенной для тепла газетами, располагалась узкая кровать Пии. Над обшарпанным подоконником трепетали занавески из мешковины.

Когда Пия вспоминала, насколько тесно было в квартире, когда целых десять месяцев после переезда в Филадельфию с ними жили тетя и дядя с отцовской стороны — мутти и фатер в те дни спали на маленькой кровати в кухне, а Пия на полу, — она понимала, как ей повезло, что теперь у нее есть собственная постель. Но скоро удаче конец: либо домохозяин обнаружит, что тетя с дядей переехали в Нью-Йорк, и подселит в квартиру новых жильцов, либо близнецы станут слишком большими, чтобы спать с матерью. Но пока девочка с удовольствием растягивалась и ворочалась на отдельном матрасе из конского волоса.

Она и сейчас не могла дождаться, когда сможет прилечь. Усталость тянула к земле, руки и ноги отяжелели, легкие дышали медленно, а каждая мысль и каждое движение требовали усилий. Пия хотела поскорее поесть и погрузиться в спасительный сон, чтобы не думать больше о маленькой девочке, схватившей ее за руку на параде, о Мэри Хелен и Томми Косте, о мистере Феррелли и мертвеце в трамвае. Забыть об окровавленном лице трупа, об испанке, об ужасах, творящихся в городе и даже в их доме. Потом она вспомнила о брате Финна и помолилась о том, чтобы тот не заболел, хотя в глубине души уже знала правду. Может, Финн пришлет записку и развеет ее опасения? Если она вообще когда-нибудь получит от него весточку.

Поставив ведро около корыта, Пия положила учебники на кровать. Знакомые запахи уксуса, вареной картошки и хозяйственного мыла окутали ее невидимым коконом, сулящим покой и безопасность. Ей хотелось закрыть окно, чтобы сохранить мирный аромат, что бы ни происходило в городе. Конечно, это неразумно — свежий воздух необходим, чтобы предотвратить заражение, — но стремление оградиться от недуга и пронизанной страхом атмосферы, которой дышали остальные, перевешивало здравый смысл. Пия встала коленями на кровать и уже потянулась к оконной раме, когда мутти остановила ее:

— Что ты делаешь?

— Здесь прохладно, — ответила Пия. — Можно я закрою окно?

— Закроем, когда мальчики проснутся, — решила мутти. — Свежий воздух полезен. Пока они спят, пусть будет открыто. — Она подошла к столу, взяла ложку и протянула Пии: — Миссис Шмидт принесла средство, отпугивающее инфлюэнцу.

Прежде чем слезть с кровати, Пия глянула на окно Финна. Оно было открыто, но никто не выглядывал. Девочка подошла к матери.

— Что за средство?

— Кусочек сахара, вымоченный в… — Мутти нахмурилась. — Не могу вспомнить слово. Кар… каро…

— Керосине?

Мутти кивнула:

— Ja[9]. Я съела один и мальчикам дала вместе с водой. Это твой кусок.

Пия скривилась. В Хейзлтоне для профилактики они ели лепестки фиалок и пили лавровый чай. Но в Пятом квартале, да и во вообще в Филадельфии, не росли ни фиалки, ни американский лавр. Понимая, что выбора нет, Пия взяла ложку и положила сахарный кубик в рот. Вкус был сладким и маслянистым одновременно, словно она ела конфету, которую обмакнули в деготь. Сдержав рвотный порыв, она как можно скорее прожевала и проглотила снадобье. Мутти дала ей ковш воды из ведра, но это не помогло — во рту остался вкус грязи и лампового масла. Пия вытерла губы тыльной стороной кисти и поморщилась:

— Какая гадость!

Мутти приложила палец к губам.

— Тихо, не разбуди братьев. Они и так весь день капризничают. — Она забрала у Пии ложку и бросила ее в тазик, потом села за стол и взяла из корзинки с шитьем деревянное яйцо для штопки.

— Видимо, им не понравилось лекарство, — заметила Пия.

— Лекарства и не должны быть вкусными, — возразила мать.

