Та, далекая весна

НЕНАВИСТЬ

Прошла зима.

Тяжелая зима. Для Ивана она осталась на всю жизнь в памяти постоянным чувством голода.

Надо самому пережить долгое недоедание, чтобы испытать это надоедливое сосущее состояние. Под ложечкой ноет, сосет, кажется, что живот прирос к спине, а в голову, как назло, лезут воспоминания о когда-то съеденной румяной, сочной ватрушке или о чисто ржаной, без всяких примесей лепешке, щедро политой густой сметаной. Проклятая лепешка даже по ночам снилась Ивану.

Есть доводилось все. Вернее, желудок набивали чем попало: лебедой, мякиной, желудями. Скрашивала жизнь только картошка, которая все же оправилась после летних дождей.

Прошла зима.

Весна наступила дружная, с обильными дождями. Стало легче. Отъелась истощавшая скотина — появилось молоко. Закудахтали сохранившиеся куры. Подросла крапива, показался по оврагам щавель — тоже еда. Дотянули до весны, а дальше уж полбеды.

Стало оживать село. Всю зиму тишина стояла. Каждый за жизнь боролся — не до шуму. За всю зиму ни одной свадьбы не было. Всегдашние зимние посиделки и те притихли. Сойдется несколько девок, посидят, поскучают, да и по домам. Ни веселья, ни пляски: не очень распляшешься, если живот подводит, а ноги от постоянного недоедания как ватные.

Конечно, не все голодали. У Макея, у Захаркиных, у того же Тихона Бакина хлеб от прошлых урожаев сохранился: не все продразверстка замела. Только и они научились: не хвастались тем, что есть, — прибеднялись. Потихоньку приторговывали хлебом, но не в своем селе. У себя «помогали» кому хотели, втихую, загодя оттягивали себе наделы голодающих под видом аренды или испольщины.

Только не учли того, что живет в селе большевик Саня Сергунов.

Пришла пора весенней пахоты, сева яровых, и опять разгорелись страсти.

Прибежала в Совет вдовая солдатка Марья Бочкарева. Муж ее еще на германском фронте погиб, и тянула она на своем горбу пятерых ребят. Не было беднее их на селе. Этой зимой едва с голоду детишки не поумирали. Опухли все, язвами покрылись. Другая бы, может, и порадовалась: «Прибрал господь одного — другим легче будет», а Марья за каждого билась с нуждой. И сохранила, выходила. Конечно, соседи помогали кто чем мог. Хоть и сами голодали, а вдову в беде не оставили.

— Чего ж это получается, Саня? — с порога накинулась она на Сергунова. — Тихон-то Бакин мало того, что озимь мою, что на монастырских лошадях мне вспахали да засеяли, своей считает и уж забороновал, он и наш яровой надел запахал. Где ж это видано, чтобы за три пуда ржи…

— Погоди, тетка Марья, — остановил ее Сергунов. — Брала у Бакина зерно?

— Куда ж было деваться, Саня? Ребята зимой с голоду попухли. Митя — тот уже глазки заводить стал…

— Что ты обещала Бакину за хлеб?

Марья горестно вздохнула:

— Озимь обещала ему отдать. Что ж было делать? А он, проклятущий, мало что озимь — яровой надел запахал…

Вызванный в Совет Тихон Бакин вошел, сияя доброжелательством и смирением.

— Вызывал чего-то меня, Саня?

— На каком основании захватил землю Марьи Бочкаревой? — не поднимаясь с места, резко спросил Сергунов.

— Господь с тобой, Саня, и в мыслях не было чужую землю захватывать! — с обидой воскликнул Тихон.

— Чего же озимь перебороновал? Чего яровой надел вспахал?

— Так ведь озимь — это не земля, — хитро прищурился Тихон. — Это урожай. Его мне Марья без понуждения, сама передала за хлебушек, что я ее всю зиму снабжал. От себя последнее отрывал, а ей с детишками погибнуть не дал.

— Благодетель нашелся! — зло усмехнулся Сергунов. — Сколько ты ей зерна дал?

— Кто ж его считал! — все так же смиренно ответил Тихон. — То десяток фунтов, то пудик, когда уж ей сильно невмоготу. По общему согласию: я ее в трудную пору хлебушком поддержал, а она мне за то урожай посулила отдать. А какой он еще будет? Может, как летось: и того не соберешь, что ей передавал.

— Сколько ты Марье зерна дал? — повторил Сергунов.

