Только материнская самоотверженность вырвала его у смерти. Двухстороннее воспаление легких, переломана левая ключица, сотрясение мозга. Хорошо еще, что теплая меховая шапка смягчила удар — череп уцелел. И все равно больше месяца сознание не возвращалось к Ивану. В таком состоянии его невозможно было бы довезти до волостной больницы. Мать упросила приехать фельдшерицу из монастыря.
Осмотрев Ивана, монашка перечислила все травмы и, возведя глаза к небу, заключила:
— Все в руках божьих. Тут только воля его, а человеческие хлопоты бесполезны. Молитесь ему…
Такой рецепт не устраивал мать: на бога она не надеялась. Целый месяц все ночи она просидела у постели сына. А он метался в жару, срывал с головы компресс, бредил, пытался вскочить. Или лежал пластом, неподвижно, с заострившимися чертами лица и провалившимися глазами.
И тогда матери казалось, что жизнь окончательно покидает его. Но и в эти минуты она не отчаивалась: несмотря ни на что, боролась за жизнь сына и не сомневалась, что сможет отогнать от него смерть.
И отогнала. Через пять недель Иван пришел в сознание. Слабый, беспомощный, но живой.
У смерти она его вырвала, теперь надо было поставить на ноги. Надо кормить и кормить.
Чем? Ржаная мука и немного картофеля в подвале — все, что у нее было. Из дому уходили вещи, в первую очередь ее одежда, взамен появлялись крынка молока, пяток яиц, кусочек масла. Все для него, для сына, а сама исхудала едва ли не больше Ивана.
Помогали чем могли Ивановы дружки, прежде всего Федя Федотов и Коля Говорков. Но многого сделать они тоже не могли — далеко им до сельских богатеев, у которых всего хватает, далеко даже до тех, что называются «справными хозяевами».
Про Говорковых на селе болтали, что они кошку запрягают, на кошке пашут, кошку доят — другой скотины в их хозяйстве не водилось. Отец Коли, Тимофей Говорок, перебивался всем, что попадало: шил овчинные шубы и тулупы, зарезать свинью звали Говорка, и по плотничному делу Говорок соображал: мог стол сладить и новую раму изготовить. Землю свою он отдал исполу, а семью кормил случайными заработками. С его умелыми руками можно было бы жить и не тужить, только не было в нем кулацкой прижимистости и скопидомства: заработал что — едят до отвалу и по соседям раздают. Нет заработка — пустые щи похлебывают, и на том спасибо. Зато в избе у Говорков всегда весело. Сам грубого мужицкого слова жене не скажет и сыновей приучил не ругаться, не ворчать, а все делать весело и жить беззаботно.
Жена под стать ему: хозяйка, если по-крестьянски судить, никудышная — все-то у нее сквозь пальцы уходит, — зато веселая. В девках первой певуньей на селе была и теперь, что ни делает, песню заводит, да не тягучую про несчастную женскую долю, а веселую, с приплясом. И парни в родителей задались. Колька нравом легкий, волосом рыжий, все лицо крупными веснушками, как чечевицей, осыпано, росточком невысок, а голова сообразительная.
Федя Федотов совсем другой, хотя дружат они с Колькой с первого класса. В шестнадцать лет Федя выглядит взрослым мужиком: и ростом, и широкими плечами, а главное, неторопливой повадкой, скупой, рассудительной речью; зря слова не скажет, а подумавши; попусту не двинется, а по делу. Хозяйство у Федотовых небогатое. Отец в начале войны погиб на германском фронте, а старший теперь — восемнадцатилетний Федот. Федотовы тоже безлошадники, но земельный надел в аренду не сдают: лошадь у других занимают, а потом за нее все лето на чужом поле отрабатывают.
Когда Иван пришел в себя, дружки являлись каждый день. Приходили они и раньше, но Мария Федоровна не пускала к больному. Теперь она позволяла им посидеть около Ивана, но много разговаривать не разрешала. После каждого прихода Феди и Кольки в сенях находились то пяток яиц, то кусок сала или бутылка конопляного масла.
Наконец настал день, когда Иван смог подняться с постели и сесть на лавку у окна.
Весна наступила ранняя и дружная. В середине марта дунул с «гнилого угла» теплый ветер. Снег сразу осел, стал рыхлым и ноздреватым. Тот же резвый ветер пригнал тяжелую тучу, и ударила она по снегу крупным дождем. Зашумели овраги и понесли мутную воду в Эльтемку. Речонка ожила, вздулась, но еще не набрала полной силы. Вот тронутся воды из большого леса, тогда она покажет себя.