Надеясь, что ужин избавит ее от отвратительного вкуса во рту, Пия подошла к печи и подняла крышку кастрюли. Картофельный суп. Снова. Жителям предписывалось по средам обходиться без продуктов с пшеницей, а по понедельникам — без мяса, чтобы обеспечивать нужды войны, но на самом деле Пия даже не помнила, когда последний раз ела мясо. Может, на Пасху или на Рождество. Перед отъездом фатер прикрепил к стене газетные вырезки, чтобы напоминать им о необходимости жертвовать на благо общего дела: «Эти продукты не содержат пшеницы: овсянка, картошка, рис, мамалыга, ячмень и суррогатный хлеб (кукурузные лепешки, кексы, печенье; все виды хлеба из кукурузы, овса, ячменя и других заменителей пшеницы)»; «Не расходуйте лед, обходитесь без нашатырного спирта. Тонна сэкономленного льда — это фунт аммиака. Фунт сэкономленного аммиака — это двадцать ручных гранат. Двадцать ручных гранат могут выиграть сражение»; «Картошка — превосходный продукт, полезный для организма и вкусный при правильном приготовлении. Чем она полезна: обладает высокими питательными качествами; снабжает крахмалом, который сгорает в мышцах и дает силу, как бензин сгорает в моторе автомобиля и заставляет его двигаться. В одной картофелине среднего размера столько же крахмала, сколько в двух куска хлеба. Картофель поможет сберечь пшеницу. Как и другие овощи, он содержит соль, необходимую для формирования и обновления всех органов и сохранения здоровья в целом. Можно добавлять картофель даже в выпечку!»

«Вот бы у нас были кексы, печенье и мясо», — мечтательно вздохнула про себя Пия. Она взглянула на мать, которая взяла рваный носок и натянула его на яйцо. Блуза из мешковины висела на худых плечах мутти, обнажая тонкую шею и выступающие ключицы; коричневая юбка напоминала выцветшую палатку. Подбородок и скулы на бледном лице заострились; светлые волосы до пояса, которые Пия раньше любила расчесывать, стали слабыми и тусклыми, и мать заплетала их в нетугие косы. Пию беспокоило, сможет ли мутти кормить близнецов грудью, если не будет хорошо питаться, но та отказывалась тратить оставшиеся гроши на смеси для малышей и не хотела открывать стоявшие на полке банки детского питания «Меллинс» без крайней необходимости, хотя врачи утверждали: если смешать его с коровьим молоком, это даже лучше естественного кормления. Но коровьего молока у них все равно не было.

Пия хотела поискать работу, чтобы приносить в дом деньги, но мутти надеялась, что война скоро закончится, фатер вернется, и жизнь войдет в прежнюю колею. А пока Пии было всего тринадцать лет, и ей следовало учиться как можно дольше, тем более что законы для немцев менялись чуть ли не каждый день, и никто не знал, разрешат ли ей впредь посещать школу. Финн предлагал научить ее воровать еду на рынке, но Пия отказалась: мутти никогда не согласится есть краденое, а уж если поймают, хлопот не оберешься. В первый раз увидев, как друг сует под куртку кусок свиной грудинки, Пия остолбенела, а позже поинтересовалась у него, чем кража мяса отличается от похищения бутылок и тряпок у старой негритянки. Финн возразил, что те мальчишки просто издевались над нищенкой, а он пытается помочь семье выжить. Еще он добавил, что судьба Пии, как и судьба всех жителей Пятого квартала, непредсказуема, и однажды, возможно, ей тоже придется стащить буханку хлеба, чтобы не умереть от голода. Но Пию учили, что брать чужое нехорошо, и потому Финн ее не убеждал. Однако, если честно, девочка начинала понимать приятеля. Отчаяние толкает людей на страшные поступки. Сейчас Пия жалела, что не послушала друга: если дела пойдут еще хуже, она поневоле решится на воровство. Но тут она вспомнила, что до ужаса боится выходить из дома.

— Ты была сегодня на рынке? — спросила Пия у матери.

Та покачала головой.

— Ждала, когда ты вернешься и посидишь с мальчиками. А потом миссис Шмидт сказала мне, что все учреждения закрываются и выходить из дому нельзя.

В эту минуту в соседней комнате заплакал один из близнецов. Мутти вздохнула и попыталась подняться со стула, но руки безвольно упали на колени, а лицо исказилось болью.

— Что с тобой? — забеспокоилась Пия. — У тебя что-то болит?

Мутти снова покачала головой.

— Nein[10], я просто старею.

Пия нахмурилась. Матери было тридцать два года: до старости далеко.