— Может, три пуда, может, побольше будет.

— Ты что же, за три пуда весь урожай у вдовы хочешь забрать? У сирот последний кусок изо рта выхватить? — Сергунов с места сорвался и, по привычке, схватился за кобуру, но, видно, вспомнил слова Пазухина и от досады шлем с головы сорвал и по столу им шлепнул.

А Тихон все так же сладенько улыбнулся, только глаза его водянисто-голубые забегали, как мышата, и спрятались под нахмуренными бровями.

— Так ведь, Саня, зимой дело было: знаешь, в какой цене тогда хлебушко-то был?.. То-то! И опять же все по взаимному согласию. Самовольства здесь никакого.

— Ну, вот что, — прервал его Сергунов. — К Марьиной озими близко не подходи. Соберет урожай, отдаст тебе все до зерна, что зимой у тебя брала. А за яровой клин спасибо скажет — хватит с тебя. Без твоей помощи на монастырских вспахали бы ей.

— Так ведь, милой, договор у нас был: исполу засею.

— Вымогательством это называется, Бакин, — сказал Сергунов и угрожающе глянул на Тихона. — Тебя к кулакам не приравняли, прав не лишили — не нарывайся на это.

— Куда ж тут податься? — чуть не всхлипнул Тихон и пошел к двери, там остановился, держась за скобу. — Только, милой, не по-справедливому это! — Глаза-мышата показались из своего убежища и метнулись недобро. — Греха бы, Саня, не вышло.

Сказал и дверью хлопнул.

После Марьи потянулись к Сергунову с жалобами. Не один Тихон Бакин голодной зимой пытался обобрать бедноту за пуд хлеба, данный в трудную минуту. Не учли одного — не то время, чтобы легко мужика закабалить. Пришла весна, и с ней усилилась и ненависть бедноты к живоглотам.

Самая жестокая схватка произошла у Сергунова с Макеем Парамоновым.

Больше всех Макей перекупил зимой бедняцких наделов. На это лето новых батраков подрядил. Подрядить подрядил, а с прошлогодними, с теми, что договор подписывал, не рассчитался, сослался на недород.

Рассказал об этом Сергунову Макеев батрак Егор Сизов, мужичок из соседней деревни.

— Пообещал мне Макей, слышь-ка, если урожай будет добрый, по осени рассчитаться. А у меня семейство, пить-есть надо. Пошел, поклонился ему. А он меня со двора погнал. Говорит, слышь-ка, буду приставать — ничего не даст. Чего ж теперь делать?

— Сделаем, — пообещал Сергунов. — А с другими батраками рассчитался?

— Где там! Всем на осень посулил. Нюрке — девчонке той при мне сказал: о плате еще скажешь — со двора выгоню. Она мала, мала, а день и ночь на него пластается. Баба его чем ни попадя девчонку лупит.

Послал Сергунов за Макеем сторожа Евсеича. Но Макей старика выгнал, наказав передать, что не пойдет он в Совет, что делать, дескать, ему там нечего.

— Вон как Макей заговорил! Хорошо, я к нему пойду, — поднимаясь с места, сказал угрожающе Сергунов.

И пошел. Выходя, Ивану сказал:

— Пойдем со мной. В случае, выдержки не хватит, за наган схвачусь, толкни в бок.

Макей сидел за столом в чистой горнице, перебирал какие-то бумажки. Когда вошли Сергунов с Иваном, он не проявил никакого удивления: ждал. Был он как будто совсем спокоен, только судорога пробегала по его лицу, отчего правый ус нет-нет да и подпрыгивал вверх.

— Явился! Так-то вот лучше. Стар я на твой зов бегать и охоты нет: доброго-то от тебя ничего не услышишь, — проговорил Макей, не скрывая насмешки.

Сергунов сдержался. Молча прошел к столу, сел напротив Макея. Сказал почти миролюбиво:

— Что ж, поговорим, Макей. По-доброму-то, может, в последний раз.

— Может, и в последний, — многозначительно подтвердил Макей и, поймав острый, непримиримый взгляд Сергунова, не выдержал, вспылил: — Хоть бы шапку-то свою антихристову перед святыми иконами снял, Санька!

— А это ни к чему. — Сергунов плотнее надвинул островерхий шлем с красной звездой. — Опять же говорю тебе, гражданин Парамонов, Саньки здесь нет, а есть председатель сельского Совета.

— Извиняйте, гражданин Сергунов, все время из ума вон, что вы из пастухов в большие начальники вышли. Надолго ли?

