Та, далекая весна

СЕРГУНОВ НАСТУПАЕТ

Сельский сход созвали в субботу. Скликали на сход комсомольцы. Дважды приглашать никого не пришлось: по селу прошел слух — «будут монастырских лошадей делить». И к закату, забыв о субботней горячей бане и свежих березовых вениках, все собрались на площади. До того почти каждый мужик успел осмотреть, ощупать монастырских коней. Добрые лошади — ни у кого в селе таких не бывало.

Первыми, как водилось до сих пор, плотной стенкой стояли: Макей, Петр Захаркин, Семен Зайков, Стоговы и их подпевалы.

Гудели, переговаривались, гадая, кому же достанутся монастырские и бандитские кони.

На крыльцо Совета поднялся Сергунов. Он снял с головы шлем, пригладил волосы. Когда шум немного стих, заговорил:

— Товарищи! Прежде чем обсуждать дела, надо решить один вопрос. Сельский Совет предлагает… — Он остановился, оглядел собравшихся и решительно сказал: — Сельский Совет предлагает лишить избирательских прав и изгнать со схода злостных эксплуататоров трудящихся крестьян, кулаков Макея Парамонова, Петра Захаркина, Семена Зайкова, Ефима и Гаврилу Стоговых.

Сразу все притихли. Тишину прорвал резкий, не то испуганный, не то растерянный возглас Макея:

— Ты что, Санька, с ума спятил?!

И зашумела, заорала на разные голоса площадь.

— Нет у тебя, Санька, такого закону, чтобы нас правое лишать! — вскочил на крыльцо Петр Захаркин, готовый, казалось, вцепиться Сергунову в горло.

— Осади назад! — гаркнул на него Сергунов, по привычке кладя руку на кобуру. — Есть такой закон! Закон Советской власти велит живоглотам воли не давать, лишать их гражданских прав. Хватит, похозяйствовали на селе! У нас власть трудового народа, и все права — у него. А вы всю жизнь на чужом горбу катаетесь, на каждого из вас батраки хребет ломают!

Сергунов говорил так решительно, так зло смотрели его глаза, что, растерявшись, смолкли кулаки, почуяв, что не получится теперь у них сходом управлять, как это раньше бывало.

— Кто из трудящихся крестьян хочет сказать по этому делу? — спросил Сергунов.

Некоторое время все молчали. Уж очень непривычно: всегда сельские богатеи на сходах хозяевами были, а тут Сергунов предлагает совсем их прогнать. Круто берет Саня!

На крыльцо неторопливо поднялся Вукол Ландин.

Вукол не стар, да раньше времени состарился: на германской войне удушливого газу хватил. Домой вернулся — едва двигался. Все говорили: не жилец! А Вукол ничего, отошел и, хоть бьет его постоянно назойливый кашель, живет, работает между делом на своей полосе, а больше за лошадь на кулацких полях остатки сил убивает.

— Граждане! — тяжело откашлявшись, начал Вукол свое слово. — Я так думаю, что Саня Сергунов справедливо дело повернул. Земля нам дадена, чтобы человек на ней сам трудился, своим потом поливал. А уж кто чужими руками хлеб на чужой земле сеет, чужими руками его убирает да в свой амбар ссыпает, тот не крестьянин, а сказать — не соврать, к паразиту барину ближе. Стало быть, непричастен такой и к крестьянскому миру и к сельскому обществу, потому как живет он сам по себе. И правильно Советская власть велит таких из общества долой. Вот так я думаю, мужики.

Сказал Вукол и так же неторопливо спустился с крыльца. А на площади как во время его речи установилась тишина, так и стояла.

Иван пытался понять, почему молчат мужики. Еще вчера сказал ему Сергунов, что поставит вопрос о лишении прав кулаков. Засомневался Иван, что примет сход такое решение, и Сергунова предупредил, что шум будет большой. В ответ Сергунов только усмехнулся: «Пускай шумят — по-нашему будет. Мы теперь сильнее кулаков. Мужики тоже не дураки — понимают, что к чему».

И вот вместо шума и скандала, которого ожидал Иван, тишина. Молчат кулаки, Плотной кучкой сгрудились и молчат. Наверное, растерялись от яростного нажима Сергунова. Чуют, что не Санька — Макеев батрачонок перед ними, а большевик, за которым власть — большая сила и шутить с ней нельзя.