— Посиди, — предложила дочь. — Я принесу мальчиков.

Мать откинулась на спинку стула и вздохнула.

— Danke[11].

Чуть приоткрыв дверь, Пия заглянула в другую комнату. Может, крикун снова заснет? Свет лампы с кухни осветил деревянный рукомойник, комод с разношерстными ручками и покоробленными ящиками и родительскую ржавую железную кровать, занимающую половину помещения. Вдоль стены у изголовья теснились этажерка и стеллаж. Близнецы лежали на простыне в хлопчатобумажных платьицах и чепчиках: один на спине, засунув пальцы ноги в рот, другой, который разревелся, на животе. Погремушки и одеяльца валялись на полу. Мальчиков звали Оливер и Максвелл, Олли и Макс, — достойные американские имена, с точки зрения мутти, которая с началом войны предложила Пии сменить имя на Полли или Пег. Но Пии нравилось, что ее назвали в честь прабабушки, хотя кое для кого из одноклассников это был еще один повод дразниться. В конце концов отец разрешил ей оставить прежнее имя.

Кричал Макс. Пия вошла в комнату зажгла лампу на комоде, подняла погремушки и одеяла и встала у кровати, дожидаясь, когда малыши заметят ее. Макс первым увидел сестру. Он перестал плакать и улыбнулся сквозь слезы, хотя слюнявые губы все еще дрожали. Пия завернула брата в одеяло, взяла на руки и села на край кровати. Макс схватил ее за волосы, и тут Олли тоже загулил, а потом снова сунул пальцы ноги в рот. Тогда девочка вспомнила о странных ощущениях во время прикосновения к людям и застыла. А вдруг, держа на руках братьев, она почувствует то же самое? Вдруг у нее заболит в груди или появится жжение в легких? Прикосновение к членам семьи раньше никогда ее не пугало, но это было до парада и инфлюэнцы, до смерти Мэри Хелен и Томми Косты. Пия легонько сжала ладошку Макса, задержала дыхание и подождала. К ее облегчению, она чувствовала лишь тепло и мягкость шелковистой кожи маленьких пальчиков. Пия порывисто выдохнула и вытерла Максу слезы.

— Что случилось, малыш? — тихо заворковала она. — Ты думал, мы оставили тебя одного? Разве ты не знаешь, что мы никогда тебя не бросим? — Она поцеловала братика в лоб. — Никогда в жизни.

Макс снова разулыбался, надувая между губами пузырь слюны.

В отличие от всех остальных, Пия умела различать братьев. Даже отец шутил, что на шею сыновьям надо повесить таблички с номерами. Глядя на белые волосики и кобальтово-синие глаза — эти черты близнецы унаследовали от матери, — мальчиков действительно легко было перепутать. Но Пия знала, что у Макса лицо чуть-чуть тоньше, чем у Олли, носик самую малость острее на конце, а ямочки на щеках глубже.

Никогда ей не забыть тот день четыре месяца назад, когда родились близнецы, и напряженное ожидание после появления Олли, когда мутти продолжала стонать и держаться за все еще вздутый живот. Отец отправил Пию за миссис Шмидт, но когда девочка вернулась, ко всеобщему изумлению появился второй младенец. Миссис Шмидт с банкой топленого свиного сала в руках, «чтобы смазать родовые пути», сохраняла невозмутимость.

— Когда вы сказали, что ребенок пинается так, словно у него бутсы на ногах, мне сразу пришло в голову, что он там не один, — с гордостью заявила она.

Пока миссис Шмидт помогала матери снять грязную юбку и вымыться, Пия запеленала младенцев и хорошенько рассмотрела их крошечные личики, изумляясь, что у нее теперь сразу два братика. С того самого дня она научилась их различать.

— Я тебя знаю, ты Макс, — говорила теперь Пия малышу, баюкая его на краю родительской кровати. — Да-а. — Потом она склонилась к Олли и поцеловала в лоб. — И тебя тоже знаю, Олли.

Тот заулыбался, не вынимая ноги изо рта.

Пия протянула ему погремушку, стараясь отвлечь Олли. Перед уходом на войну фатер вырезал погремушки из дерева, тщательно отшлифовав их до гладкости. Через дырки он продел бечевку, повесил с обеих сторон медные колокольчики, а на ручках вырезал инициалы мальчиков. Звон игрушек напоминал Пии рождественские бубенчики.

