Та, далекая весна

В ПОХОД ЗА ПРАВДОЙ

Весна в том году выдалась необычно ранняя и дружная. К началу апреля отшумели овраги. Вскоре и Эльтемка успокоилась. Только во впадинах сохранились небольшие озерца да груды валунов напоминали о буйстве невзрачной речонки. Весь апрель солнце припекало по-летнему, а дождя ни одного не перепало. В середине месяца распушились свежей листвой кусты, зазеленели березки.

Старики сокрушенно качали головами и прочили всяческие беды и напасти: такой ранней весны на их памяти не бывало.

Ярь сеять начали рано. Только немногие придерживались дедовских правил: до юрьева дня в поле не выходили, ждали, когда лягушка голос наберет — овес сеять пора; выслушивали горлицу: как заворкует — конопле время приспело. Но большинство задолго до юрьева дня посеяли яровые. А которые и замешкались, так не из-за дедовских примет и не по своей воле: безлошадники ждали, когда отсеются кто побогаче и одолжат лошадь на день, два. И хотя шум вокруг налога не улегся, все в этом году старались запахать и засеять каждый клочок.

Зима была снежная — вода на поля пришла в избытке, и, хотя схлынула она быстро, а дожди не перепадали, озимые стояли зеленые, ровные, радующие мужицкий глаз…

Солнце только лучи из-за небосклона показывает, а жаворонок высоко-высоко поднялся и заливается, радуя землю. Да не один — множество их звенит над полями, подернутыми утренним туманом.

Пришла новая пора весны — звенящая, поющая; она наливает душу радостью и уносит все тревоги. Разве можно сейчас знать, что пройдет месяц — и пожухнут краски. От беспощадной засухи свернутся, съежатся едва выглянувшие из земли овсы. А на месте ярких зеленей будут торчать только редкие, раньше времени выкинутые колосья, почти пустые, пожелтевшие от жары, и знойный суховей будет их трепать, пригибая к земле.

Но до этого еще далеко. А сейчас стоит весна буйная, молодая, будоражащая кровь. В такое утро все кажется прекрасным. Удача идет здесь рядом с тобой — только протяни руку и бери ее.

Иван и Колька Говорков вышли из села на рассвете. Поеживаясь от утреннего холодка, они бодра топали новенькими лаптями по мягкой дорожной пыли.

— Все равно мы его разыщем и своего добьемся, — вздохнув полной грудью, уверенно сказал Иван.

Хорошо жить, хорошо шагать по земле, и все должно удаваться человеку!

Наверно, такой же подъем испытывал и Колька, потому что он решительно подтвердил:

— Найдем и добьемся!

А найти они должны, обязательно должны найти Стрельцова.

Он где-то там, в уездном городе, до которого надо отмерить своими ногами сорок верст. Ну и что? Подумаешь — сорок верст! Ноги молодые, к ходьбе привычные.

Собрались они быстро. Только позавчера вечером Иван зашел к Кольке домой. Застал там Федю и Степана. Дома был и сам Тимофей. Не дав Ивану поздороваться, Говорок напал на него зло, задиристо, словно он, Иван, был глазным виновником того, что творилось на селе.

— Чего ж это получается — живоглоты хозяевами на селе стали? Куда такое годится? Сегодня с мужиками приходим к Тихону в Совет: «Покажь декрет о налоге! Своими глазами хотим поглядеть».. Куда там! «Вам, говорит, все обсказано. Да и газета куда-то задевалась. Не иначе, кто искурил». Что ты ему скажешь? Бандиты, слышь, после этого декрету от Русайкина разбегаются, а у нас в сельсовете бандит сидит. Чистый бандит!

— Дядя Тимофей, — ухитрился вставить слово Иван, — вы же сами его председателем-то выбирали.

— «Выбирали, выбирали»! — подскочил как ужаленный Говорок. — Какие ж это выборы! Захаркины да их подлипалы всех переорали. А нам что — сидит и сидит в Совете.

— Вот и посидел на радость всем, — подколол Иван.

