Та, далекая весна

ХЛЕБ НАСУЩНЫЙ

Продотряд не заставил себя долго ждать: явился сразу после покрова, престольного праздника в Крутогорке. Отряд усиленный: человек двадцать пять, все с винтовками, а у поясов — ручные гранаты.

Командир отряда Стрельцов совсем молодой: может, двадцать, а может, и того не наберется. Чуб у него буйный, смоляной, на глаза спадает. А глаза черные, цыганские; кажется, насквозь человека просматривают. Молодой, да, видно, бывалый — в дело с маху вникает. Держится попросту, но уверенно. А голос хриповатый — наверное, на митингах перекричал.

К крыльцу сельского Совета мужики собирались не торопясь, мрачные, хмурые. У многих еще трещала голова от самогона, которого немало было выпито в престольный праздник. А главное, что там, на митинге, ни толкуй, хлеб — мужицкое богатство — придется отдать. Никуда от этого не денешься.

Говорил на митинге Стрельцов. Говорил громко, горячо, то и дело рубя воздух рукой и резким взмахом головы отбрасывая чуб, сползающий на глаза. Рассказал он о том, что Красная Армия, прикончив Колчака в Сибири, ведет наступление на юге, что конец Врангеля, засевшего в Крыму, недалек.

— У вас нет соли, нет керосину, гвоздей, мануфактуры, — говорил Стрельцов, — и не будет, пока мы не согнем в дугу международную контрреволюцию, пока не восстановим свое хозяйство: фабрики, заводы. А для того чтобы добить беляков, надо обеспечить Красную Армию хлебом, надо дать его рабочим, чтобы они могли трудиться у своих станков…

Как только оратор повел речь о хлебе, мужики зашевелились, заскрипел снег под лаптями.

Вдруг к ногам Стрельцова невесть откуда упал сложенный вчетверо листок из тетради. Стрельцов поднял его, прочитал и резким движением руки отбросил со лба черный чуб.

— Советская власть считает беднейшее крестьянство своим союзником. Своей опорой в селе. Но диктатура пролетариата беспощадна к врагам, сующим палки в колеса революции! — выкрикнул он, встряхнув развернутым листком. — Нашу рабоче-крестьянскую власть не запугаешь такими вот писульками. Я уверен, что не осмелится трус, подбросивший эту бумажку, показаться всем на глаза. Только пускай он не надеется ни на местных бандитов, ни на предателя Антонова. Скоро всем им скулы на сторону свернем, и в первую очередь разбойнику Русайкину. Красная Армия проливает кровь, теряет лучших бойцов, обороняя Советскую власть от империалистов и буржуев всего мира, а бандиты хотят всадить ей нож в спину. Не выйдет! Расчет с ними будет скорый и беспощадный. Так и передайте этим гадам: не запугать им Советскую власть — не то видели и не испугались. Мы хорошо знаем: бандитов поддерживают только кулаки-живоглоты, а бедняки и середняки идут вместе с рабочими за Советскую власть. Она дала им землю и говорит: «Помогите мне сегодня справиться с врагами, и я дам вам все, что нужно мужику: гвозди, соль, мануфактуру и даже машины, чтобы обрабатывать землю…»

Стрельцов загорелся, увлекся. Глаза его одержимо сверкали: несмотря на крепкий мороз, он распахнул шинель. Слова, которые он произносил с жаром, были для него не просто словами, а тем, чему он отдавал все силы, всего себя. И не столько словами, а сколько уверенностью в правоте своей он, еще почти мальчишка, заставлял слушать, верить ему даже хмурых мужиков.

— Пройдет немного времени, — говорил он, — и вы сами не узнаете своей Крутогорки. Вместо соломы железом перекроете все избы. Не в холст, не в ситец, а в шелк и шерсть будут одеваться люди. Здесь, на площади, школу каменную в два этажа поставим, чтобы все ребята учиться могли не хуже, чем в городе. Дайте только срок Советской власти со всеми врагами разделаться да от всех войн оправиться…

Иван и раньше бывал на сельских сходах. Шумливые это были сборища. Вопросы решались не столько голосованием, сколько криком: кто перекричит, того и верх. На этот раз мужики стояли молча. Решался вопрос о самом больном — о хлебе. Знали, криком тут не возьмешь: отрядников два десятка, и у каждого — в руках винтовка. Сила! Опять же многих за живое взяла горячая речь Стрельцова. Получается правильно: землю у монастыря отняла и отдала мужику Советская власть. Ленин декрет подписал. И, как видно, накрепко подписал: эти же винтовки в руках отрядников не дадут у мужика землю обратно отобрать. Только и открыто поддержать отрядников не с руки: эти перед глазами с винтовками да гранатами, а позади в мужицкий затылок смотрят бандитские обрезы. Болтают, у Русайкина и пулемет есть. Конечное дело, Русайкин бандит — трудовому мужику с ним не по пути, а только и у него сила. Вот тут и смотри. Видно, надежнее помалкивать до поры до времени.