Но Олли больше интересовала собственная нога. Пия отложила погремушку и заметила, что Макс снова засыпает; длинные темные ресницы отбрасывали тень на бледные щечки. Сестра стала качать его на руках, тихо напевая колыбельную. Олли лежал спокойно и слушал, потом вытащил изо рта ногу и стал сосать большой палец руки, глядя на Пию сонным взглядом. Не прошло и минуты, как малыши снова задремали. Девочка накрыла Олли вторым одеяльцем, потом встала и осторожно уложила рядом с братом Макса. Постояв рядом некоторое время и убедившись, что близнецы заснули, она повернула рычажок масляной лампы, пригасив огонь. Потом Пия на цыпочках вышла из комнаты, еще раз посмотрела на братьев и тихо закрыла задвижку двери.

Когда она вернулась, мать сидела за столом, уронив голову на руки и забыв на коленях шитье. В животе у Пии зашевелился страх.

— Что с тобой, мутти? — с тревогой спросила она.

Мать подняла голову.

— Ой, liebchen[12], — смущенно откликнулась она. — Все хорошо. Просто я устала.

Ее слова ничуть не успокоили Пию. Она внимательно всмотрелась в лицо матери, волнуясь, что та не говорит всей правды. Мутти не имела привычки жаловаться на усталость, да и вообще на что-нибудь.

— Ты ела сегодня?

Мутти кивнула.

— Kartoffelpfannkuchen[13] — картофельные оладьи и яблочное пюре.

— Это совсем мало, — заметила Пия. — Давай-ка ты поешь и ляжешь подремать, пока близнецы спят. А я заштопаю носки.

К удивлению Пии, мутти кивнула, положила шитье на стол и встала.

— Ja, пожалуй, пойду прилягу. — Она подошла к кровати Пии, сложила учебники на пол и забралась под одеяло. — Суп почти готов, — добавила она. — Последи, чтобы не выкипел. — Она глубоко вдохнула и прерывисто выдохнула.

Пия впилась ногтями в ладони. Мутти никогда не ложилась днем. Девочка подошла к кровати и присела радом.

— Ты точно хорошо себя чувствуешь? Может, позвать миссис Шмидт?

Мутти слабо улыбнулась.

— Не беспокойся, liebchen, все нормально, — ответила она. — Помнишь, я говорила, что мальчики сегодня капризничали? И ночью спать не давали. Я действительно очень устала. — Она закрыла глаза. — А миссис Шмидт сейчас нет.

— Как это? Где же она?

— Уехала к матери в Питтсбург.

— Тогда нужно позвать врача, — настаивала Пия. Мысль о том, что придется снова выйти в город, ужаснула ее, но ради матери она была готова рискнуть. Потом ей вспомнились слова учителей о недостатке врачей и медсестер из-за войны и о том, что оставшийся медперсонал перегружен работой в больницах, и в груди снова зашевелился леденящий страх.

Мутти открыла глаза и строго взглянула на дочь.

— Я здорова, Пия, просто нужно несколько минут отдохнуть. Тогда мне станет лучше.

Пия вздохнула. Только бы мама говорила правду. Как это неприятно — чувствовать себя такой беспомощной.

— Тогда я закрою окно, чтобы ты не замерзла.

Мутти повернулась на бок и натянула одеяло до подбородка.

— Nein, свежий воздух необходим для профилактики инфлюэнцы.

Пия потянулась рукой ко лбу матери и замерла. А если она почувствует боль в груди или станет задыхаться? Что тогда делать? Миссис Шмидт уехала, больницы переполнены. Закусив губу, она подошла к столу и взяла носок. Наверно, все-таки стоит проверить, нет ли у мутти жара. Если мама больна, нужно скорее найти помощь. Возможно, другие соседи знают, как поступить. Может, у них найдутся лекарства или глоток виски. Ах, если бы миссис Шмидт была здесь!

Через некоторое время Пия отложила штопку, подошла к изножью кровати и взглянула на мутти. Та крепко спала, открыв рот; к щекам и губам прилипли взмокшие пряди волос. Изнурение отразилось на лице матери, состарило ее. Пия глубоко вдохнула и медленно выдохнула. Что же делать? Она взглянула в окно на квартиру Финна. Вот бы послать ему записку и попросить о помощи! Но веревку занимали подштанники и детская одежда. Снять их, не разбудив мутти, не удастся. И вообще, кто знает, ответит ли ей друг? Можно просто перебежать через переулок и постучать в дверь квартиры семьи Даффи, но вдруг близнецы проснутся, а мутти не услышит? Не говоря уже о том, что Пии не хотелось выходить одной даже в коридор, не то что на улицу.