Молчат и мужики. После отмены продразверстки, после того, как прикончили бандитов, до конца они поняли, что власть за них, что кулакам она воли не дает. Но тут другое дело: век жили двор ко двору с тем же Макеем, с Петром Захаркиным, в одном колодце воду черпали, а теперь возьми да отсеки их от общества, выдерни, как бурьян из грядки. Тоже вроде неладно получается. Полезли мужицкие заскорузлые пальцы под картузы, заскребли затылки.

— Не по справедливости это будет, мужики, — воспользовавшись общим молчанием, выполз на крыльцо Нефед Лихов, всегдашний кулацкий подпевала. — Рази мы от Макея, Петра или того же Зайкова добра не видали? Рази не в одну церкву ходим? Кому Макей в трудности да в бедности не помог и хлебом, и семенами, и землю поднять?

Договорить не дали — зашумели. Резкий голос Тимофея Говорка выкрикнул:

— Помогали, а потом шкуру сдирали! За эту самую помощь люди целое лето на них чертоломили!

Уж лучше бы не вылезать Нефеду с такой защитой. Кто его знает, как повернулось бы дело, а напомнил он о кулацких благодеяниях, и повернулось все против них. Чуть не каждый вспомнил, как прижимал его то с лошадью, то с семенами если не Макей, так Захаркин, не Захаркин — так Зайков.

Вскочил на крыльцо Говорок, всех перекричал:

— Хватит с ними нянькаться! Все знают, какие они благодетели. Живоглоты и есть живоглоты! Пусть живут и трудятся, как все крестьяне. Из села мы их не гоним, надела не лишаем, ежели сами его обрабатывать станут, а в обществе их терпеть нечего.

— Голосую, граждане! — крикнул Сергунов. — Кто за то, чтобы Парамонова, Захаркина, Зайкова, обоих Стоговых как кулаков-эксплуататоров лишить избирательных прав и удалить со схода — подымите руки.

Говорок, не спускаясь с крыльца, вытянул вверх руку и закричал:

— А ну, мужики, подымайте руки!

Руки потянулись не спеша, нерешительно, но подняли почти все.

— Явное большинство, — оглядев сход, заключил Сергунов и уперся глазами в Макея. — Двигайте отсюда! Лишило вас общество прав. Ступайте по домам и больше на сходах не показывайтесь. Без вас обойдемся.

— Погоди, Санька, допрыгаешься! — задыхаясь от распиравшей его злости, прошипел Макей.

— Ты чего — Советской власти угрожаешь? — Сергунов опять схватился за кобуру.

Но Макей, а за ним и остальные кулаки двинулись по проходу, который образовали перед ними расступившиеся мужики.

— Теперь, товарищи, главный вопрос — о кооперации, — сказал Сергунов, когда кулаки скрылись.

— О лошадях давай! О лошадях! — выкрикнул кто-то из толпы.

— И о лошадях разговор будет, — успокоил Сергунов. — А наперед пускай Аким Солодилов доложит обществу, как кооперативная лавка торговала.

— Чего тут докладать? — сразу с крика начал Аким Кривой. — Как надо, так и торговали.

— Ты, Аким, не ершись, — остановил его Кузьма Мешалкин. — Выйди на крылечко, поклонись миру и все порядком обскажи.

— Чего там обсказывать! — поднялся все-таки на крыльцо Аким. — Всяк знает — бандиты лавку вконец разграбили. Торговать нечем — товаров в городе не дают.

— Так-таки весь год не получал никаких товаров? — Глаза Сергунова впились в Акима. — И в лавку ничего не привозил?

— Чего ж в лавку привозить? Опять бы бандиты налетели, — попытался вывернуться Аким.

— Говори прямо: получал товары? — настойчиво повторил Сергунов.

— Ну, малость самую привозил.

— Куда девал?

— Продал. Вот тебе крест, продал! Своим сельским продал.

— Дружкам своим роздал! — выкрикнул Говорок.

И, как всегда, после его выкрика поднялся шум. Недобро загалдели мужики, по-всякому понося Акима. У каждого нашлась своя обида на неудачливого кооператора. А дружки его, которым кое-что перепадало, примолкли: попробуй высунься, когда даже Макея Парамонова со схода прогнали.

Аким стоял на крыльце, на виду у всего села, и только растерянно моргал единственным глазом. Сказать ему, видно, было нечего. Да никто и не услышал бы его писклявого голоса в общем шуме.