Молчали. Только похрустывал снег под лаптями.

Не раз Ивану доводилось и городских ораторов слушать, но как-то слова, их проходили мимо, не затрагивали. Интереснее было, как говорит городской, а не что говорит. Но сейчас было по-другому. Стрельцов говорил горячо, убедительно, слова согревали душевным жаром, и они волновали Ивана, доходили до сердца, будили в нем ответный жар.

Пришло время, когда он, Иван Бойцов, должен определить свое место в этом мире.

С кем он?

Ясно — не с бандитом Русайкиным, не с живоглотом Макеем Парамоновым, даже не с ласковым Тихоном Бакиным, готовым услужить и тем, и другим.

Значит, он со Стрельцовым?

Да, теперь в этом для него сомнения не было. Прямо здесь, сейчас, он готов в лицо сказать Макею, что нужный Красной Армии хлеб он отправил в лес под охрану бандитов. Ему хотелось, чтобы Стрельцов взглянул на него, чтобы послал найти зерно, запрятанное Захаркиным. А он его запрятал — Иван в этом уверен.

Свою речь Стрельцов закончил по-деловому:

— Вашему селу надо внести по разверстке тысячу двести пудов ржи и сто пудов проса и гречихи.

— Где ж столько набрать? — выкрикнул Петр Захаркин.

— Поищешь, так и больше найдешь, — недобро сверкнул на него черными глазами Стрельцов. — Так вот, товарищи мужики, подворная разверстка вам известна. Ссыпать зерно давайте без задержки в общественный амбар. И уж не обессудьте: у кого не сразу найдется — поищем сами, и тогда пусть на себя пеняет…

Хлеб начали сдавать на следующее утро. Первыми везли кто победнее, кому сдавать понемногу.

К полудню Стрельцов с несколькими отрядниками пришел в Совет. Тихон засуетился, усадил его за стой на свое место. Стрельцов не обратил внимания на его суету, видно, думал совсем о другом. Его черные брови сошлись в одну прямую черту, около губ залегли глубокие складки.

— Что ж, председатель, — задумчиво сказал он, — выходит, нет хлеба, не соберем разверстку полностью.

— А где его взять, хлебушка-то? — подхватил Тихон. — Нет хлеба, нет! Какие уж излишки! Самим до новины не хватит.

— Значит, нет… Парамонов должен сто пудов, а привез тридцать. Говорит — последний, — словно бы безразлично произнес Стрельцов, а сам бросил на Тихона внимательный взгляд и спросил, не скрывая насмешки: — Нет, и искать, выходит, нечего?

До Тихона не дошла насмешка, и он заторопился с ответом:

— Нет, нет, милой! Чего там искать, все налицо…

— Есть хлеб! — неожиданно вмешался Иван. — Есть хлеб, только попрятали его, — более решительно повторил он.

Стрельцов резко повернулся к Ивану:

— Кто запрятал?

— Многие. У Макея Парамонова хлеба завались, только он его в лес отправил. Сам видел. — Под ободряющим взглядом Стрельцова Иван почувствовал себя увереннее, взрослее, сильнее Тихона, охающего да вздыхающего. — И у Петра Захаркина хлеба много. Перед праздником целую неделю самогон курили.

Лицо Тихона Бакина все больше принимало бурачный оттенок. Но Иван не смотрел на председателя — он говорил Стрельцову, только ему:

— Семен Зайков в этом году, кроме своей земли, еще десятин двадцать брал исполу. Сейчас еще кладь немолоченая стоит. Только для сохранности на чужом гумне, у солдатки Аксиньи Арефьевой, поставил. Да и у тебя, дядя Тихон…

Иван взглянул на председателя и осекся. С бурачно-красного лица смотрели на него сузившиеся глазки уже не водянисто-бесцветные, а потемневшие, какие-то фиолетовые, и столько в них было нескрываемой злобы, что Иван даже смутился и замолчал.

— Так! — пристукнул по столу ладонью Стрельцов. — Есть, стало быть, хлеб!

