Та, далекая весна

КРУТОГОРКА

Село Крутогорка лежит в сорока верстах от уездного города и в двадцати — от волости. Вокруг только песчаные буераки, крутобережные овраги да чахлые перелески. А за ними — стена большого леса. Очень большого — на сотни верст тянется он, темный, непроходимый.

Глухая лесная сторона.

Село на взгорье. Сразу за выгоном — глубокая балка с крутым спуском в нее. В лес ли ехать или в поле — не минуешь этого спуска. Беда мужицкая вытянуть воз в гору. Впрягайся сам и помогай лошаденке сажень за саженью одолевать подъем. Не слаще и вниз катиться. Привычные кони тормозят всеми четырьмя, только вздрагивают и храпят, когда хомут сползает на уши и передок телеги подбивает задние ноги. Молодые, не выдержав, пускаются с горы вскачь. Летят колесные спицы на ухабах, ломаются оси и оглобли, опрокидываются возы.

«Богом проклятое место», — называют мужики крутой спуск. Наверное, из-за него и село прозвали Крутогоркой.

По логу петляет речонка Эльтемка. Течет она только весной, а летом в ней и капли воды нету. Зато, как начнут таять снега, понесутся по оврагам к Эльтемке мутные потоки, разольется она тогда, что твоя Волга. И не течет — буйствует, мечется, подмывает берега, ворочает огромные валуны, сметает все на своем пути. Нет тогда через нее ни перехода, ни переезда.

Схлынут весенние воды — и успокоилась Эльтемка до следующего года. Только навороченные камни, размытые дороги, снесенные мостики напоминают о ее весеннем буйстве.

В селе единственное каменное здание — огромная церковь о пяти куполах. Безраздельно властвует она над взъерошенными соломенными крышами. Напротив церкви — школа, ветхое бревенчатое строение с двумя классными комнатами.

В версте от села укрепились мощные кирпичные стены женского монастыря. Остроконечная колокольня воткнулась в небо, а часы на ней каждые пятнадцать минут отбивают тягучую, заупокойную мелодию. Лучшие земли по всей округе принадлежат монастырю, а мужикам остались буераки да прилесные мочажины.

Десятилетний Иван оказался в Крутогорке перед самой революцией. Отца его, военного врача Петра Ивановича Бойцова, разорвал немецкий «чемодан», угодивший прямо в полевой госпиталь. Было это во время наступления русских на Перемышль. Жить в городе становилось все труднее и труднее. Мать, Мария Федоровна, пристроила старшего сына Михаила, ученика реального училища, у знакомых, а с младшим, Иваном, уехала в Крутогорку, где учительствовала до замужества.

Иван быстро обзавелся дружками и чувствовал себя в Крутогорке вольготно. Летом он целые дни пропадал в перелесках, оврагах, а иногда вместе с другими ребятами добирался и до большого леса. Вместе с ними гонял в ночное, широко расставив локти, трясясь и подпрыгивая на костлявой спине коняги.

Зимой бегал в школу; на самодельных лыжах в снежных вихрях слетал по крутому склону и катился до самой Эльтемки.

А село жило беспокойно. Много бродило разных слухов, а точные сведения о событиях приходили с опозданием. Больше всего ожидали «замирения» с немцами и возвращения солдат в родные избы. Вместо этого пришла весть о том, что «спихнули царя Николашку».

Поговорили, пошумели, но пока ничего в селе не изменилось. Правда, стали доходить вести, что в других селах мужики делят помещичьи земли промеж собой. Но то помещичья земля, а тут монастырская. Велись разговоры, что и монастырскую землю тоже поделить следует, но для большинства сомнительно было: все-таки монашки, хоть они и прославились по округе своим далеко не божественным поведением, все равно вроде как святые и обижать их грех. И сельский священник, отец Евлампий, защищая монашек, грозил карами небесными.

В начале следующей зимы еще больше заволновалось, зашумело село. Слух пошел: новая власть установилась и самый главный теперь — Ленин — декрет написал, чтобы войну кончать и всю землю между мужиками поделить.

Вскоре приехал представитель из волости, провел сход, только назвал его новым словом — митинг. Там он сказал, что теперь вместо старосты надо выбрать сельский Совет, а монастырскую землю поделить.

Выбрали Совет. Председателем поставили зажиточного мужика Тихона Бакина. А как сошел снег, помолясь, под причитания и проклятия монашек поделили их поля по едокам. Не всё поделили: в монастырской экономии, что в десяти верстах от монастыря, близ леса, создался совхоз. Но и с той землей, что отошла сельскому обществу, вздохнули мужики свободней: уже в первый год не только себе хлеба хватило, — даже для базара осталось. Да то беда, что продавать-то его не разрешали. Каждую осень наезжали в село продотряды и забирали все излишки под метелку.