Словно разбуженные ее мыслями, мальчики заплакали. Мутти открыла глаза и начала садиться.

— Лежи, я их принесу, — сказала Пия.

— Nein, — возразила мутти. — Они голодны, да и работы по дому полно. — Она передвинулась к краю кровати, встала, уперев руки в поясницу, и направилась в спальню.

— Достань, пожалуйста, картошку помягче из супа, чтобы покормить братьев.

— Хорошо, мутти, — сказала Пия.

— И закрой окно, они могут замерзнуть.

Пия опустила оконную раму и подошла к плите. Взяв шумовку с кухонной полки, она выудила из кастрюли несколько рассыпчатых картофелин и положила в миску. Мутти вышла из спальни с Олли и Максом на руках, пристроила детей на кровати и сняла с бельевой веревки чистые подгузники. Переодевая сыновей, она улыбалась и целовала личики малышей, смеясь, когда они журчали и гулили.

— Вы самые лучшие крошки в мире! — уверяла она, агукая вслед за сыновьями. — И самые красивые. Проголодались? Ja? Сейчас сестренка приготовит вам ужин.

Пия размяла картошку в миске и добавила немного бульона, все время поглядывая на мать. Может, не стоило волноваться? Похоже, мутти и вправду утомилась, а теперь подремала и восстановила силы. В любом случае сейчас все хорошо. Страх постепенно растаял, и Пия расслабила плечи.

Мутти подняла Олли на руки, поцеловала в щечку и снова положила на матрас. Потом потянулась к Максу, но вдруг остановилась, прижала руку ко лбу и тяжело опустилась на край кровати. На бледном лице расцвел лихорадочный румянец.

Пия отставила миску и бросилась к матери:

— Что случилось, мутти?

Та закрыла глаза и застонала.

— Не знаю, — пробормотала она слабым голосом. — Голова что-то кружится.

В груди у Пии тяжело забилась паника.

— Я пойду поищу врача.

— Nein, — возразила мутти. — Ты никуда не пойдешь. Это опасно.

— А если… — Пия попыталась унять дрожь в голосе. — А если ты заболеваешь?

— Я здорова. Не кашляю, лихорадки нет, только усталость. Кроме того, у нас нет денег на врача. Да и все равно никто не станет помогать немцам.

— Может, позвать соседей?

Мутти покачала головой.

— У них полно своих забот. Мне надо просто отдохнуть: это лучшее лекарство. — Она заставила себя встать с кровати. — Присмотришь за мальчиками пару часиков, пока я посплю?

— Конечно. Я принесу тебе поесть.

Мутти кивнула и побрела к спальне. Пия пошла за ней, стараясь сохранять спокойствие. Мать ни разу не жаловалась на плохое самочувствие, даже после рождения близнецов, когда миссис Шмидт советовала ей провести две недели в кровати. Не жаловалась, когда ее непрестанно мучили сильные головные боли или когда сломала большой палец на ноге. Мутти безмолвно и старательно выполняла свои обязанности и никогда не сдавалась. И теперь Пию пробрала дрожь от страха. Мутти опустилась на край кровати, дочь присела рядом и сняла с нее ботинки.

— Danke, — поблагодарила мать, ложась, и Пия накрыла ее одеялом, соображая, чем еще помочь.

Олли и Макс заплакали.

— Bitte, накорми мальчиков, а я отдохну, — попросила мать, слабо махнув рукой. — Когда проснусь, мне станет гораздо легче.

— Обещай, что позовешь меня, если что-нибудь понадобится.

— Ja, а теперь иди.

Пия послушалась, но у дверей остановилась и обернулась.

— Ты мне скажешь, если почувствуешь себя хуже?

— Ja, ja. — Мутти положила бледную руку на лоб запястьем вверх и закрыла глаза.

— Обещаешь?

— Ja, Пия.