— Да что ты его слушаешь! — опять засуетился Тихон. — Мальчишка, болтает сам не знает что. Бабьи сплетки передает.

— Так нет хлеба, председатель? — напористо спросил его Стрельцов. — И у тебя нет?

— Откуда ж! — развел руками Тихон и сразу спохватился: — Конечно, для Советской власти найду маленько. Последнее отдам, деток на голод осужу…

— Вот и хорошо, — прервал его Стрельцов. — С тебя и начнем. Сидоренко, иди с председателем, посмотри, много ли у него последнего-то. И к Макею Парамонову загляните. Хорошо поищите — не все же он в лес переправил. А самого Макея немедленно сюда.

Когда отрядники ушли, Стрельцов, внимательно посмотрев на Ивана, немного грубовато спросил:

— Не боишься, парень, что кулаки тебе голову сорвут?

Об этом Иван не подумал. Но вопрос Стрельцова опустил его на землю, поставил лицом к лицу с действительностью. Да, через день-два отряд уйдет, а он останется здесь. Перед ним возник злобный взгляд Тихона, и Иван невольно вздрогнул: хорошего ему ждать не приходилось. Но показать Стрельцову, что он струсил, Иван никак не хотел и с напускным, совсем мальчишеским задором ответил:

— Пускай попробуют!

— Ну, смотри, — сказал Стрельцов и доверительно добавил: — Я, брат, с кулачьем сталкивался и навек запомнил. У вас они не лучше, чем в других местах, и бандиты рядом. Макей знает, где хлеб спрятать… Нет у нас сейчас силы в лес сунуться… А ты не дрейфь. Смелостью не выхваляйся, но и под кулацкую дудку плясать не надо. Учти это! Ты, видно, парень наш, и верить тебе можно.

«Конечно, можно!» — хотел сказать Иван, но постеснялся.

…Макей Парамонов сидел на скамье, глядя в пол, и упрямо твердил:

— Никакого хлеба в лес не возил. Напраслину на меня возвели. Мне прятать нечего. Что есть — все налицо.

Пропало его обычное превосходство над всеми и властная самоуверенность. Сидел на скамье немолодой, удрученный человек, безвольно опустив руки на колени. Говорил он негромко, спокойно, в тоне слышалась искренняя обида. Только взгляд временами сверкал из-под насупленных, кустистых бровей.

— Сколько еще добром в счет разверстки сдашь? — настаивал Стрельцов, и лицо у него было жестким, каким-то закаменевшим.

— Сколько было — сдал. Себе на пропитание не оставил.

— На пропитание тебе хватит, — усмехнулся Стрельцов, — и на самогон останется.

— Не балуюсь! Божий дар на сатанинское зелье не перевожу, — отрезал Макей.

В сельсовет вбежал боец продотряда.

— Товарищ Стрельцов, яма у него! — ткнул он пальцем в Макея. — На гумне нащупали. Ворохом соломы прикрыл. Пудов сотня ржи наберется. Только погорело зерно, ни к черту не годится.

— Расстрелять бы тебя, Макей, на этом зерне надо, — как-то очень просто, вздохнув даже, произнес Стрельцов. — В городе люди по четвертушке хлеба получают, голодные детишки пухнут, бойцы голодными в бой идут, а ты… Эх ты, гад! Расстрелял бы я тебя своей рукой, да жаль, права у меня такого нет.

Макей взглянул Стрельцову прямо в глаза, криво усмехнулся и ничего не ответил.

— Ну что же, Макей, — помолчав, сказал Стрельцов, — все, что найдем у тебя, под метелку заберем. А ты питайся тем, что на сохранение бандитам отдал.

Макей и на этот раз промолчал…

Всю разверстку, что причиталась с села, собрали. У одного Макея «подмели» больше двух сотен пудов. У Захаркиных, Зайковых и у других зажиточных тоже нашлось припрятанное зерно. Собранный хлеб едва поместился в общественном амбаре, что стоял на выезде из села.

На завтра наряжены подводы для вывоза хлеба. А среди ночи вспыхнула крытая соломой сараюшка, стоявшая почти что впритык к амбару.

Часовой у амбара выстрелом поднял тревогу. И сейчас же из-за плетней, из-за сараев защелкали винтовки и обрезы. Бойцы, охранявшие хлеб, залегли и стали отстреливаться.

Сарай разгорался сильнее. Пламя поднималось все выше. В воздух взлетали снопы искр. Падая, они шипя угасали в свежевыпавшем снегу. Рыхлый снег не давал им уцепиться за тесовую крышу общественного амбара.