Осенью двадцатого года Иван неожиданно для себя стал писарем в сельском Совете. Как-то матери потребовалась справка о том, что у них нет своего хозяйства. За справкой пошел Иван. В прокопченной, холодной избе сельского Совета сидел один Тихон Бакин — низенький, кругленький, голова шаром, с блестящей лысиной, рыжеватая борода клином, и голубоватые водянистые глаза смотрят не то чтобы ласково, а скорее даже жалобно. Мужик он справный, и хозяйство у него крепкое, но без излишков. Батраков не держал, но работали на него многие: то ржи даст до новины, то еще чем ссудит, и расплачиваются с ним работой. Хапуга он ласковый, вроде бы человек добрый, но не приведись к нему в должники попасть — душу вымотает.

Выслушав Иванову просьбу, Тихон жалобно вздохнул:

— Справку дать, милой, не штука, а написать ее труда стоит — пальцы-то для этого дела у меня не шибко гнутся.

— Так я сам напишу, — предложил Иван, — вы только заверьте.

— Можешь — так пиши, — согласился Тихон.

Потом он долго рассматривал написанную Иваном справку, поднося ее близко к глазам и отводя вдаль.

— В грамоте ты силен: все буквы в строку стоят и прочитать можно, — одобрил наконец Тихон, — немногие у нас на селе так пишут. Разве что учителя да отец Евлампий.

Иван даже покраснел от председательской похвалы. Кончив сельскую школу, учиться он продолжал дома у матери и старика учителя, который как мог помогал ему разбираться в учебниках физики и математики.

Председатель вытащил из кармана домотканых штанов печать, сдул с нее табачные крошки, поплевал и, сказав: «С богом!» — шлепнул печатью по справке. Потом, склонив голову набок, крупными корявыми буквами вывел свою подпись.

Отдав справку Ивану, Тихон сказал:

— Пишешь ты подходяще — шел бы ты, милой, ко мне в писаря. Хозяйства у вас никакого, а за девками тебе бегать рано — чего зря-то околачиваться? Вот и потрудись на общество. А мы тебе мучицы или там картошки сколько-нето выделим.

Это было очень кстати: на одном скудном учительском пайке жить нелегко. И опять же для Ивана лестно — сам зарабатывать будет. Но он посчитал нужным уточнить:

— Секретарем сельского Совета?

— Да секретарь-то у нас выбранный имеется. Только в грамоте он не силен, вот беда. А писанины всякой много. Одни справки замучили. Опять же из волости бумаги шлют. Бумага ничего: на раскур подходящая, а только прочитать, что в ней написано, тоже требуется. Читать — читаю, — признался Тихон, — а понять, что пишут, другой раз мудрено: то про пролеткульту какую-то, то про ясли для ребят. А зачем им ясли — они и за столом поедят, было бы чего. Вот ты и читай эти бумаги, а потом пересказывай, что к чему. Конечно, и печку другой раз протопишь.

Так и стал Иван Бойцов в неполные пятнадцать лет писарем в сельском Совете.

Приходил он утром. Растапливал печку. Смахивал веником в угол подсолнечную шелуху и растоптанные окурки самокруток. Усаживался за единственный скрипучий стол. Заходили за справками — он писал. Приходили иной раз бабы написать письмо — тоже писал. Перед обедом появлялся председатель и неизменно спрашивал:

— Ну, Иван, что-нето случилось?

Выслушав, что ничего не случилось, зевал, перекрестив рот, и наказывал: «если что» — бежать к нему, и если у кого до председателя нужда случится, пускай к нему в избу идут.

Почту привозили два раза в неделю. Газеты, если их еще по дороге не раскурили, следовало сразу запереть в стол, чтобы не растащили. Письма по домам разносить некому, да и не к чему: если кому и приходило письмо, сразу об этом узнавало все село и адресат сам немедленно прибегал в Совет.

Бумажки из уезда, из волости и вправду присылали длинные и малопонятные. Разобраться в них Ивану было нелегко. Впрочем, что в них пишут, никого не интересовало, и меньше всего — председателя.

— Пишут — пускай пишут, — говорил он, когда Иван пытался пересказать ему содержание, — им небось за это жалованье идет, а мы эти бумажки в дело употребим, — и отрывал от директивы о ликвидации неграмотности косую полоску на козью ножку.

В сельском Совете царила тишина, а село жило беспокойно. Земли прибавилось вроде бы у всех, а хлеб в избытке появился далеко не у каждого. Ведь землю вперед всего вспахать нужно, а на чем? Лошадей в селе осталось немного, и безлошадные шли на поклон к таким, как тот же Тихон Бакин: у него хоть и неказистые, а две лошади. Тихон давал, не отказывал, а потом забирал четверть урожая.

Макей Парамонов, тот никому не давал своей тройки справных коней. Каждое лето он нанимал батраков. Брал землю у безлошадных солдаток исполу: один сноп из урожая тебе, второй мне, а то и два снопа себе, хозяйке — один. Богател Макей из года в год. Да не он один: и Петр Захаркин, и Семен Зайков за ним тянулись. И Тихон Бакин, тихий-тихий, а себя не обижал.