С нарастающим страхом девочка вышла из комнаты и закрыла дверь. Хорошо, если мать всего лишь переутомилась. Это вполне возможно: близнецы просыпались несколько раз за ночь, чтобы поесть, и весь день почти не спали. И все же Пия невольно ожидала худшего и горячо молилась, чтобы ее подозрения оказались беспочвенными.

Покормив Макса и Олли пюре с бульоном, Пия положила братьев на одеяло на полу в середине комнаты, дала им погремушки, потом налила в миску супа и осторожно открыла дверь спальни, стараясь не шуметь. На бледное лицо матери упала тонкая полоска света. Мама снова крепко заснула с открытым ртом.

— Мутти, — тихо позвала Пия. — Я принесла тебе супа. — Она подошла к кровати. — Мутти.

Та не пошевелилась. Пия хотела было разбудить мать, но решила дать ей поспать. Нескольких минут отдыха явно недостаточно — нужна целая ночь спокойного сна, и тогда, может быть, к утру мутти придет в себя. Пия вышла из комнаты, тихо закрыв дверь, поставила миску с супом на стол и села. Близнецы смотрели на нее с пола, улыбаясь, агукая и протягивая ручки к лицам друг друга. Пия позаботится о них сегодня вечером — разбавит детскую смесь «Меллинс» водой и накормит их, чтобы мутти не пришлось просыпаться и кормить близнецов грудью. Они не привыкли к бутылочке, но голод быстро научит их пить через соску.

Доев суп, девочка встала, забралась на кровать, открыла окно и, ловко хватая с веревки белье, стала складывать его на постель. Подштанники и ночные рубашки были еще влажными от осеннего воздуха, но она потом повесит их обратно. Когда веревка опустела, Пия закрыла окно и сложила белье на кухонных стульях, потом вытащила из-под кровати задачник по математике и вырвала первую страницу, на которой были только названия книги и издательства. За порчу учебника ее вряд ли погладят по головке, но другой бумаги в доме нет, а случай неотложный. Пия нашла карандаш, снова села за стол и написала Финну: «Как у тебя дела? Что с братом? Мутти, кажется, заболевает, и я не знаю, как поступить. Нет ни лекарств, ни виски. Она запретила мне выходить из дома за врачом, да я и сама опасаюсь. Пожалуйста, помоги. Мне страшно».

Пия сложила записку, снова забралась на кровать, прикрепила послание к веревке прищепкой и отправила его на другую сторону переулка. Блок скрипел, когда письмо скользило по наклонной и замирало, скользило и замирало, пока наконец не добралось до карниза окна Даффи. Боясь даже моргнуть, девочка следила, заберет ли друг записку, но никто не подходил к окну и не выглядывал наружу. Пия посмотрела через плечо на братьев, которые радостно дрыгали ручками и ножками на одеяле, затем подняла оконную раму полностью и высунулась наружу как можно дальше. Надеясь, что мутти не услышит ее, она крикнула:

— Финн! — Ответа не было. — Финн! Ты дома? Это я, Пия!

Молчание.

Пия опустила раму и еще некоторое время постояла у окна, но Финн так и не показался. Девочка прислушивалась к зловещей немоте Пятого квартала, и в груди разливалось холодное одиночество. На далеком горизонте горело солнце, освещая желтым сиянием прохладный осенний вечер, — погода располагала к прогулке бодрым шагом или к энергичной игре в бейсбол. Но в переулке не было ни души. Повозки не громыхали по булыжнику. Женщины не шушукались на крыльце и не звали детей из открытых окон. По спине у Пии пробежали мурашки. Пустынный переулок наводил на мысль о конце света.

Тем временем, пока мутти спала, а Пия присматривала за братьями, город охватила паника. Директор Центральной филадельфийской больницы призывал волонтеров сменить медперсонал, падающий с ног от усталости. Врачи и сестры начали умирать — подвое, трое, четверо за день. В похоронных бюро закончился бальзамирующий состав, а последние оставшиеся гробы охраняли полицейские в масках. Могильщики или болели, или заламывали несусветные цены за погребение, а то и отказывались хоронить жертв инфлюэнцы. Директор городской тюрьмы предложил отправить заключенных рыть могилы, но вскоре отозвал свое предложение, поскольку охраны не хватало. Умерли уже тридцать три полицейских. По городу поползло страшное слово «чума».