Заслышав выстрелы, Стрельцов с остальными бойцами выскочили из сельсовета. Не стреляя до времени, они бросились к амбару. Там отрядники стали ловить на мушки мелькающие за плетнями и сараями тени. Бандиты, отстреливаясь, начали отходить за село, к оврагу. На снегу остался лежать один убитый наповал. Другой, раненный в ногу, отбившись от своих, напоролся на отрядников и, бросив винтовку, поднял руки над головой.

Расчет бандитов не оправдался — пожар и стрельба не вызвали в отряде паники, а огонь не перекинулся на амбар с хлебом: защитил снег.

Иван не слышал перестрелки. Произошла она на другом конце села. Постреляли всего минут десять — пятнадцать, а спал он по-молодому крепко, как говорят — хоть из пушек пали. Но слухи по селу расходятся быстро. Едва Иван проснулся, Мария Федоровна сказала ему, что ночью на продотряд напали бандиты.

— А хлеб? — вскакивая, спросил Иван.

— Хлеб уцелел.

Даже не поев, Иван бросился в сельский Совет. На крыльце его встретил Тихон Бакин.

— Не ходи туда. Нельзя! — загородил он собой дверь. — Иди-ка, милой, до дому. Нечего тебе здесь делать.

— Почему? — удивился Иван.

— Никого не велено пускать. Стрельцов не велел.

— А что случилось?

— Не твоего ума дело! — зло отрубил Тихон.

И тут Иван услышал стук в окно. Оглянулся. Из окна смотрел на него сам Стрельцов и знаками руки приглашал войти. Иван рванулся к двери, но почувствовал, как железные пальцы сжали ему локоть.

— Смотри, парень, ты ничего и никого не знаешь, — зашипел ему в ухо Тихон и еще раз с угрозой повторил: — Смотри, парень!

Иван вырвал локоть и вбежал в избу.

Стрельцов стоял посреди горницы, поддерживая правой рукой согнутую левую. Видно, его знобило, и запавшие, еще больше потемневшие глаза лихорадочно блестели…

Вдруг Иван увидел перед собой не командира продотряда, а того, другого, итальянского героя — Овода. Наверное, у него так же сверкали глаза, а лоб перерезала глубокая складка, упирающаяся в прямую линию сурово сдвинутых бровей…

Стрельцов повернулся к Ивану и поморщился от боли, вызванной резким движением.

— Вас ранили, товарищ Стрельцов? Сильно? — встревоженно спросил Иван.

Не отвечая на вопрос, Стрельцов кивнул головой в сторону:

— Знаешь этого?

Только сейчас Иван заметил в углу здоровущего детину и сразу узнал его: это он приходил в Совет и предупредил Тихона о приезде продотряда.

Бандит сидел как-то боком, схватившись за ногу. Он охал и стонал будто бы от нестерпимой боли, явно переигрывая при этом.

— Так это же… — воскликнул было Иван и замолк: вспомнился угрожающий шепот Тихона: «Ты никого и ничего не знаешь».

— Ну? — требовательно посмотрел на него Стрельцов.

— Он из банды Русайкина, — негромко ответил Иван.

— Что бандит — по обличию видно, — усмехнулся Стрельцов. — Из вашего села?

— Нет, — отрицательно мотнул головой Иван.

— Откуда же ты его знаешь?

— Приходил он недавно сюда, в Совет. Предупредил Тихона, что скоро нагрянет продотряд.

— Та-ак! — протянул Стрельцов. — Позаботился, значит, предупредил. Ну-ка, покличь сюда этого Тихона.

Бакин незамедлительно вошел в избу. И опять во всем его облике было смирение, простоватость и готовность услужить, а взгляд бесцветных глаз ничего не выражал.

— Выходит, ты все же знаешь этого человека? — спросил его Стрельцов.

— Господь с тобой! Сроду не встречал, — заторопился Тихон.

— Врешь, Бакин! Он тебе сообщил, что продотряд едет, а ты всех кулаков предупредил, чтобы хлеб прятали.

— Ничего я не знаю. Не было этого. Наговор на меня. На части растерзайте, ничего не знаю! — слезливо запричитал Тихон.

— Гражданин Бакин, — официально заявил Стрельцов, — за связь с бандитами я должен тебя арестовать и доставить в Чека, а там пускай с тобой разбираются.

— Погубил, Иуда! — мимоходом бросил Ивану Тихон.

Обоз с хлебом ушел только в обед. На одной из подвод, под охраной бойцов, сидели бандит и Тихон Бакин.