— А ты что, Макей, думаешь: роздал кое-кому десяток пудов ржи и все обратно на свой лад повернешь? Уж и на Совет, думаешь, плевать теперь можно? Подкупил всех?

Макей молча смотрел в окно, только седеющий ус несколько раз подпрыгнул.

— Так сколько хлеба роздал? — спросил его Сергунов. Не оборачиваясь от окна, Макей ответил:

— Мое дело. Мой хлеб, что хочу, то и делаю.

— Хлеб твой — раздавай, а чужую землю захватывать не дадим. Сколько наделов у голодных скупил?

— Ничего не скупал. В аренду беру. Законом это не запрещено, если по взаимному согласию.

— Нет, Макей, скупал. Голодных за глотку брал, за пуд-два весь надел норовишь захватить, весь урожай себе.

— А ты докажи! — Макей резко повернулся от окна и злыми глазами уставился на Сергунова.

— В этом труда нет. — Сергунов вытащил из нагрудного кармана гимнастерки несколько бумажек и положил перед собой. — Вот десяток заявлений от граждан села о том, что ты, Макей Парамонов, у кого за пуд, у кого за два вымогаешь земельный надел.

— Откуда у тебя эти бумажки? — каким-то не своим голосом, растерянно пробормотал Макей.

— От людей. Не хотят они теперь под твою дудку плясать. Это еще не все. С батраками прошлым летом договора подписывал?

Макей молчал, только шея его и лицо налились багровой краской.

— Расплатился с батраками, как по договорам положено?

Макей продолжал молчать. Сергунов вынул из другого кармана еще несколько бумажек.

— Вот заявления твоих батраков. Давай, Макей, так: если в три дня не выплатишь им все, что по договорам следует, передаю в суд и опишем твое имущество, гражданин Парамонов. А про землю, что пытался у людей захватить, забудь, Макей.

— Больно ты жмешь, Ляксандр. Смотри, чтоб перелому не получилось, — говорил Макей негромко, и голос его вздрагивал от бешенства, сдерживаемого из последних сил. Вдруг его взгляд уперся в Ивана. — Выйди-ка на час — нам с глазу на глаз поговорить требуется.

Иван растерянно встал со скамьи, но Сергунов удержал его и сам поднялся с места.

— Нечего нам с тобой, Макей, с глазу на глаз решать. Давно все решено. Не будет меж нас нужного тебе разговору. Скажи прямо: будешь добром с батраками расплачиваться?

Макей вскочил. Не мог себя больше сдержать. Грохнул огромным кулачищем по столу.

— Врешь, Санька! Не тебе Макея Парамонова сожрать! Мало я об тебя чересседельник измочалил — надо было башку оторвать напрочь. В навозе копался, а теперь хвост задрал!

Ивану показалось, что сейчас произойдет страшное: бросится Макей на Саню, вопьется цепкими ручищами в горло. Разве справится однорукий с остервенелым кулаком, человеческий образ потерявшим? Иван даже вперед подался, чтобы защитить, закрыть собой Сергунова.

А перед Сергуновым в тот миг мелькнуло прошлое: издевки и побои Макея, полуголодная батрацкая жизнь на его богатом дворе. Побледнели у него щеки, а серые глаза потемнели от злости. Метнулась рука Сергунова к кобуре, уже застежку рванула. Но Иван удержал его:

— Не надо, Саня.

Рука ослабела. Застегнул кобуру Сергунов, шлепнул по ней ладонью и, повернувшись к Ивану, спокойно сказал:

— Выдержка, выдержка, брат, нужна. Все равно сила у нас.

Себе, наверное, это Саня сказал, вспомнив наказ Пазухина. И, не глядя на Макея, пошел к двери.

Через три дня Иван составил заявление в уездный народный суд. Сергунов приложил к этому заявлению свидетельства крестьян, у которых Макей захватил землю, батраков, с которыми он не рассчитался, и сам отвез все бумаги в город.

Через неделю состоялся суд.

Вернулся Сергунов радостный, оживленный.

— Конец Макейке! — сообщил он мужикам, собравшимся в Совете. — Суд постановил: за перекупку земли, за злостную эксплуатацию батраков конфисковать у Макея Парамонова имущество, нажитое нетрудовым путем. Повернуть его на оплату батраков, а остальное — в доход государства.

— Сильно по Макею ударили, — аж крякнул Кузьма Мешалкин. — Выходит, законы у власти крепкие.