Весна как весна, а входила она в Ивана по-иному, по-новому. Что-то необъяснимое происходило с ним. Вытесняя болезненную слабость, в нем росла потребность двигаться. Она будоражила все тело, требовала действия, хотя не только двигаться, но и шевелиться было еще очень и очень трудно. Эта потребность деяния была не той, что в детстве, когда под весенним солнцем хотелось просто прыгать по лужам, разбрызгивая во все стороны мутную воду, и кричать во все горло самому непонятно что, но кричать громко, радуясь жизни, весне, теплу. Теперь ему необходимо было что-то делать, но что? Куда-то спешить, но куда? Это было непонятное, щемящее, беспокойное чувство.
В тот вечер, когда Иван выбрался на крыльцо и слушал шум талых вод, он вдруг понял, что, пока он валялся в постели, мир успел повернуться к нему другой, совсем не детской стороной.
В памяти возникли вытаращенные, полные ненависти глаза Яшки Захаркина.
Глаза врага.
И были другие глаза: черные, цыгановатые, непримиримые — глаза Стрельцова.
Столкнулись две силы, враждебные друг другу.
Стрельцов отбирал хлеб у мужиков и был за мужиков; Бакин всеми силами старался спрятать кулацкий хлеб и был против мужиков.
И жизнь сама поставила Ивана в один строй со Стрельцовым.
Иван поправлялся быстро. Можно было сколько хочешь разговаривать с друзьями. Как всегда, болтал больше всех Колька Говорков. В его рассказах были и пустяки, вроде того, как он гонялся за трехногим зайцем и «чуток» не догнал, но было и важное.
— Яшка Захаркин пропал, — сообщил однажды Колька.
— Как — пропал?
— А вот так. Нет его в селе, и всё.
— Куда же он делся?
— Дружки его говорят: в армию призвали. Брехня это. — И, по привычке оглянувшись кругом, приглушенным голосом Колька сказал: — К бандитам он переметнулся.
— Почему?
— Кто же его знает. Видно, испугался чего-то.
Испугался Яшка? Чего?
Вдруг перед Иваном всплыли расширенные ненавистью глаза. Занесенный над головой сердечник. В тот же вечер Иван сказал матери:
— Теперь я знаю, вспомнил: напал на меня Яшка Захаркин с дружками.
Как только к Ивану вернулось сознание, Мария Федоровна осторожно пыталась узнать, что с ним произошло. Кто его избил. Но тогда Иван, как ни силился, ничего припомнить не мог. Сейчас он знал, знал твердо, и еще раз повторил:
— Яшка Захаркин это…
Мать сидела над грудой ученических тетрадей и, не отрываясь от дела, негромко произнесла:
— Я поняла это. Яшка из села исчез. Как узнал, что ты поправляешься, так и исчез.
— Испугался? — оживился Иван. — Значит, не мне его, а ему меня бояться надо?
— Не тебя он боится, — продолжая просматривать тетради, ответила Мария Федоровна, — боится, что отвечать придется, если ты про него скажешь…
— И скажу…
На этот раз мать оторвалась от работы и как-то виновато посмотрела на сына:
— Не надо, Иванушка. Тогда нам придется уезжать отсюда. Сделать ты ему ничего не сделаешь, а новых бед не минуешь. До волости далеко, а здесь хозяева Захаркины да Парамоновы. Я не хотела тебе говорить… Третьего дня меня Макей Парамонов встретил. Сочувствовал даже, а потом между словами предупредил: «Иван ваш сам виноват. Язык на привязи надо держать. И против людей нельзя идти. Сейчас обошлось, а другой раз… Не дай бог другого раза… Опять же, говорит, Тихона Бакина он подвел под Чека. Хорошо, что вернулся Тихон»…
— Тихон вернулся? — обрадовался Иван.
Каким бы там ни был председатель, все же Ивана тяготил и арест Тихона, и слезливые глаза Прасковьи.
— Вернулся. Опять председателем сидит. Не надо, Иванушка, с ними связываться, — просяще произнесла мать.
— А как же? — заволновался Иван. — Ведь Тихон не Советская, а кулацкая власть…
— У них сила. Все они друг за друга, а ты один. Нечего тебе с ними связываться! — на этот раз резко прервала сына Мария Федоровна и мягче добавила: — Справедливым быть надо, бороться за правду надо, но нельзя браться за непосильное.
Нет, с этим согласиться Иван не мог. Простить Яшке, смолчать он не хотел. Не хотел признать, что вся сила у Захаркиных и Парамоновых. Да и он не один — друзей в селе у него достаточно. И не такие уж они мальчишки, у каждого из них хватает своих обид против кулаков. Тот же Федя целое лето отрабатывал на поле у Зайкова за лошадь, на которой весной Федотовы вспахали свой надел. А Степан Кальнов у Захаркина и лето, и зиму за скотиной ходит. Яшка до полуночи с гармошкой по посиделкам шатается, потом дрыхнет до полудня, а Степан чуть свет уже у них во дворе со всеми делами управляется.