— А ты меня не подцепляй, не подцепляй! — сразу перешел на крик Говорок. — Знали бы такое — ни в жизнь не допустили бы! Подожди, осенью Совет будем перебирать, взашей его погоним. Мужик сейчас тоже понимать стал, что к чему. Правильно его тогда Стрельцов заарестовал. Он сразу понял, что к чему.

— Вот Стрельцов все как надо разъяснил бы, — негромко, и, как всегда самому себе, сказал Федя.

Это верно: Стрельцов не Птицын — не будет он кривить душой в пользу кулаков, во всем помог бы разобраться.

Слова Феди даже Говорка заставили примолкнуть. Подумав, он произнес:

— А где его возьмешь, Стрельцова-то?

— В городе, — ответил Федя.

— До города сорок верст, — сокрушенно вздохнул Говорок, — а время сейчас горячее — сев. Разве письмо написать Стрельцову? Так, мол, и так — всю силу мироеды забрали.

— В письме всего не напишешь — надо увидеть его и рассказать, — вмешался Колька.

— Время ж горячее, а пешком нога меня до города не донесет. — Говорок похлопал себя по левой ноге, которая после ранения у него почти что не сгибалась. — Подводу где сейчас найдешь?

— Мы к Стрельцову пойдем, — решительно заявил Иван.

И вот они шагают по пыльному проселку вдвоем с Колькой. Федя не мог оторваться от пашни. Степан в этом году подрядился во вторые пастухи к мирскому стаду и дорожил этим: на общество работал, а не ломал хребет во дворе у Захаркиных.

Когда Иван сказал матери, что собрался в город искать Стрельцова, Мария Федоровна только головой покачала:

— Опять ты, Иванушка, в сельские дела вмешиваешься. Мало тебе?

Но от похода в город отговаривать не стала.

— Остановись у Троицких. Переночевать у них можно, — наказывала она. — А может быть, письмо от Михаила есть.

Вечером мать испекла четыре лепешки и еще дала на дорогу два миллиона рублей. Не большие по тому времени деньги: если и удастся купить на них, то какую-нибудь мелочь для хозяйства.

Солнце уже повернуло к закату, когда они вдали увидели город. Он разбежался по взгорью деревянными домишками. Только в центре его виднелись каменные дома да в разных концах блистали купола церквей. Они все еще почитали себя самыми первыми в городе и гордо втыкали в небо высокие колокольни или расплывались куполами, как толстые купчихи в цветистых платьях. Под кручей, где обрывался город, меж зелени сверкала неширокая речка. Там и тут по берегам ее, на заливных лугах белели огромные стада гусей. Ими город особенно славился.

Иван с Колькой шли по большаку, обсаженному березами. Деревья, старые, раскидистые, уже закудрявились свежей, молодой листвой. Под одной из берез расположились на короткий отдых. Легли на золотой ковер одуванчиков, подняв вверх ноги и уперев их в шершавый ствол.

— Вань, а найдем мы Стрельцова? — вдруг спросил Колька. — Может, его давно и в городе-то нет.

— Должны найти, — неуверенно ответил Иван.

Мысль о том, что Стрельцов уехал из города или отправился на фронт, не приходила ему в голову, и Колькин вопрос смутил.

Он подумал, потом твердо сказал:

— Не найдем Стрельцова — отыщем газету с декретом и принесем мужикам.

Немного помолчав, Колька опять спросил:

— Вань, а чего ты на самом деле вяжешься в это дело? Земли у вас нет, налога вам все одно не платить. Чего ж тебе другой раз на рожон лезть? Думаешь, Яшка Захаркин…

— Вот из-за Яшки и буду на рожон лезть, — не дослушав, перебил его Иван. — Не дам этому паразиту в селе хозяйничать…

Сказал горячо, запальчиво и сразу остановился.

«Нет, тут что-то не так».

Неужели дело только в Яшке?