— Получается, Саня, пришла в деревню революция, раз кулакам конец, — напомнил Иван давний их разговор.

— Конец, говоришь? Нет, брат, пока не конец. По Макею сегодня ударили, а завтра другой Макей появится. — Сергунов встал и, ероша белесые волосы, прошелся по избе. — У сорняка корней не вырвешь — новые побеги выкинет. Так и кулак. Корни у него надо вырывать. А корни у него посохнут, когда крестьяне в коммуны объединятся, межи перепашут, а на поля машины выйдут. Вот тогда и кулак всю силу потеряет; вот тогда и революция придет в село.

— Когда ж такое будет? — не то с сомнением, не то с надеждой спросил Говорок.

— Будет! Скоро будет! — с такой уверенностью сказал Сергунов, что нельзя было ему не поверить.

— Чего ж нам ждать? — оживился Говорок. — Раз, два, и межам конец. С кооперацией дело как надо повернули и здесь не сплошаем.

Сергунов резко остановился посреди избы.

— Думаю я про это, мужики. Только спешка тоже ни к чему. С тяглом у нас плохо. Кулака с его конями сами не возьмем; крепкий середняк, боюсь, заопасается; на твоей кошке, Тимофей, много не вспашешь. Трактор бы нам один, только один, и сразу бы все по-своему повернули…

— Гляди-ка, и повернешь. К тому дело движется, — сказал Кузьма Мешалкин. — Только ты, Саня, все же остерегись малость. Думаешь, Макей утихомирился? Не такой он человек! И еще я слышал: Яшка Захаркин появился. Может, отпустили, а может, и сбежал. Скорее сбежал, потому слух идет, а его самого никто не видел.

— Вот как! — оживился Сергунов. — Это надо проверить.

— Остерегись, Саня! — повторил Кузьма. — От них всего можно ожидать.

— А, не таких видали! — отмахнулся Сергунов и повернулся к Ивану: — Чуть не забыл: тебя в уком комсомольский вызывают. Велели, чтоб завтра обязательно был на совещании секретарей сельских ячеек.

Лучше бы начисто забыл об этом Саня! Лучше бы не сказал Ивану. Быть бы Ивану рядом, а он утром ушел в город. Разве мог он подумать, что в последний раз говорил с Саней Сергуновым!

Ивану повезло: попалась попутная подвода из волостной больницы, и к полудню он был уже в укоме комсомола. Оказалось, что совещание начнется завтра утром, а сегодня время свободное.

Как со старым другом, встретился Иван с Филиппом Кожиным.

Крепко пожав Ивану руку, Филипп прежде всего поинтересовался:

— Ну, как там у вас Макей Парамонов? Присмирел теперь? Не бросается на людей?

— Осудили его, имущество описали.

— Знаю. Я на суде был. Молодец ваш Сергунов! Вот отвешивал этому кулачине!

Но Ивана интересовало другое:

— Ты не знаешь, где Стрельцов? Почему его не видно?

Филипп только рукой махнул:

— Плохо с Митей. Болеет. Навряд ли подымется…

— Чего ты болтаешь? — воскликнул Иван.

Не подымется Стрельцов! Этого не может, никак не может быть! В Стрельцове он увидел первого настоящего революционера. Нет, не Овода, как ему по-мальчишески казалось тогда, а большевика, твердого и несгибаемого. Вот он стоит на крыльце сельсовета в распахнутой шинели, без шапки, снежинки путаются в черных кудрях. Говорит Стрельцов просто, но горячо, увлеченно.

Таким он ярче всего запомнился Ивану. Разве мог Стрельцов сломиться, заболеть безнадежно?

— Не может этого быть, — твердо сказал Иван, и даже что-то похожее на ненависть вспыхнуло в нем к Филиппу, так легко вынесшему приговор Стрельцову.

— Может, — ответил Филипп. — Ваши же бандюки ему отбили все внутренности, он и захирел.

Теперь Иван вспомнил, как прошлым летом после вручения комсомольских билетов сидел Стрельцов на крыльце, кутался в кожух и на щеках его горел яркий румянец. Мать еще тогда сказала: «Плохо с ним»…

— Как найти Стрельцова? Где он живет?

— Найти просто. Выйдешь из укомола, пойди направо, в первом переулке опять направо — будет Первомайская улица. В доме номер шестнадцать и живет Стрельцов, — с готовностью рассказал Филипп.