— Дело ясное! — крикнул Сергунов, подняв руку вверх, чтобы успокоить мужиков.

И странно — шум сразу улегся. Ведь никогда такого не бывало, чтобы расшумевшиеся на сходе мужики по одному слову умолкали, а тут на тебе — стихли. Сильное слово у большевика Сергунова.

— Выходит, товарищи, Аким Солодилов плохо служил обществу: о себе да о дружках своих заботился.

— Правильно! Нет ему доверия от общества! — пристукнул палкой дед Крутила.

— Раз так, — сказал Сергунов, — сельский Совет предлагает сместить Акима Солодилова, а вместо него поставить в кооперативе правление и выбрать в него Тимофея Говоркова, Вукола Ландина и Семена Уздечкина.

— Чего мальчишек выбирать! — закричал Нефед Лихов. — Сёмка наторгует…

— Семен не мальчишка, — сурово оборвал его Сергунов. — Ему комсомольский билет доверили. Пускай молодежь к делу привыкает.

Послышались голоса:

— Правильно!

— Подымай руки!

— Желаем Говорка! Проголосовали все.

— А с лошадьми-то как? — опять выскочил вперед Нефед Лихов. — По жребию делить будем иль как?

— Никак делить не будем, — твердо сказал Сергунов. — Коней восемь голов передадим в кооперацию.

— Не желаем!

— Делить давай!

— Делить!

— Жребий метать!

По-старому зашумел сход. На этот раз Сергунов не пытался перекричать. Он стоял на крыльце и молча смотрел на орущих. И крики смолкли. Тогда Сергунов повторил:

— Делить коней не будем. Сообразите сами, мужики, выпадет жребий, скажем, Никанору Веревкину. Получит он коня, а у него уже какая-никакая лошаденка есть. Что дальше? Будет Никанор свой надел обрабатывать и соседской земли прихватит, потом у соседа половину урожая заберет. Дело это?

— Да я ни в жисть! Что я, Макей? — обиделся Никанор Веревкин.

— Не о тебе речь, Никанор Васильевич, я к примеру говорю. Кому ни достанься вторая лошадь, такое случиться может. Потому и решил Совет коней отдать кооперации, чтобы работали они на всех безлошадников. Совет установит очередь, и все ко времени отсеются.

— Это, пожалуй, дельно выходит, — согласился Никанор.

Согласились и остальные. На этом сход закончился.

После схода, сидя в Совете, Кузьма Мешалкин спросил Сергунова:

— Смотрю я на тебя, Саня, и диву даюсь — откуда у тебя такая сила, что мужиков наших обуздал, что живоглотов в дугу согнул.

— Сила? — переспросил Сергунов, взъерошив вспотевшие волосы. — Не моя это сила, Кузьма, а большевистская. От правды, от справедливости она идет.

— Это, конечно, так, — согласился Кузьма и с сомнением спросил: — А не опасаешься?

— Чего?

— Уж очень ты на Макея и других нажал. Чтоб беды какой не было. Злы они.

— Чего ж опасаться? — усмехнулся Сергунов. — Не таких контр скручивали.

— И еще сомнение промеж мужиков есть. Чего ты, Саня, своего хозяйства не заводишь? Иль не думаешь в селе-то задерживаться? Перевернешь здесь все да подашься в город на вольные харчи?

— В город не собираюсь. Пускай кулаки на это не надеются. Знаю, от них такой разговор идет. Свое хозяйство мне ни к чему. Малость оправимся и общее хозяйство будем ладить. Чтобы сообща работать, сообща жить — коммуной. Все равно повернем мы село! На свой лад повернем. О коммуне с нашими мужиками пока рано говорить — тяжелы они на подъем. Пройдет немного времени, вернутся люди из Красной Армии — все по-другому пойдет.

Саня Сергунов говорил негромко. В речи его была огромная уверенность в правоте дела, которому он отдает всего себя.

— Конечно, без драки, без жестокой драки новое не рождается, — задумчиво сказал Саня и обратился к Ивану: — А ты как думаешь: успокоится Макей, помирится с тем, что его со схода выгнали?

— Нет, — не задумываясь, ответил Иван. — Ни за что не помирится.

Время наивной доверчивости прошло. Теперь Иван понимал, что такое борьба, знал, что враг без боя не сдает своих позиций. Только не представлял еще Иван Бойцов, к каким уловкам способен прибегнуть враг, с какой стороны может нанести удар.