И чего он добивается для себя? Как будто ничего. Ведь ему действительно налога не платить. Но он не может примириться с тем, что Парамоновы, Захаркины будут богатеть за счет того же Говорка или Федотовых. Значит, он борется за справедливость не ради себя, а ради других. Как Овод, как Тиль Уленшпигель, Робин Гуд.

И вдруг совсем мальчишеская мысль пришла в голову: собрать, как Робин Гуд, шайку отчаянных парней. У всех кони, шашки. Налетели на село — раз, ра-аз! Всех кулаков — к ногтю. Хлеб — беднякам, лошадей, коров — тоже. Иван даже победно усмехнулся, представив себе, как Яшка Захаркин, бледный от страха, валяется у него в ногах. А Иван, не глянув на Яшку, отдает распоряжение. Через ворота перекинуты вожжи, петля захлестнула Яшкину шею…

Нет, получается какая-то чепуха. Шайка-то у бандита Русайкина. Это он налетает на села и вешает на воротах сельских и приезжих большевиков. Бандитом Иван стать не собирается. Наверное, Робин Гуд не ко времени: он восстал против власти. И Овод тоже. А Иван не будет бороться против Советской власти, наоборот, хочет помочь ей сделать жизнь справедливой. За этим и в город идет. Даже если Стрельцова нет, Советская-то власть в силе, и они добьются правды. Конечно, лучше найти Стрельцова — тот сразу их поймет, он знает Крутогорку…

Задумавшись, Иван не заметил, что Колька уже перемотал онучи, крест-накрест обвил их оборами.

— Пойдем, Ваня, а то засветло не поспеем, — толкнул он в бок Ивана…

Солнце было уже на закате, когда вошли в город. Час поздний, идти куда-то в учреждение искать Стрельцова нет смысла. Пошли прямо к знакомым. К тем самым старичкам Троицким, у которых жил брат Михаил, когда Мария Федоровна с Иваном уехали в Крутогорку.

Приняли их радушно. Захлопотавшая было старушка Анна Яковлевна вдруг спохватилась:

— Чего ж это я! Иванушка, а вам же письмо есть. Еще зимой пришло, да не было случая переправить.

Иван сразу узнал руку брата. И хотя письмо было адресовано Марии Федоровне, не выдержал, распечатал.

Письмо Михаил написал еще прошлой осенью из далекого южного города Ставрополя. В бою под Сальском он получил сильную контузию, и деникинцы взяли его в плен. Погнали в город Армавир. Там Михаила отдали в батраки на хутор к казаку. При первой же возможности брат сбежал на Ставрополье к партизанам. После изгнания белых Михаил заболел тифом, сначала сыпным, потом возвратным, и провалялся в лазарете в Ставрополе до середины лета.

Писал брат, уже выйдя из госпиталя, перед отъездом в часть куда-то в Закавказье.

Письмо очень давнее, и все-таки, значит, Михаил жив. Ивану хотелось сейчас же, бросив все, забыв об усталости, вернуться домой. Ведь мать ждет этого письма! И все-таки сорок верст сегодня отмерено, пришел он в город по важному делу: в селе его ждут с добрыми вестями. Нет, завтра они отыщут Стрельцова, а послезавтра вечером будут дома. Очень хотелось бы два-три дня пожить в городе, походить, посмотреть, но письмо торопило.

Послезавтра он будет дома. А сегодня…

— Давай, Коль, пойдем в кинематограф, — предложил Иван, после того как Анна Яковлевна накормила их щами из свежей крапивы и оладьями из картошки.

— А нас пустят? — с сомнением посмотрел на него Колька.

— Купим билеты — пустят. У меня деньги есть. Ты был когда-нибудь в кинематографе?

— Слыхать — слыхал, а бывать не доводилось, — ответил Колька. — А чего там показывают?

— Разные картины показывают, — неопределенно ответил Иван.

До отъезда в деревню он бывал несколько раз в кинематографе. Вспоминался казак Кузьма Крючков, умывающийся у ручья, после того как переколол своей пикой чуть ли не целый полк немцев. Или еще. На челне плывет Стенька Разин. Вокруг него казаки, они все машут руками и кричат чего-то. Тогда Стенька берет на руки персидскую княжну и бросает в воду. По воде расходятся круги — утонула, значит.