Даже не попрощавшись, Иван бросился на поиски.

Стрельцова Иван увидал сразу, едва открыл калитку во двор небольшого деревянного дома. Он сидел у стены на солнышке в накинутой на плечи шинели.

Стрельцов ли это? Конечно, Стрельцов. Только узнать его трудно: лицо не то что похудело — высохло, черты заострились, глаза запали и угольками светятся беспокойным блеском. Стал он какой-то щупленький, маленький, как подросток.

Обернувшись на скрип калитки, Стрельцов улыбнулся, и что-то болезненное, виноватое было в этой улыбке.

— Иван! Вот здорово! — воскликнул он хрипловатым, глухим голосом.

— Здравствуй, товарищ Стрельцов, — растерянно поздоровался Иван, пожимая исхудавшую, влажную руку Стрельцова.

— Что, не ожидал увидеть таким? — невесело усмехнулся он. — Ваши бандюки так отработали, что год в себя прийти не могу. Легкие отбили — кровью плююсь. И внутри холодно. Холодно и холодно. На солнышке греюсь, а изнутри холод не уходит. Врач не позволяет на солнце вылезать, а я считаю, что без него никакую болезнь не выгонишь. Говорит врач: легкие сильно отбиты — время надо, чтобы все прижило. Приживет, конечно, только время зря пропадает. Осенью свалился — два месяца пролежал. Зимой поднялся. Весной опять свалился — и вот до сих пор никак сил не наберу.

Стрельцов говорил, а Иван никак не мог прийти в себя. «Неужели он и вправду не выздоровеет? Врач же сказал, что надо только время. Значит, поправится. Обязательно должен поправиться», — думал Иван, не зная, что сказать Стрельцову. Наконец спросил:

— Может быть, ты плохо питаешься? Потому и сил мало.

— Да нет, теперь питаюсь. Зимой голодновато было, но товарищи помогали. Сейчас живем. Ничего, все равно подымусь — еще повоюем. Ну его к черту! Надоело болеть. Расскажи лучше, как у вас в Крутогорке дела.

Иван с готовностью принялся рассказывать о всех крутогорских событиях. Особенно о последних, когда Сергунов схватился с Макеем, о суде над Макеем.

— Этот Макей еще насолит вам, — задумчиво произнес Стрельцов. — Матерый враг. Сейчас кулаки в деревне главная враждебная сила. Нужно почву у них из-под ног вышибать.

— Вот и Сергунов говорит, — заторопился Иван, — коммуну надо создавать. Только бы нам, говорит, трактор достать.

— Сергунов повернет Крутогорку на большевистский лад. Много еще дела, ох много! А тут сиди, как на привязи! — с глубокой тоской произнес Стрельцов; огоньки в его глазах на момент потухли, но тут же вспыхнули с новой силой. — Чуть поздороветь бы — и к вам, в Крутогорку. Мы бы там с Саней да с вами таких дел понаделали… Не могу бездельничать, не могу! — почти выкрикнул он.

— Митя, — оживился Иван, — давай поедем сейчас в Крутогорку. Мы тебя быстро на ноги поставим, откормим. Знаешь, как у нас сейчас хорошо?

— Хорошо, говоришь? — переспросил Стрельцов и задумался. — Нет, не поеду! — Через минуту молчания твердо произнес он: — Другое у меня на уме. Твердо решил: пойду учиться. К осени поправлюсь и попрошусь на учебу. Я ведь только городское училище кончил. А сейчас надо много знать, чтобы от тебя настоящая-то польза была. Кровь из носу, а инженером буду! — Глаза Стрельцова еще сильнее, одержимее заблестели. — Строить буду аэропланы. Сейчас мы не умеем их делать — научимся. Обязательно научимся! И такие машины, чтобы на Луну, на Марс, до самого солнца подымались…

— А если солнце сожжет, — вспомнил вдруг Иван, — как крылья у Икара?

— Икар был неграмотный парень, — очень серьезно сказал Стрельцов, — а мы будем знать, уметь. Нет, друг, сейчас самое главное — учиться. И тебе советую: просись на учебу.

Вот и Стрельцов о том же. Все об учебе заладили.

— Все пойдем учиться, а кто же жизнь-то по-новому переделывать станет? Я убегу из Крутогорки, другой убежит, а потом и Сергунов…

— Чепуху говоришь! — рассердился Стрельцов. — Без знаний, без науки никакой новой жизни не построишь. Учиться надо, учиться!