Вечером к Ивану прибежал Колька:

— Ванька, завтра воскресенье!

— Эк удивил!

— Евлампий после обедни в церкви будет проповедь говорить.

— Ну и пускай говорит. Тебе-то что?

— Как — что! — возмутился Колька. — Он же про нас будет говорить, и про игуменских лошадей, и как кулаков прав лишили.

— Откуда ты знаешь?

— Просвирня Матвевна из дома в дом мотается и всех завтра в церковь зазывает. К нам, правда, не заглянула, а кругом шныряет.

— А какое попу дело до всего?

— Вот такое! За своих заступается. Старух да малосознательных накрутит. Послушать бы, что он болтать будет.

— Надо бы. Да не пойдешь же ты, комсомолец, в церковь!

— Я не пойду, а можно Петяя Лупандина послать. Он пока не комсомолец — ему можно. Пускай послушает и все в точности перескажет. Вот и будет ему испытание.

— Неплохо придумано! — оживился Иван.

Петяй Лупандин, после того как откололся от них и исчез в ту ночь, когда выручали Стрельцова, несколько дней не показывался. Потом, прихрамывая и опираясь на палочку, притащился к Ивану и, пряча глаза, объяснил:

— Понимаешь ты, в темноте в яму какую-то угодил, ногу вывернул, шагнуть мочи не было.

— Чего ж не позвал?

Петяй на минуту растерялся.

— Боялся, понимаешь ты, шум поднять. А если бы бандиты услыхали? Они сразу бы…

— Врешь, Петяй… — прервал его Иван. — Говори прямо: струсил?

— Ну, и струсил тоже, — сразу признался Петяй. — А что ты хочешь? Стрельба, гранаты рвутся. В селе небось все попрятались.

— Трус ты! В комсомоле такие не нужны.

И Петяй понуро поплелся обратно, даже хромать перестал.

Об этом Иван перед вручением комсомольских билетов рассказал Стрельцову.

— Напрасно ты так строго, Иван, — поморщился Стрельцов. — Может, Петяй просто растерялся. Ведь это не шутка — сразу в бой. Конечно, в комсомол принимать его еще рано, но и совсем отталкивать не следует. Человек ведь меняется, особенно если ему всего четырнадцать лет. Не отталкивайте, говорю, от себя, а сумейте перевоспитать. Дайте ему одно, другое задание. Пускай на деле покажет себя…

Вот об этом разговоре и вспомнил Иван, выслушав предложение Кольки.

— Пошли! Найдем Петяя.

Петяй сидел на задах своего двора и строгал зубья для граблей. Иван и Колька присели около на старые дровни. Как положено, помолчали немного, с повышенным интересом рассматривая готовые зубья.

— Ловко у тебя получается, — сказал Колька, поворачивая перед глазами свежеоструганную деревяшку.

А Иван без подхода, сразу начал о деле:

— В комсомол вступать не раздумал?

— Нет. А разве примете? — Петяй с сомнением взглянул на Ивана.

— Это от тебя зависит. Покажи себя как надо — и примем. Ты в церковь ходишь?

— Да ведь тятька… Не так он, как бабка… Я откажусь и больше вовек не пойду. Пускай тятька хоть вожжами, хоть чересседельником…

— Подожди, — остановил его Иван. — Завтра ты к обедне пойдешь.

— Так ведь комсомольцам в церкву нельзя. Нет уж, пусть лучше тятька чересседельником…

— Пойдешь! Для дела нужно. Комсомольцам нельзя, а ты пока не комсомолец — тебе можно.

— Зачем?

— Слыхал, что Евлампий собирается завтра проповедь сказать?

— Бабка говорила.

— Так вот, пойдешь завтра в церковь, прослушаешь проповедь, запомнишь, все потом перескажешь…

Задание Петяй выполнил добросовестно. На другой день сразу после обедни он явился к Ивану.

— Был в церкви?

— А как же! Мамка аж удивилась, когда я сказал, что в церкву пойду. Бабка та от радости целовать кинулась. Облизала всего. Она знаешь какая, бабка-то?

— Меня не бабка твоя занимает, а проповедь, — с досадой прервал его Иван. — Говорил Евлампий проповедь?

— А как же, долго говорил. Сначала про мытаря какого-то рассказывал. Потом про то, что мужики бога забывать стали, что не все в церкву ходят и бог отвернется от них.

— Пускай его отворачивается. Про сельские дела говорил поп? — опять нетерпеливо прервал его Иван.