Но все эти воспоминания за давностью времени были отрывочными и виделись словно через туман…

Кинематограф — кирпичное неоштукатуренное здание — стоял на главной улице. Подойдя ближе, они оказались в людской толчее. При свете фонарей, что висели у входа в кинематограф, — оживленное гулянье. Парами и компаниями ходила молодежь взад-вперед по улице, громко разговаривая, смеясь, лузгая подсолнухи. Вся мостовая и тротуар засыпаны шелухой, а проворные мальчишки сновали меж гуляющих, пронзительно крича:

— А вот семечки! Семечки каленые, жареные, вареные. Кому семечек!

От них не отставали ирисники:

— Ириски сливочные, шоколадные, на чистом сахарине, без обмана! Налетай, покупай, даром время не теряй!

Пробившись сквозь толпу, купили в кассе билеты — за каждый заплатили по сто тысяч рублей — и вошли в еще пустое холодное фойе. Постепенно стал набираться народ. Все толпились у дверей, плотнее и плотнее нажимая друг на друга: стулья в зале не нумерованы, и, если хочешь получить удобное место, надо прорваться первым.

Наконец задребезжал резкий звонок, двери распахнулись, и толпа, притиснув и помяв порядком, сама внесла Ивана и Кольку в зал. Места им достались не из лучших, но ничего — экран виден.

Колька непривычно примолк и напряженно, даже с опаской глядел на белое полотно экрана. Да и Ивана одолевало беспокойство в ожидании необычного.

Погас свет. На экране после минутного голубого мерцания появилась надпись: «Отец Сергий». Замелькали кадры. Колька охнул и схватил Ивана за руку.

Иван скосил на приятеля глаза. Колька весь напрягся, даже рот приоткрыл, а на его веснушчатом носу появились бисеринки пота.

Когда кончилась часть и вспыхнул свет, Колька шепотом спросил:

— Все?

— Нет, это только первая часть…

Выходили молча. Колька о чем-то сосредоточенно думал, даже морщины пролегли на лбу. Наконец он спросил:

— Вань, как же за ними подсмотрели и на полотно перевели?

— За кем подсмотрели?

— Ну, за этим офицером, который монах, за барынькой и за другими там?..

— Это же актеры играли, а их снимали киноаппаратом.

— Актеры! Скажешь тоже! Чего ж актер будет себе палец рубить?

— Да он и не рубил вовсе. Просто так снято…

— Что я, слепой? Не видел сам? — обиделся Колька. — Как тяпнул топором, так и напрочь.

И никак не мог помириться Колька с тем, что на экране все не настоящее, что его вроде как обманули…

…Поиски Стрельцова начали с утра.

В уездном исполкоме секретарь, не отрываясь от какой-то бумажки, хмуро бросил:

— Я слушаю.

— Нам Стрельцов нужен.

— Какой Стрельцов? В уисполкоме такого нет.

— Мы не знаем, где он работает. Он с продотрядом к нам в Крутогорку приезжал, — объяснил Иван.

— Раз с продотрядом, так он, наверное, в упродкоме, — оторвал глаза от бумаг секретарь и посмотрел на ребят. — Кажется, есть такой Стрельцов в продкоме. Только они там ликвидируются. Но все же зайдите, может, он еще там. Это в нашем здании, этажом ниже.

В комнате упродкома народа было мало. Вернее, всего один человек, парень чуть старше Ивана в заломленной на затылок фуражке сидел, развалясь, на стуле, курил огромную самокрутку и лихо сплевывал в угол.

— Чего вам? — строго спросил он.

— Нам Стрельцова надо видеть.

— Ишь ты — Стрельцова! — почему-то усмехнулся парень. — Нет его. Был Стрельцов, да весь вышел.

— А где он?

— А ты что за птица? Почему это я тебе должен отчет давать? — Парень сплюнул через зубы и вызывающе уставился на Ивана.