Не давала им развернуться в полную силу продразверстка. Приезжали продотряды и отбирали все излишки. Правда, Макей ухитрялся большую часть зерна припрятать в скрытнях. Говорили, что и в лесу, в укромном местечке, прячет он хлеб. Попробуй доберись туда, если в лесу хозяйничает банда дезертиров атамана Русайкина.

Дезертиры в лесах завелись давно — еще в германскую войну прятались от призыва в царскую армию, а в банду собрались года два назад. Особенно они обнаглели, когда в соседней Тамбовщине разгулялись кулацкие банды эсера Антонова.

И в Крутогорку не раз заскакивали. Кооперативную лавку дважды разоряли. Мужиков, впрочем, не особенно обижали, богатых не трогали, а у бедняков взять нечего. Только кое у кого из середняков лошадей увели и сделали тех тоже бедняками. Многие мужики злились на бандитов и за лавку, и за лошадей, а что сделаешь? Попробуй высунься — враз на собственных воротах качаться будешь.

Больше всего Русайкин охотился за продотрядовцами да за приезжими из города агитаторами. Бандиты почему-то раньше всех узнавали, когда приедет продотряд. Но и продотряды в эту лесную сторону являлись усиленными и держались настороже.

Раза три на лес налетали отряды частей особого назначения — ЧОНа, — но, раньше чем они добирались до леса, бандиты бесследно исчезали. Зато когда поблизости не было ни чоновцев, ни продотрядовцев, бандиты запросто появлялись в селе.

Однажды утром Иван с председателем ломали голову над очередной бумагой из волости. На крыльце послышался грохот: кто-то обивал снег с кожаных сапог. Никто в это время в селе не ходил в кожаных сапогах, и Тихон насторожился.

Дверь заскрипела, и в Совет ввалился ражий детина в солдатской шинели без хлястика, с винтовкой за плечами.

— Здорово живете! — пробасил он.

Тихон как-то сразу сжался, словно бы еще меньше росточком стал, и торопливо ответил:

— Милости просим!

Пришедший, не снимая шапки, сел на лавку. Не торопясь закурил. Выпустив из ноздрей две струйки едкого махорочного дыма, спросил:

— Ну, как живете?

— Живем, пока бог грехам терпит, — заторопился ответить Тихон.

— Продотрядники не бывали?

— Бог миловал…

— Днями ждите. В волость уже заявились, — безразличным тоном сообщил пришелец.

— Куда ж от них денешься! — вздохнул Тихон.

— Тебе куда деваться, — усмехнулся пришелец, — для всех хорош: и тем, и другим угодишь, а вот хлеб… Да ты сам знаешь, что к чему… — Он оборвал разговор и перевел взгляд на Ивана. — Из волости бумага? Дай-кась сюда. — Бесцеремонно вырвав бумагу из Ивановых рук, он прочитал по складам: — «О развертывании противопожарных мероприятий в селах и деревнях». Пишут — делать им нечего! Погоди малость, скоро всех писак переведем. Слыхал, что на Тамбовщине делается? — спросил он Тихона, пряча бумагу в кисет с махоркой.

— Так, слухи кое-какие доходили, — покосившись на Ивана, неопределенно промямлил Тихон.

— То-то, что доходили. Всю Тамбовщину Антонов от большевиков избавил. Советы оставил, только без большевиков и коммунистов. Свободную торговлю объявил. Опять же никаких продразверсток. Тамбовщина — она под боком. К весне мы такой же порядок по всей волости установим…

Когда за пришельцем закрылась дверь, Иван спросил:

— Дядя Тихон, это бандит от Русайкина?

— Зелеными они себя называют, — неохотно ответил Тихон. — Говорят, за мужика стоят. Не нам с тобой в этом разбираться. Наше дело сторона. Ты посиди-ка тут, а я пошел…

В окно Иван видел, как Тихон, спустившись с крыльца, торопливо зашагал через площадь к пятистенку Макея Парамонова. Пробыл он там совсем недолго и пошел по порядку куда-то дальше.

Не прошло и часу, как из Макеевых ворот выехало трое саней. Под накинутыми на возы топорищами нетрудно было угадать тугие мешки.

«В лес хлеб погнали, — сообразил Иван. — Значит, предупредил Тихон, что продотряд близко».

Тихон появился в сельсовете, когда уже смерклось. Как видно, немало он побегал по селу.

— Дядя Тихон, это ты Макея предупредил, что продотряд скоро придет? — впрямую спросил Иван.

— Упредил? Чего мне его упреждать? — словно удивился Тихон, отводя в сторону водянисто-голубые глазки.

— Трое саней хлеба погнал Макей в лес, — усмехнулся Иван.

— Не видал, не видал, — как-то даже испуганно сказал Тихон, и вдруг выражение его бесцветных глаз изменилось: они потемнели и смотрели на Ивана с явной угрозой. — А ты бы, милой, занимался своими делами и не пялил глаза в окно. Смотри, чтоб совсем без гляделок не остаться! — И опять его взгляд лучился простотой и добродушием. — Не след нам, Ванюша, в это вникать: хлебом продотряды занимаются, а нам сюда не к чему мешаться…