— Это уже в конце. Говорил — грех великий, что у монашек лошадей отняли. Блага, дескать, от этого не будет. А кто на этих конях пахать станет — урожая не дождется. И бог того покарает, потому нельзя на богово руку подымать. Монашки — слуги господни, а сама мать игуменья навроде как святая.

— Святая она! — недовольно проворчал Иван. — Еще что?

— Потом сказал, что нельзя в сельский мир раздор вносить. Что перед богом все равны. Так, дескать, Христос учил и Советская власть в этом христианского учения придерживается: хочет, чтобы на земле все равными были. Нельзя, говорит, делить крестьянский мир на овец и козлищ. Так делать — противу Христа и Советской власти идти; что так могут поступать только темные люди, смущенные большевиками.

— Ишь ты, куда загнул! О кулаках заботится.

— Вот-вот, — подтвердил Петяй. — Нельзя, говорит, самых уважаемых тружеников, христовых радетелей — так он сказал, — из общества изгонять. На них община крестьянская держалась и будет держаться. А смуты, говорит, всяческие приходят и уходят, и не нужно им поддаваться. Блажен, говорит, муж иже не идет на совет нечестивых.

…— Я ему, долгогривому, покажу совет нечестивых! — вскочил с места Сергунов и от злости сорвал с головы шлем и шлепнул им по столу, после того как Иван пересказал содержание проповеди священника. — Вызову в Совет, и пусть он мне все здесь повторит!

— Не придет Евлампий, пожалуй, в Совет, — засомневался Иван. — Он сюда не заходил даже когда Бакин в председателях сидел.

— Не придет — под наганом приведу, — шлепнул по кобуре Сергунов.

Но Евлампий беспрекословно явился в Совет.

Высокий, стройный красавец с холеным лицом, с черной бородой и пышными волосами без единой сединки, Евлампий держался спокойно, с достоинством. Он вошел, снял черную широкополую шляпу и поклонился:

— Здравствуйте, граждане!

Сергунов не ответил, недобро глядя на священника.

Евлампий словно бы и не заметил этого. Он спокойно прошел вперед, сел на лавку напротив Сергунова, привычным жестом расправил бороду, провел большим пальцем по усам и спросил:

— Вызывать изволили?

— Да, — коротко бросил Сергунов.

— А известно ли вам, уважаемый, что по новым законам церковь отделена от государства и местной власти не подчинена?

Ивану показалось, что Сергунов на какой-то момент растерялся от поповской наглости, но быстро нашелся.

— Я и не приглашал к себе церковь, — усмехнулся он, — вызвал гражданина Боголепского, живущего в селе Крутогорке.

Священник, опустив глаза, только сокрушенно развел руками.

— Воля ваша — ваша власть.

— Так вот, гражданин Боголепский, я хочу знать: почему, по какому праву вы в своих проповедях при всем народе порочите Советскую власть?

— Никогда ни единым словом не похулил Советскую власть, ибо нет власти аще не от бога, — опять, не подымая глаз, произнес Евлампий.

— А про игуменских лошадей говорили? Про лишение прав кулаков говорили? На сходы не приходить призывали?

— Я говорил от священного писания. О черствости душ людских сокрушался, — смиренно ответил священник. — Проповедь высокой нравственности всегда была обязанностью православной церкви.

— Это не проповедь нравственности, а агитация против Советской власти! Большевиков ругали?

— А это дело моих взглядов. — Евлампий поднял глаза и уставился на Сергунова злым, ненавидящим взглядом. — Еще раз вынужден повторить: церковь отделена от государства, и у вас нет права вмешиваться в то, что делается и говорится в храме божием.

— Агитировать против Советской власти не позволим нигде! Отделена церковь? Вот и занимайтесь своими церковными делами. Молитесь, пока лоб не расшибете, а в дела общества не суйтесь — худо будет! Понятно?

Священник опять упрямо повторил:

— Церковь никому не подчинена, кроме бога.

— И без бога разберемся. А если что вам непонятно — Чека разъяснит, гражданин Боголепский.

Священник опять развел руками и сокрушенно вздохнул:

— Власть ваша.

— Да уж, конечно, не ваша. Кончилась ваша власть! — зло сказал Сергунов и добавил: — Выходит, договорились и говорить больше не о чем.

Евлампий поднялся со скамьи, надел шляпу и, не попрощавшись, вышел.