Иван вспыхнул было и кулаки сжал: «Чего он задается?», но сдержался.

— Стрельцов нам очень нужен. Он у нас в селе с продотрядом был.

— Вон что! — расплылся в усмешке парень. — Пощипал, стало быть, вас.

— Нас щипать нечего, — не выдержав, крикнул Колька; видно, и его задел вызывающий тон парня. — Кулаков щипали.

— Все вы там одинаковые, — пренебрежительно бросил парень. — Мелкобуржуазная стихия.

— Сам ты… — вспыхнул Колька, но Иван остановил его:

— Подожди, Колька! — и, сдерживаясь, настойчиво повторил: — Нам нужен товарищ Стрельцов.

— Зачем он тебе?

Тон и повадки парня совсем не располагали к откровенному разговору.

— Надо. Дело к нему важное.

— Нету Стрельцова. В командировке и приедет не скоро. Все. Я вас больше не задерживаю. — Парень отвернулся.

Что оставалось делать?

Стрельцова нет. Надо хотя бы найти газету с декретом о налоге.

В городе одна небольшая лавочка, где седенький старичок торгует газетами, старыми журналами и брошюрами на желтой оберточной бумаге. Этого старика Иван знал давно: еще живя в городе, они с матерью иногда заходили к нему в лавочку, чтобы купить «Ниву» или «Русское богатство».

— Нельзя ли у вас найти газету, где декрет о продналоге напечатан? — обратился к нему Иван.

— Ишь чего захотел! Эта газета больше месяца назад была, и сразу ее расхватали. Теперь ее, братец, ни за какие деньги не купишь.

— Где ж ее достать? Нам очень она нужна, Может, знаете, где?

— Да почитать-то, наверно, в библиотеке можно. Только отдать вам ее там не отдадут.

— А нам обязательно в село надо принести газету. Как же быть?

— Вот уж не знаю, — задумчиво почесал седую бородку старик. — Уж ежели вам так нужно, идите прямо в уком партии большевиков. Газета — не знаю, есть ли там, а слышал я, что получили они брошюру Ленина о продовольственном налоге.

— Ленина?

— Слыхал, так. В продажу пока такой брошюры не давали, но, говорят, получена.

— Пойдем в уком большевиков, — дернул Иван Кольку за рукав.

— А если выгонят? — заколебался Колька. — Ведь большевики.

— Ну и что? Выгонят — уйдем.

— А если в Чека посадят? — Глаза у Кольки стали совсем круглыми.

— Дурак! За что нас сажать?.. Пошли.

Опять они в том же большом белом здании. Раньше в нем было духовное училище, а теперь размещались все уездные учреждения.

В уком поднялись на самый верх — на третий этаж. Вошли. Большая комната с несколькими столами, покрытыми старыми газетами, в беспорядке стоят разнокалиберные стулья. И никого нет. На двери в соседнюю комнату — надпись чернилами на куске картона: «Секретарь укома РКП(б) тов. Полозов».

Иван, осмелевший от неудач, решительно дернул ручку двери.

В небольшой комнате, темноватой и какой-то необжитой, — стол и несколько стульев. За столом человек. Невысокий, коренастый, в черной косоворотке, перехваченной широким солдатским ремнем. Темные волосы зачесаны назад. Прижав к уху телефонную трубку, он внимательно слушал. Лицо его было сосредоточенным и неприветливым, лоб перерезала суровая морщина, глаз не разглядеть под насупленными бровями.

«Это, наверное, и есть самый главный из большевиков — сам Полозов», — подумал Иван и сразу оробел.

— Можно войти? — каким-то пискнувшим голосом спросил он.

Полозов, покосив на них глазами, махнул рукой не то приглашая, не то выгоняя. Ребята замялись в дверях.

А Полозов вдруг сердито, ледяным тоном сказал в трубку:

— Все это я уже слышал. Вагоны нужны сегодня. Хлеб должен быть отправлен ночным поездом. Подробности, как говорят, в Чека. Понятно?.. Ну, и хорошо…

Опять Чека! Холодок пробежал по спине. Подумалось, что напрасно они вломились сюда, и Колька дергает сзади за полу — из комнаты тянет.