Впрочем, «Филадельфия инкуайер» презрительно отзывалась о закрытии публичных мест: «Какую цель преследуют власти? Запугать всех до смерти? Чего они хотят достичь, закрывая хорошо проветриваемые церкви и театры и позволяя людям толкаться в трамваях? Как же горожанам предотвратить панику и страх? Жить спокойно и не думать об инфлюэнце. Тревога ни к чему не приведет. Говорите не о болезни, а о приятных вещах».

Заставить близнецов попить искусственную смесь из бутылочки оказалось сложнее, чем предполагала Пия. К концу первого кормления все трое вымотались до предела. Только после полуночи мальчики наконец забылись беспокойным сном на кровати сестры. Пия на цыпочках подошла к двери спальни и заглянула туда, удивленная, что мать не слышала отчаянного рева сыновей. Мутти по-прежнему спала, хрипло дыша. Пия подкралась к кровати и протянула дрожащую руку ко лбу матери. Как только она коснулась холодной и влажной кожи, жар бросился ей в лицо, и невидимый груз упал на грудь. Она отдернула руку, и пугающее ощущение пропало. Глаза Пии наполнились слезами. Нет! Мутти не может заболеть. Просто не может.

Девочка подошла к комоду, тихо открыла нижний ящик и вынула оттуда кофту, которой накрыла плечи и грудь матери, подтянув одеяло повыше. Что еще можно сделать, она не знала.

Терзаясь тошнотворным страхом, Пия вышла из спальни и закрыла дверь. Мысль о том, чтобы покинуть безопасный домашний приют и отправиться среди ночи на улицу в поисках врача, не зная, согласятся ли ей помочь, приводила в ужас. И кто приглядит за малышами, пока ее не будет? Мутти, видимо, всерьез слегла. Олли и Максу лучше держаться подальше.

Парализованная нерешительностью, Пия выключила лампу и легла на край кровати; крошечные братья приютились между нею и стеной. Нужно привести мысли в порядок и набраться храбрости. Через несколько часов встанет солнце, и можно будет попросить соседей присмотреть за близнецами. Мутти всегда говорила, что утро вечера мудренее. Хорошо бы так, потому что сейчас Пия была напугана до смерти. Зная, что не сумеет заснуть, она попыталась продумать последующие действия.

В конце концов она погрузилась в тревожное забытье, а когда исступленные видения рассеялись, в растерянности открыла глаза и попыталась вспомнить, какой сегодня день. Сквозь занавески из мешковины сочился жутковатый тусклый свет. На сером потолке расплылось, точно маленькое желтое озеро, неровное пятно протечки, и Пии на память пришли весенние ручьи в Хейзлтоне возле отвалов угольной крошки. Потом она вспомнила, что школы, церкви и все публичные места закрыты. А мутти, должно быть, заболела инфлюэнцей. Близнецы продолжали мирно спать возле стены. Девочка порывисто села, чуть не свалившись с кровати, поморгала и огляделась, пытаясь сообразить, сколько она проспала, а затем отодвинула занавески.

Занимался рассвет.

Ее послание Финну так и висело под окном квартиры Даффи.

Олли заворочался, дернул ножками и стал хныкать. Макс тоже начал просыпаться. Не отрывая взгляда от окна Финна, Пия взяла Олли на руки и принялась укачивать его.

— Ш-ш-ш, маленький Олли, — говорила она, похлопывая его по спинке. — Все будет хорошо.

Она еще немного понаблюдала за окном Финна. За стеклом никто не двигался. Может, Финн повел брата в больницу? Или они все заболели? Тут Олли заголосил, сморщив покрасневшее личико и сжав в кулачки крошечные руки.

— Знаю, — успокаивала его Пия, — ты хочешь к маме. Я тебе надоела? — Она встала с кровати, прижав головку брата к щеке, и направилась к спальне. — Хорошо, хорошо. Я отнесу тебя к мутти. — Потом она остановилась и глянула через плечо на Макса: — Подожди, малыш, я сейчас вернусь.

Макс поморгал и улыбнулся сестре, еще полусонный, но Олли так оглушительно ревел ей в ухо, что мог разбудить и соседей за стенкой. Пия снова пошла к двери в спальню, и новый приступ страха болезненно сжал ей грудь. Мутти, конечно же, слышит плач Олли. Почему же она не выходит?

Пия тихонько постучала в дверь:

— Мутти, ты проснулась?