Нет, на этот раз Иван не мог безоговорочно принять совет матери. Какая-то по-новому твердая уверенность в своей правоте укрепилась в нем и требовала действия, не позволяла примириться с явной несправедливостью. Советская власть дала всем поровну, почему же и сейчас те, кто при царе беды не знал, имеют больше других и хозяйничают в селе.
Как только накопилось сил настолько, что Иван мог ходить без особого труда, он добрался до сельского Совета.
Тихон Бакин встретил его неприветливо:
— Чего заявился?
— А что? Не нужен?
— Кому ты нужен? Ты здесь сидел бумажки писать, а не свару в селе заведить!
— Писать бумажки да кулаков и бандитов привечать? Так?
— Каких таких кулаков? Нет у нас в селе кулаков — все хлеборобы-труженики, — вскинулся на него Тихон и вдруг увидел перед собой не того мальца, что приспособил себе в писаря, а другого, почти взрослого парня, упершегося в него требовательным, ничего хорошего не обещающим взглядом, и это заставило председателя круто сменить тон: — Чего ты, Иван, шумишь по-пустому? Миром надо жить, друг за дружку держаться. Мужики на тебя в обиде. Не могу я тебя при Совете держать. Не могу и не могу.
— Макей или Петр Захаркин не велели? — усмехнулся Иван, глядя в глаза Тихону.
— Не могу, и все тут, — пробормотал Тихон, не выдержав Иванова взгляда.
Ну что ж, так оно и должно быть!
Вечером к Ивану зашли Федя Федотов и Степан Кальнов. Потом прибежал Колька Говорков, не поздоровавшись, не дав никому слова сказать, он закричал:
— Слыхали? Продразверстке конец! Больше хлеб у мужиков отбирать не будут. И свободная торговля…
— Кто тебе сказал?
— Ленин!
Ленин… Все новое, большое, что происходило, ломало старую жизнь, связывалось с этим именем. И относились к нему по-разному. Говорили: «Ленин землю дал». Говорили: «Ленин хлеб у мужика отнимает». Говорили: «Ленин за мужика стоит». Все противоречия, вся борьба на селе связывалась с его именем: одни произносили его со злобой, другие — с одобрением и надеждой.
Работая в Совете, Иван вырезал из «Бедноты» портрет Ленина и повесил его над столом. На тусклом газетном снимке Ленин стоял на площади во весь рост, заложив одну руку в карман, и, прищурив глаза, улыбался. Сегодня в сельсовете Иван не увидел на стене портрета Ленина. Сорвал его, наверное, Тихон Бакин.
— Ленин речь сказал, — захлебываясь, частил Колька. — Не будет, дескать, продразверстки, будет продовольственный налог с мужиков. Внес налог — остальное твое. Излишек есть — вези на базар.
— И отбирать не будут? — усомнился Степан.
— Не будут, — заверил Колька. — Раз Ленин сказал — не будут. Только налог со всех одинаковый, и всё.
— Как — одинаковый? — с необычной для него живостью воскликнул Федя. — По-твоему, выходит, что мы столько же будем сдавать, как и Макей?
— Выходит… — неуверенно произнес Колька.
Видно, такая мысль не приходила ему в голову, а сейчас он и сам понял, — получается что-то не так.
— Кому нужен такой налог? — возмутился Федя.
— Неправильно это! — подтвердил Степан.
— Где ты это все услышал? — спросил Иван.
— В газете написано. Речь Ленина напечатана. Тихон Бакин отцу говорил.
В Совете Иван постоянно читал «Бедноту» и привык верить тому, что написано там. Колька ссылался на газету, значит, правда. Но это же несправедливо!
Видимо, такая же мысль не давала покою и Феде.
— Не может того быть, чтобы со всех одинаково: и с безлошадника, и с того, у кого пара коней. Он небось десяток десятин у других прихватывает, а налог за него дядя плати. Не может так быть!
— А почему не может? Много ты понимаешь! — взвился Колька. — Ведь землю все поровну, по едокам получили, значит, и налог всем поровну вносить. Тихон говорит…
— Тихон твой сам кулак, потому и кулаков выгораживает! — зло оборвал его Иван. — Врет Тихон! Не может Ленин бедняков с кулаками уравнять.
Врет Тихон — это вдруг стало ясно Ивану. А как проверишь? Газета только в сельсовет приходит. Разве даст Тихон в нее хоть глазком заглянуть? Он ее только дружкам покажет, а остальным своими словами, как ему интересно, перескажет. Добейся от него правды!