А Полозов, положив телефонную трубку, самым обыденным, даже каким-то домашним голосом спросил:

— Вы чего, ребята?

— Нам брошюру нужно, — смущенно пробормотал Иван.

— Какую брошюру? — поднял брови секретарь, и его голубые глаза внимательно посмотрели на ребят.

— Ленина, о продналоге.

— Вон что! — улыбнулся Полозов, и лицо у него стало совсем не суровым, не страшным. — Чего ж вы у дверей мнетесь? Проходите. Откуда вы?

— Мы из Крутогорки.

— Из Крутогорки? Это интересно. Ну-ка, садитесь и рассказывайте, что у вас там происходит, как мужики к продналогу относятся?

— Плохо относятся, — невольно вырвалось у Ивана.

— Почему? — сразу насторожился секретарь, и опять сердитая морщина перерезала его лоб.

— По декрету выходит, что безлошадники, ну, вроде вот нас, к примеру, должны платить такой же налог, как живоглот Макей. У него три лошади, он арендует десятин до полсотни, а ему еще послабление как старательному, — забыв о робости, скороговоркой выложил Колька. — Вот и недовольны мужики.

— Кто же вам так декрет разъяснил? — еще больше нахмурился секретарь.

— Председатель наш, Тихон Бакин, — ответил Иван.

— Он читал вам декрет о налоге?

— В том-то и дело, что нет. Не читал и в руки газету никому не дал. Потому мы и пришли в город. Мужики послали, чтобы ту газету с декретом нашли.

— Та-ак… — протянул Полозов. — А уполномоченный был?

— Был. Из волости — Птицын какой-то.

Колька добавил:

— Какой же это уполномоченный! Всю ночь с кулаками самогон хлестал. Свалится под стол, его водой отольют и опять поят.

Иван дернул за полу Кольку.

— Чего дергаешь? Разве не правда? Он же велел кулакам налог снизить как старательным, — продолжал он горячо и вдруг осекся, взглянув на суровое, даже злое лицо секретаря.

— Чего ж остановился? Говори, чего еще вытворял этот уполномоченный, — требовательно глядя на Кольку, сказал Полозов.

— Все, — совсем растерялся Колька.

— Мерзавец! — резко бросил Полозов. — Как был левым эсером, так и остался. А вы, ребята, не тушуйтесь, рассказывайте все, что у вас делается. Как бандиты себя ведут? В селе бывают?

— В селе вроде бы не показываются. В лесу сидят, — ответил Иван. — Говорят, разбегаются бандиты от Русайкина. Как узнали про декрет о продналоге, так и потянулись по домам.

— Это очень, очень интересно! — Полозов даже подался к ним всем телом. — Как про новый налог узнали, так и разбегаться стали?

— Слыхать, разбегаются.

Говорили долго. Всем интересовался Полозов: что в селе делается, о чем мужики толкуют, как сев идет, кто сколько сеет.

Много ходило всяких страшных слухов о большевиках, о Чека. А вот самый главный из большевиков, Полозов, попросту разговаривает с ними, сельскими мальчишками, во все вникает, всем интересуется.

Неожиданно Полозов спросил:

— Это у вас, в Крутогорке, кулаки комсомольца в прорубь бросили?

«Откуда он узнал?» — мелькнуло в голове у Ивана.

А Колька неуверенно спросил:

— А что это — комсомолец?

— Ты не знаешь, что такое комсомол? — удивился Полозов.

— Нет, — признался Колька. — А под лед вон его сунули, — мотнул он головой на Ивана. — Только Иван никакой не комсомол.

— Тебя? — перевел Полозов глаза на Ивана и, когда тот утвердительно кивнул головой, спросил: — За что же они тебя?