Ответа не было.

— Мутти! — Пия открыла дверь и медленно вошла в комнату, уставившись в пол на тот случай, если мама одевается. — Извини, что бужу тебя, но Олли проголодался. Вечером я покормила их детской смесью, но… — Потом она подняла взгляд и остолбенела.

Мутти лежала на боку, руки с согнутыми пальцами застыли у горла, рот был распахнут, словно в молчаливом крике. Уже засохшие темно-красные потеки тянулись из носа, рта и глаз, а кожа посинела. В тяжелом воздухе висел медный запах густой крови.

— Мутти! — еле слышно выдохнула Пия.

Молчание.

— Мутти!

Девочку пронзило внезапное осознание ужаса случившегося. Ноги у нее подкосились, и она, чуть не уронив Олли, согнулась от щемящей боли в груди. Чтобы не упасть, пришлось схватиться за спинку кровати. Пол под ней словно покачнулся.

Олли заревел громче, заполнив криком всю комнату.

Пия упала на колени, в ушах у нее стучала кровь. Нет.

Этого не может быть! Перебарывая головокружение и глотая ртом воздух, она подползла к кровати сбоку; деревянный пол царапал голые колени, как терка. Дрожащими руками Пия стискивала тельце орущего брата.

— Мутти! — кричала девочка. — Вставай! Не смей нас бросать! — Она задержала дыхание и осторожно протянула трясущуюся руку. — Пожалуйста, мутти, проснись!

Пальцы погладили рукав материнской кофты, и Пия отшатнулась, чувствуя, как в животе все перевернулось. Ей даже не нужно было прикасаться к коже матери, чтобы понять: пришла беда. Схватившись за край влажного матраса, Пия кое-как поднялась, схватила мать за плечо и встряхнула несколько раз. Тело мутти дернулось туда-сюда, как огромная тряпичная кукла.

В горле у Пии вскипел пронзительный крик, но она стиснула зубы. Снова упав на колени, она позволила Олли сползти на пол — у нее не осталось сил держать его. Младенец, лежа на спине, еще больше покраснел и закричал с новой силой. Макс в другой комнате тоже расплакался. Пия закрыла лицо руками и зажмурилась: а вдруг, когда она снова поднимет веки, видение мертвой матери исчезнет? Ведь этого не может быть! Мутти не умерла. Она жива!

Потом девочка уперлась руками в пол, чтобы не упасть, и открыла глаза. Мать по-прежнему лежала на кровати вся в крови. Пия застонала и повалилась на пол, задыхаясь и беспорядочно дергая руками и ногами. Из груди рвалось надрывное рыдание, и некоторое время ей едва удавалось вздохнуть. Неутешный плач выжимал из нее все силы. Олли выл рядом, не понимая, что мамы больше нет и его жизнь изменилась навсегда. Он протянул ручку к Пии и схватил ее рукав крошечным кулачком. Сестра взяла малыша и прижала к груди; плечи ее содрогались, в голове метались ужас и горе.

Больше всего на свете ей хотелось потерять сознание и провалиться в никуда, где боль и страх не доберутся до нее. Но нужно позаботиться о мальчиках. Придется выйти в другую комнату и взять Макса, который теперь тоже заливался душераздирающим плачем. Решившись, Пия поднялась на ватных ногах и, прижимая к себе Олли и шатаясь, пошла на кухню. Там она подхватила другой рукой Макса и, чуть не спотыкаясь, понесла братьев назад в спальню. Не в силах перебороть головокружение, Пия, часто дыша открытым ртом, сползла по стене напротив кровати. Тело ее словно превратилось в щепки для растопки, нервы разлохматились и искрили, грозя в любую минуту вспыхнуть. В голове царила сумятица, живот крутило, а сердце переполняли горе, ужас и нежелание верить в случившееся. Мути не могла умереть! Она даже простужалась редко. Как она подцепила инфлюэнцу? Она всегда держала ноги в тепле, надежно укутывалась, выходя на улицу, и даже ела сахар, вымоченный в керосине.

Пия неотрывно смотрела на мать. В горле стоял ком, на руках плакали дети. Что им теперь делать? Кто о них позаботится? Пия подвывала вместе с братьями, сдерживая желание завизжать во весь голос, и черные кандалы скорби с тошнотворным лязгом сомкнулись на ее разбитом сердце.