— Наверное, за хлеб, — покраснев от смущения, ответил Иван. — Я Стрельцову сказал, у кого хлеб спрятан. Ну, а они потом…

— Понятно, — опять посуровел Полозов. — А мы прошли мимо этого акта кулацкого террора. Очень плохо! Забыли мы про ваш глухой угол. Надо исправлять положение. — Лицо Полозова осветилось доброй улыбкой. — А вы вон орлы какие! Только никуда не годится, что о комсомоле даже не знаете. Ну ладно, все поправимо. Что можно из материалов о налоге, дадим вам, а днями постараемся прислать дельного человека, чтобы растолковал мужикам все как надо.

— Нам бы Стрельцова найти, — сказал Иван.

— Очень мужики хотят, чтобы Стрельцов приехал, — подхватил Колька. — Верят ему.

— Откуда они Стрельцова знают?

— С продотрядом он у нас был, — пояснил Иван.

— Вон как! У мужиков хлеб отбирал, а теперь они по нем соскучились, — улыбнулся Полозов.

— Так он же по-справедливому, — загорячился Колька, — у кого много — брал, а бедняков не обижал.

— Стрельцов дельный парень, — серьезно сказал Полозов. — Горячий немного, но это не порок. Только, наверное, нет его в городе: по уезду мотается, декрет о продналоге разъясняет. — Полозов покрутил ручку телефона и снял трубку. — Дайте упродком… Упродком? Полозов говорит. Кто у телефона?.. Дежурный. А еще кто есть?.. Никого. Тогда зайди сейчас ко мне. — Полозов положил трубку и обратился к ребятам: — Комсомольскую ячейку вам надо организовать обязательно. Комсомол, Коммунистический Союз Молодежи, — главная опора партии, ее помощник во всех больших делах. Время подходит сейчас нелегкое. Отменили продразверстку, вводим свободную торговлю. Только надо так сделать, чтобы облегчение от этого получил не кулак, а трудовой крестьянин. Ленин на партийном съезде говорил, что тяжело мужику, измучился мужик и Советская власть вынуждена сделать ему огромную уступку. Налог теперь будет вдвое меньше разверстки. Надо, чтобы основная тяжесть его легла на кулаков.

— Трудно это: хозяйничают кулаки в селе как хотят, — неожиданно для себя прервал секретаря Иван. — Из-за бандитов многие мужики опасаются против кулаков идти.

— С бандитами покончим, — пристукнул кулаком Полозов. — Бандиты на Антонова оглядываются. Соседи вы с Тамбовщиной — вот и держится у вас в лесу Русайкин. Только Антонов доживает последние дни, а значит, и вашему Русайкину конец скоро.

В дверь просунулся тот самый парень, что встретил ребят в упродкоме. Он вытянулся и браво рапортовал:

— По вашему приказанию явился, товарищ Полозов, дежурный по упродкому Филипп Кожин… — Заметив Ивана и Кольку, он смутился, покраснел и смолк.

Полозов недовольно поморщился.

— Хватит уж в солдатики-то играть! Где Стрельцов?

— В командировке.

— Знаю. Где?

— Кажется, в Сергиевской волости.

— Когда вернется?

— Неизвестно.

— Чего же тебе известно, дежурный? Зачем ты там сидишь? Настоящим делом надо заниматься, а не в чиновники готовиться!

Парень ничего не ответил, только еще больше покраснел.

— Вот что, узнай точно, где Стрельцов, пошли ему телефонограмму, чтобы возвращался немедленно, — распорядился Полозов. — Понял?

— Понял, товарищ Полозов!

Парень повернулся на каблуках и стремительно вылетел из комнаты.

— До чего ж противно, когда такой парень в канцелярии штаны протирает! — не то ребятам, не то самому себе сказал Полозов. Потом обратился прямо к ним: — Как только найдем Стрельцова, сразу же к вам направим. Ленинскую брошюру о продналоге еще не получили; дадим вам декрет о продналоге и обращение Ленина и Калинина. Пока управляйтесь сами. Это вам боевое партийное задание. Разъясняйте мужикам, что новый налог им на пользу, на пользу бедняку и середняку. А кулакам развернуться не дадим. Пускай не рассчитывают…